Представьте себе полуголого бородатого человека крестьянского вида, лежащего в широкой кровати под уютным одеялом, явно приятным на ощупь, и говорящего в кинокамеру примерно следующее: "Что такое философия сегодня? Философия очень скромная дисциплина. Она не говорит нам ничего об истине, она ничего не утверждает, она только фиксирует наше отношение к чему-то, что мы готовы назвать истиной, и ставит это отношение под вопрос. Философия сегодня никому не нужна: она постоянно разуверяет нас в том, в чем мы хотим быть уверенными?". Можно, конечно, обсуждать то, о чем говорит этот экспансивный бородач, можно с ним соглашаться или не соглашаться, но нельзя не признать, что мизансцена достаточно комична. И даже знание о том, что и философствующий Сократ возлежал среди нетрезвых юношей, ситуацию не спасает. Да и сам бородач чувствует себя в этой навязанной ему режиссером кровати явно не в своей тарелке. Куда естественней и раскованней он выглядит на трибуне перед многочисленной университетской аудиторией в Буэнос-Айресе, пламенно говоря о положении, в котором оказался мировой капитализм, нехотя прерываясь, чтобы дать возможность перевести его слова на испанский язык. И это вторжение испанской речи делает его отдаленно напоминающим Фиделя Кастро? Кто же этот философ, который позволил каким-то киношникам так двусмысленно уложить себя в постель? Это - Славой Жижек. Фильм же, о котором идет речь, не так давно вышел в США и называется просто и прямо "Zizek!" (реж. Астра Тейлор). Именно так: с восклицательным знаком, в котором соединились и определенная ирония, и признание популярности словенского интеллектуала.

Мне же хотелось бы уйти от иронии, которая неизменно сопутствует очевидному успеху Жижека и которая исходит в основном от профессиональных философов и психоаналитиков, видящих в нем в лучшем случае популяризатора, а в худшем - шарлатана.

Очевидно, что фигура Жижека ставит перед нами ряд вопросов, крайне неприятных и даже болезненных для академической среды. И, прежде всего, это вопросы о статусе философии сегодня, о ее месте в современном мире, о ее возможности высказывания по поводу современного мира. Что это за странный медийный персонаж? Чем он занимается? Имеет ли вообще все то, что говорит и пишет Жижек, какое-то отношение к философии?

Если мы спорим о том, интерпретатор ли Жижек Лакана и Маркса, или их вульгаризатор, то сразу же попадаем в ловушку, поскольку сам подобный вопрос находится в рамках профессионального отношения к предмету и совершенно не учитывает то, что философия постоянно и разными способами пыталась преодолеть устанавливаемые для нее границы. Но если раньше эти границы преодолевались придуманными самой же философией критическими и рефлексивными процедурами, то сегодня ситуация не столь проста. Может быть, решимость Жижека предстать перед кинокамерой в собственной спальне не менее значима, нежели то, что он в этой спальне говорит? Может, его редукция Гегеля и Маркса, Фрейда и Лакана к нескольким схемам и афоризмам не менее важный жест, чем картезианское сомнение или феноменологическая редукция? Может, именно там, где профессиональный философ видит у Жижека лишь вульгаризацию, философия каким-то странным образом сохраняется? Может, без фильма о Жижеке нет и никакой философии Жижека? Как, возможно, без кино или оперы, столь страстно им любимыми, сегодня нет шансов опознать и место философии?

Фильм построен вполне традиционно. Это серия монологов перед камерой, записи фрагментов его выступлений в университетах и на телевидении, а также архивные материалы, запечатлевшие политические дебаты кандидатов на пост президента Словении в 1990 году, среди которых был и наш герой. Однако, при всей своей медийности и известности, Жижек словно не вписывается в жанр такого рода фильмов. И не только потому, что чисто внешне не соответствует ни образу интеллектуала, ни образу знаменитости. Он суетлив, многословен и как-то нервозен, но в нем нет никакой позы. Он самокритичен ("Боюсь, что если я перестану говорить, то люди увидят, что за этим одна пустота"), и ему присуща самоирония (разглядывая свою фотографию в газете: "Вы бы пустили свою дочь в кино с таким типом?"). Вот он сидит перед экраном, просматривая фрагмент лекции Жака Лакана, записанной для телевидения. Лакан говорит размеренно, с глубокомысленными паузами, интонируя каждую фразу: "Я всегда говорю правду. Но не всю правду, поскольку никто не может сказать всё. Для этого недостаточно слов. И сама эта невозможность делает правду близкой "реальному"... Комментируя просмотренный фрагмент, Жижек говорит о публичном образе философа. Он обращает внимание на эти "нелепые эмфазы" в речи Лакана, придающие глубокомыслие даже самым простым высказываниям. В эти моменты философия становится идеологией, потому сам он больше склоняется к "анонимной философии". Другими словами, анонимность философии для него заключена в уклонении философии от ее значимости и значительности, которые придаются философии уже сопутствующей идеологией. И на экране, и в своих текстах Жижек использует совершенно иную стратегию. Он не пытается сделать так, чтобы простое обрело неожиданную сложность. Не пытается практиковать философию, которая постоянно говорит нам: нет ничего простого, но, чтобы разобраться во всех сложностях, вам без меня, без философии, не обойтись. Напротив, он старается ввести философию в мир сформировавшихся, работающих клише, медийных образов, показать ее причастность и зависимость от этого мира. Однако неправильно было бы думать, что это всего лишь упрощение и банальность. Задача оказывается куда хитрее, хотя выглядит она прямо так, как он объясняет ее в одном из ток-шоу телезрителям на презентации своей книги: "Я хочу, чтобы ваша бабушка смогла понять Лакана". И далее на совершенно элементарном примере объясняет лакановское понятие Большого Другого. Думаю, что и сам Жижек не стал бы отрицать, что это понятие куда сложнее и хитрее, нежели то, как он его изложил. Однако сам его жест весьма показателен. Он фактически отбирает философию у философов, отдавая ее каждому. Понятно, что при этом многое теряется, но потери вполне себя оправдывают, поскольку философия лишается той "тайны", которую давно оккупировала ее, философии, идеология.

Превращая философские парадоксы из мудрости в клише, он возвращает философии практический смысл. Возможно, именно в этом состоит медийный характер его текстов. Это не столько адаптация сложного, сколько попытка выведения определенных проблем из-под власти узкопрофессиональной среды, в сферу, где они, пусть даже в клишированном виде, обретают совершенно иное содержание. Не случайно в связи с этим обращение его и группы других люблянских исследователей к Хичкоку и массовой культуре. Уже само название книги (в которой, кстати, приняли участие также и такие, в то время куда более известные теоретики, как Ф.Джеймисон, П.Бонитцер, М.Шьон) говорит само за себя: "Все, что вы хотели знать о Лакане, но боялись спросить у Хичкока". Нам предлагают не столько анализ фильмов или творчества режиссера, сколько попытку объяснения некоторых положений лакановского психоанализа на языке массовой культуры. Хичкок становится своего рода поставщиком образов-штампов (нарративных, визуальных, жанровых), в которых Лакан уже присутствует, не требуя для себя расшифровки. А значит, эти образы можно использовать как "понимательные" схемы для теории Лакана, но, что еще важнее, этими образами можно оперировать вместо лакановских понятий. Фактически можно сказать, что философское понятие содержит в себе потенциал клише, и пока этот потенциал не реализован, то оно не вполне выполняет свою философскую функцию, выполняя лишь функцию политическую - разделяя людей на способных понять и неспособных, на профессионалов и неофитов, на тех, кто причастен "тайне", и тех, кто от нее отлучен.

В фильме есть фрагменты, где в монтаже рекламных плакатов, сопровождаемых лаконичным текстом в виде слоганов, доводится до предельной прозрачности одна из основных идей Жижека о связи Марксовой "прибавочной стоимости", лакановского "объекта желания" (objet petit a) и фрейдовского "сверх-я" (super-ego), которые действуют по одному и тому же принципу. Принцип этот вполне можно назвать "принципом кока-колы": чем больше ее пьешь, тем сильнее жажда. Но то же самое касается и прибыли (чем она больше, тем больше в ней потребность), и закона (чем строже ему следуешь, тем сильнее чувство вины). Все это описывает логику неэквивалентного обмена (чем больше отдаешь, тем больше остаешься должен; а каждая покупка - лишь увеличивает потребности), которая была выражена Марксом в идее "товарного фетишизма". В такой ситуации потребление вступает в иные отношения с товаром, что Жижек искусно демонстрирует на примере таких специфических продуктов, как безалкогольное пиво, обезжиренные сливки, кофе без кофеина, диетическая кола, продуктов, обещающих нечто иное, чем являются сами. Потребляя их, говорит он, мы словно потребляем "ничто". "Ничто", которое в мире тотального потребления становится тем единственным, что еще хочется потребить?

Философия как гуманитарная дисциплина постоянно контролировала "ничто", видя в нем сверхценность, трансценденцию и даже само бытие (вспомним Хайдеггера). Жижек же убеждает нас в том, что искать его надо в сфере банального. Но чтобы сделать это, приходится стать медийным философом, то есть тем, кто говорит через клише. И во многом закономерно, что задачу эту решает человек из Любляны, с периферии интеллектуального мира, поскольку самим своим способом высказывания он нарушает экономический и идеологический принципы "нормального" функционирования философии. Он говорит из места "радикального несовпадения" философии и ее образа. Он говорит через "радикальное несовпадение", базовой метафорой которого для него становится гегелевская фраза "дух есть кость". Он говорит через чужие тексты и чужие идеи, но всякий раз пытается превратить парадокс в новое клише, всякий раз настаивает на этом. Такой путь не предполагает никакого "минимального возвышенного", никакой anima minima, но также и никакого различения, которое бы не стало клишированным и комичным. Здесь нет диалектики, здесь нет критики, но есть сама практика траты. Философия должна быть растрачена, чтобы вновь стать желаемой, чтобы в ней возникла хоть какая-то потребность. Провинция же, которой предписано молчание, должна изобретать свой идиолект не чтобы быть услышанной, а чтобы иметь возможность в какой-то момент совпасть с голосом "ничто", оказаться в месте желания. Жижеку в какой-то мере это удалось. Он чуть ли не единственный представитель Восточной Европы, получивший признание на Западе (кстати, в гораздо меньшей степени в Европе, в этой метрополии философии, чем в Америке) и в странах третьего мира. Он несомненно заслужил фильм о себе, причем именно такой, как фильм "Zizek!" - без пафоса, но с кока-колой, детскими игрушками, кроватями, унитазами, со всеми тем вещами, которые составляют дух современной философии. Или, точнее, ее скелет.