Тринадцать отступлений от темы "путешествия". Часть I

7.

Путь отступления на юг или, если угодно, приближения к Nassjo, дело не из простых. Муар усталости неприметен, но неотступен. После - закупание сигарет с черными адскими надписями, за обретением угроз следует приобретение легкого провианта, затем пойдут пригороды, где тянется что-то вроде чистой и не до конца уродливой петроградской стороны. Одна из несложностей либо запланированных случайностей заключалась в "посещении музея" Louisiana перед паромом, после которого, как оказалось, всех ожидали неприятности типа "в следующей главе - хунхузы за рекой" или "висельник" Таро.

Будучи некогда виллой, т.е. дачей одного состоятельного человека, одного из известного племени коллекционеров изящного, она и носила вроде как его имя. Во всяком случае, если не прав, поправьте. Потом все развивалось по понятной схеме. Дарение государству, начало величественного в упорстве разрастания и развития в итоге поставившего музей в ряд известнейших притонов современного искусства.

Наутро, после приезда в Nassjo, мы, смежив веки, слушали оглушительных птиц, застились от солнца, ставили лиловые чашки с кофе у ног. Глядя на не утраченный до конца парадиз, Лева Рубинштейн заметил, что в те еще времена был у него поклонник из Германии (и продолжает быть...), купивший когда-то у него несколько коробок "карточек". А потом стал приглашать Льва "погостить" в имении.

Фамилия, отметил Лев, у него вполне доступная русскому слуху - Мюллер. И было у Мюллера всего много. Несколько "брейгелей", "матиссов", не считая Пенка и Уорхолла, что-то еще, шедшее вроде как в ряду не артикулированных ракушечных шкатулок и латунных изделий неизвестного предназначения. Мюллера поддерживало государство, подставив плечо под коллекции. Мюллер творил добро и чудеса. Но однажды, сказал Лев, "я спросил у него про неприметный рояль у стены, на что получил ответ, что рояль стоит здесь, поскольку на нем играл Рихтер, однако главное, сказал Мюллер, не в рояле, а в том, что, когда Рихтеру предстояло сесть за него и съехались гости, оказалось, что играть невозможно. Из-за разнузданности соловьев. Пришлось нанять несколько человек из близлежащих сел, что бы те отваживали их во время игры маэстро". На дубе во дворе нашего приюта бронзовая табличка: "300 лет".

8.

Как все же я далек орнитологии! Какие птицы поют в Louisian'e? Но воздух, он здесь един в соли, а море, крадучись, существует даже в прейскуранте буфета и во вкусе house vine, на клавишах notebook'a. Тарелка "en papillote" из молодого картофеля с морковью, зеленым луком и копченым лососем под миндальным соусом - 85 крон. Вино - 44 кроны. Трава выбрасывает стопу; так летишь мимо Колдера и Мура. С бокалом вина. Есть и другое. Вот "легкий" лосось со спаржей. При этом знаешь, где остановиться. Намного удобней начать следующим образом. Общая площадь со зданиями и переходами (луга, леса, потайные места, обыкновенные ухабы деревянных ступеней и неожиданные всплески пространственных ловушек) занимает 11 500 кв. м. Из них под экспозиции отводится 7 тысяч с чем-то. Архитекторы - Jorgen Bo (Йорген Бо) и Wilhelm Wohlert (Уильхельм Уолерт).

С 1981 года музей "серийно" растет. Эдакое воплощение "Sim City" в музыке Филипа Гласса, - неспешное, однако с видимым осознанием того, что воспоследует и чего, увы, нельзя сказать о скандально-известном, тем не менее, как я понимаю... ни кому не ведомом скульпторе Lars Wilks'е, - и здесь не станем забывать о сносящем с любого направления будущем ветре в Malmo... - чьи работы существуют лишь в бухте Nimis.

Это на восток, ниже по карте, слева, за старым курортом Molle, где, между прочим, в начале 20 века состоялось первое совместное купание мужчин и женщин в одном и том же локусе воды, понятное дело, в допустимых на тот момент костюмах.

Не понимаю, может быть, и в самом деле - то были времена написания Фиальты и были они намеренно изобретены для развернутого экфразиса? А в Nimis идти как не идти вовсе. Либо падать камнем, либо карабкаться по камням вверх, и очень больно, и больше, чем больно - долго. Да и не нужно. Там так же: нечто вроде обмана ожидания; но череда людей, они спускаются сверху, они отправляются отнюдь не в Душанбе туманной вереницей, от созерцания чего останавливается если не дыхание, то ум, направленный в место слияния разнузданной аскезы воображения и восхищения тем, что не разбились о скалы. Nimis, проясняет глоссарий, означает одновременно "ничего" и "все". Музей Луизиана также шел этим курсом. Соединить невозможное. Выставка Сезанна и Джакометти ползет пятым тузом из рукава. Он предъявлен беззастенчиво и помимо всех знакомых слуху вещей.

9.

В том числе и того, что отличает промысел этого пространства. В таком "объеме", или, если угодно, количестве я никогда Сезанна не видел, - о котором с каждым годом, десятилетием (или еще каким-то временем на выбор) мое мнение становилось все более неуместным. Сезанн здесь, словно огромная пчела, застывшая в сонорном сонном воске. Хотелось ли быть тебе Сезанном? Кто спрашивает? Впрочем, глядеть сквозь эту, еще всегда теплую материю, - наслаждение. Что ты видишь, когда смотришь сквозь? Особенно, если рядом, сразу же, на другой стене черствая, как на беззубых деснах сухарь, абсолютно "прикладная" живопись Альберто Джакометти, и все же странен там портрет Жана Жене. But doubt runs as a driving force throughout almost all the works exhibited, - строка попалась в бумажных залежах на пароме. По мнению критика, сомнение собственно и есть то, что объединяет два имени. Масло успешно притворяется цветными карандашами. Сколь сухи и очевидно просмотрены возможности взглядов, и не то, чтобы отвергнуты, просто пройдены, - да ладно с этими вытянутыми и известными миру якобы иероглифами телесности, нет-нет, никакое это не двухголосие, это суть два полюса, что-то из проектов г-на Николы Тесла.

Лента экспозиции неминуемо возвращает к началу, а кто не успевает, как бы на мгновенье отклоняясь, обнаруживает себя в темном зале, где-то сбоку, где разворачиваются туманные картины танца? повествования в повествовании? пышных аллегорий? - совершенная до последнего пятна бедность цвета где-то позади действия - на экране. Мы уйдем, а она будет снова начинаться, чтобы никогда не кончиться, "инсталляция" Bill'а Viola - "The Raft". Грустно осознавать "всегда" музеев. Печальны усилия кураторов преодолеть "всегда". Иногда им удается. Описать или хотя бы передать на пальцах то, что видишь, для меня вызов и одновременно честь. Это как быть "действующим лицом" в постоянно длящемся представлении.

10.

Назовем его "фильм" в музее, где, оказывается, мы все обнаруживаем себя, находим в медленной, в ином измерении длительности подготовке, прояснению "отношений" к ботинку, шнурку, книге в руке, чтобы еще через какое-то время начать пробираться сквозь горизонтальные водопады, воды пожарных команд, воду "катастрофы", ласковую воду, но убивающую насквозь, поскольку всегда замешана на песке, но никто никого, разумеется, не убьет и вода несколько фиктивна в своих фигурациях.

Спектр интерпретационных подходов к работам Bill'а Viola бессмысленно широк. Возможно потому, что ткань, предлагаемой им истории определена несколькими стертыми метафорами одновременно с изменением их восприятия, т. е. их "остранением". Эффект достигается обыкновенным рапидом. Название инсталляции "The Raft", длящейся более пятнадцати минут, служит, скорее, указанием на мерцающие возможности толкований в горизонте "развития" действия: плот-ковчег, паром-переправа, наконец, толпа-переход. Сюжет инсталляционно-прост. На "авансцену" (платформа метро? железнодорожная платформа? рампа некоего символического ожидания? или просто "край", "рубеж"? и т. д.) - выходят один за другим действующие лица. У каждого своя формула поведения, определенная сложением, цветом кожи, одеждой, возрастом, наконец, жестом, статично связывающим (отделяющим?) его / ее с другими.

По мере возрастания числа людей, слева, справа, спереди в толпу начинают хлестать потоки воды. Таким образом возникает две главные фигуры повествования. Балет "сопротивления" впечатляет.

Пробираются ли действующие лица на самом деле сквозь возрастающие в своей мощи потоки либо попросту пытаются выстоять? Разделяет ли стихия воды, или же объдиняет? Является ли разделение / различение обретением "я" или напротив - сплочение в противостоянии означает образование на глазах чего-то вроде "тела без органов"? Умножая себя, вопрос переходит в серию аллегорического спрашивания на фоне второй фигуры - движение людей с каждой минутой становятся медленней, тогда как скорость и сила воды возрастают. В итоге вода утихают, люди ощупывают друг друга, не исключено, что они счастливы. Спустя несколько мгновений, "рассказ" начинается сначала. В небольшом зале публика меняется постоянно. Однако после того, как выходишь на луг к модулю Колдера, именно фаза " начинается сначала отовсюду" превращается в сознании, пожалуй, в самый острый элемент "истории". Впрочем, это и есть то, что отличает классическую инсталляцию от, скажем так, купальщиц Сезанна через стену. Хотя в какой-то мере "The Raft" напоминает еще все на свете монументы, памятники, скульптурные группы морским пехотинцам на вершинах холмов и матросам, застывшим у разверстых пробоин символических кораблей. В пределах сильных атмосфер. Так же как и исполнителям "Тристана и Изольды" на территории Мариинского театра в окружении его экранов. Viola оказался правильным после лосося. Директор музея так и сказал: Viola лучшее приобретение последних лет.

Пикабиа понравился больше. Я консервативен. Правильными были многие вещи, собранные на территории усталости и желания видеть, как все это может быть увидено сразу. Элементарные вещи, как пишет Д. Голынко.

Но мне уже хотелось спать, мне не нужно столько моря, соли и ветра. Вина, лосося, воспоминаний и надежд. На пароме всегда, как сказал Карл, дешевле. И мы пошли на это дело. Мы пошли на the raft. Глава вторая с менее многозначительным сюжетом но с обещанными выше хунхузами.

11.

В Tulle нас арестовали. Остановили на дороге и после некоторого ожидания в ряду других машин пригласили следовать за собой. Те, кто пригласил, были представлены одним полицейским в костюме из "звездных войн" на опасно оснащенном мотоцикле. Александр Скидан с его хищным глазомером отметил, что все машины в нашем покорном караване wagon stations или mini van'ы.

Не стану описывать жуткий индустриальный пейзаж, где мы в итоге оказались, стоит ли говорить о нескончаемой процедуре оформления "бумаг", скажу только, что арестовали нас за "перевес". Взвешивание проходило безо всякой суеты. Въехали на рампу. Постояли. Съехали (багажник был набит сумками, кинооборудованием, "светом", кабелями, мониторами + вино). Проблема в том, что в Данию ездят за алкоголем в любых его проявлениях. Там дешевле и продается по выходным. Некоторые грузятся прямо на пароме. То есть, съехал с трапа, въехал на следующий борт, благо ходят каждые 20 минут, и загрузился. В процессе опеки транспортного веса отстаивается местная экономика. Полицейские доброжелательны, несуетливы и готовы дать совет. Следуя этому совету и чтобы снова не платить (не скажу сколько), Карл отвозит нас на поезд, затем возвращается (это в области представлений), подбирает - чего мы уже не видим - оставленные в вечерней пустыне belongings и что духу мчит на дачу. Мы же с Д. Голынко ожидаем поезда, общаемся с ветром и народом, утопая в креслах, едем на паровозе 30 с чем-то минут, затем выходим на станции, где ни души, давно осень, а за колеей вертикально вверх уходит стена леса. Перед станцией темного кирпича с надписью Bastad шоссе, за ним обрыв, а еще далее крыши, море, однако не сразу, а далеко внизу. Но тоже вроде как стена, положенная плашмя. Лес и стены. Ветер с Северного моря, поземка сухих листьев под ногами. Генезис Тарковского. Но нигде ничто не горит.

По истечению минут сорока, околевших от холода, нас подбирает Карл и еще через какое-то время мы оказываемся на месте, где предстоит провести три дня. Если подробней, - спускаемся к побережью, проезжаем собственно Bastad, известный своими кортами, ежегодной теннисной неделей и баром Peppe Bodega, в котором на протяжении этой самой недели, заливая окрестности и постепенно смывая участников с кортов, бьет неиссякаемый гейзер шампанского. Затем выбираемся на прибрежное шоссе и, миновав дюжину поворотов и подъемов, оказываемся в Kattvik.

Kattvik - в прошлом рыбацкая деревня с кукольной бухтой, коровами на берегу, каменными изгородями в стиле домашнего камина и разрушительной тишиной на склонах. Сейчас рыбаков осталось всего несколько лодок; слева дом известного архитектора, по диагонали вверх на север дом мамы Карла, а через три дома по шоссе - его сестры. При выезде из Bastad он указал на двухэтажный особняк, который по-прежнему является частной кулинарной школой, но который до войны принадлежал его бабушке. На кухне тепло и, прежде чем разбежаться, - А. Скидану и Д. Голынко в дом для гостей, а мне в детскую с вороной деревянной лошадкой, - бокал вина, медленно перетекающий в следующий бокал. Оживленность разговоров уступает задумчивости. Третий бокал - на веранде, с сигаретой. Море блещет, вокруг становится сумрачней, ветер резче, возникают куртки, речь смягчается в условленном беспорядке, сердца находят утишение в дружеском расположении к пейзажу с облаком.

12.

Попадая, пускай на несколько минут, в какое-либо незнакомое место, невольно замечаешь, что принимаешься сравнивать предстоящее глазам (и сознанию) с чем-то, чему затрудняешься найти слова. Ищешь не столько в памяти, сколько в придонных залежах воображения общие черты сходства с тем, что сокрыто якобы опытом. Всплывающие на поверхность, - что неизбежно, - такие черты соответствий зачастую представляют собою аберрации, вспышки ложной памяти, поскольку то, что наполняет зрение и то, что, вероятно охотно откликается ему, нереально по сути, но является следующей попыткой создания невероятного. При относительно устойчивом доверии к такой возможности.

Существует единственный вопрос, который рано или поздно произносишь где бы то ни было, выпадая из границ привычной карты телесного пространства, устроенного повторениями: " что я здесь делаю?".

Такой вопрос достаточно опасен, однако, благодаря разного рода приспособлениям - чашке кофе, реплике в разговоре, фотоаппарату, сигарете, опять-таки воспоминанию либо поспешному просмотру записей за день или воображаемому письму другу о следующем дне.... - он обычно тает, под стать льдам затягивающейся раны при прикосновении к ней "живой воды". Правомерно ли упоминать взаимодействие и функции "мертвой" и "живой"? Странно, но инструменты отстранения оказываются единственными приспособлениями, способными "возвратить" в / на место.

Таким мостом, жердью через на следующее утро примирения с действительностью и установления оптики взаимоотношений между временами стала первая фраза, начавшая эти отступления от возможного описания путешествия. В последствие она, растратив себя, угасла, уготовив место иным словам, другим их сочетаниям. Следовательно, другим связям между вещами, а потому им самим. Которые в свой черед позволили вернуться в первый вечер, где внезапно оборвалось hamsterwheel движение и окружающее принялось выстраиваться по другим ярусам, распыляясь в различных пластах чувствования.

Утро наставшего дня началось с изучения свойств кофе в пределах скошенного луга. Продлилось короткими странствиями к его пределам, где были обнаружены влажные от росы стол и четыре стула. Из окон их было не увидать. Но с любого из найденных на отшибе стульев я видел окна дома. Следующие шаги включали короткую прогулку к лодкам, разговоры о фильме Карла, посвященного поэзии авангарда 20-21 века, знакомство с соседями, неведомо по какой причине всплывшее в памяти имя Батая, возвращение к письменному столу у окна, в котором застыли маки. Чуть светлее крымских. Я бы сказал - желтее. Не следует забывать lunch и нараставший хорал обеда, состоявшегося в восемь вечера и отмеченного буйными дискуссиями по поводу через пень колоду пере-просмотренного Тарантино и пользы вина.

Следующий день был отдан путешествию к месту Lars'a Wilks'a, что потребовало трехчасового пересечения полуострова Kullen, некоего притворства по части того, что "все" давно известно, и равно-очевидного ощущения ужаса при виде его башен. Что мне известно о Lars'е Wilks'e? Где и когда родился - не знаю. Как стал таким, каким предстает взгляду, тоже не известно. Спросить не удосужился, подпав под власть непостижимого чувства подавленности при виде обглоданных морем и ветром неких "скелетов" его вавилонских зиккуратов, - на краю сознания теплилось понимание нескончаемо-свершаемого замысла, к которому примешивалось смутное представление о кафкианских переходах судaв, исков, тяжб, etc., в которых скульптору и по сию пору приходится странствовать, отстаивая право на собственную работу. Насколько я понимаю, главный его довод в том, что материалом для его "скульптур" (кавычки неминуемы) является, скажем так, дары моря. Ни одной ветки, ни одной доски, ни одного ствола он не взял с земли.

Всю это экспозицию возможно было бы назвать "возвращенные морем". Остается подсчитать сколько тысяч пудов гвоздей ушло на сооружение этой безумной затеи. Корабль в пустыне. Картофельные поля здесь поливают неустанно. Скошенное сено упаковывают в пластик. Стогов не наблюдалось. Барбекю был назначен на восемь, - но не успели, поэтому на свирепом к ночи севера воздухе обед начался в девять, но на этот раз не у Карла, а в доме его мамы.

Скидан смотрел футбол. Мы глядели на море в подзорную трубу. Затем в бинокль, потом ели. Море не изменялось. Потом снова смотрели на море. Пили, расходясь в стороны. В подвале тем временем стиральная машина мыла наши футболки, носки и трусы. Утром А. Барзах из Женевы: "Ларс У. великолепен, но наши промзоны не хуже."

13.

Все прошло. Я здесь, в буквах. Гергиев, увы, более не ведет Тристана и Изольду на поводу любопытства. Сезон прошел. Какие-то полотна Сезанна, возможно, так и остались на "комендантской лестнице"в Эрмитаже. Можно прибегнуть к выражению - "все прошло мгновенно". В 1998 году, в пору моего учительства в San Diego, Marcel Henaff каждый четверг, забирая меня после класса к себе, - надо отдать ему должное, он виртуозно находил особые пути избежать 5-й дороги, - начинал свой монолог в кабриолете с названий вин, которые были приуготовлены на вечер. Я не помню ни шато, ни особых, секретных свойств той или иной области, из которой произрастало вино, но запомнилось, как стоя во дворе с бокалом и глядя на уходившее в океан солнце, он сказал, что самый простой способ понять вино - это посмотреть на его "ноги" (legs). Собственно, "ноги" - это те следы на стекле бокала, которые остаются после того, как вино "повращать". У настоящего вина ноги могут стекать вниз, к горизонту вина, вечность. Ну, если не вечность, то достаточно долго. У всех путешествий тоже, вероятно, растут свои "ноги".

Завтрак, прогулки, минуты за notebook, встречи, растертый в пальцах базилик, высказывания пожеланий, чего бы этого еще придумать, и, в конце концов, четыреста км до Nassjo, а вот там - встречи с друзьями, истории Левы Рубинштейна, - словом, две ночи и три дня. Чтения, разговоры об издательских проектах, о премии Бъеркегрену, которую дали ему в российском посольстве в Стокгольме накануне, а потому не приехал, так как был "хорош", - между тем, мои вирши читались в его переводах, об этом как-то забыл, а еще вино ночью на крыльце и кофе утром, можно продолжать в тщетной надежде уловить во всем этом некий смысл... - возможно, это совершенно иная история, требующая других слов, потому что она про другое, поскольку Nassjo было не частью маршрута, а встречей, но об этом в следующий раз. Поскольку не успеваю, а утром поезд в Malmo. Где пару часов с сумками на колесах в Kunshalle и тайный страх опоздать на электричку в Kastrup, аэропорт, и все же некоторые вещи, глядевшие на голодный желудок прямо в глаза, и из которых прямо лучилось, "чего там еще смотреть, - дуйте отсюда".

Но ветер, если говорить о Мальмо, дует повсеместно. Остальное известно. И про ветер и про велосипед и про то, что никогда так и не станет написанным про эти дни.