1.

Во первых, не Копенгаген, а Kobenhavn - "кобнхавн". Во-вторых, понедельник не всегда знаменует начало. Минуя нордические мотивы, позволю начать с заурядного желания перебраться на другой берег, точнее в другое море, a, проще говоря, на встречу писателей в Kobenhavn'e, куда, имея достаточное представление о работе как муниципального так и воздушного транспорта, я, при споспешествовании петербургских писателей А. Скидана и Д. Голынко отправился, осознавая в глубине души некую тщету самой затеи.

Не взирая на просчеты расписания, наградой выпало - не особо оскорбительная давка в преддверии воздушных путей, если не учитывать странно-тихой вереницы людей, уходивших на самолет в Душанбе (с понятным выражением лица). С уверенностью можно сказать, это было первым дуновением тех странностей, которыми, как оказалось впоследствии, был опылен дальнейший путь.

Речь - об особенностях совпадений и возникающих в таких случаях узорах резонансов. Возможно ли было предугадать в Пулково-1, что выставка Sally Mann в Королевской библиотеке университета Копенгагена, носящей гордое название Black Diamond (похожа не размером, а манифестацией исключительности), спустя несколько часов откликнется восхитительным блужданием по лабиринтам Louisian'ы? (кто в тот момент мог знать, что, как если бы просматривая забытое кино, мы, переезжая к парому в Helingor, застрянем в музее современного искусства за два шага до замка Эльсинор?) Возможно ли было знать, что Дмитрий Голынко, глядя на ослепительный горизонт произнесет невыносимо загадочную фразу, о том, "что в силу обстоятельств он вынужден изменить привычной диете, а именно сыру и оливкам"?. После чего, ни на йоту не отступая от "работы траура" выпьет бокал "Les fumees Blanches" и в который раз укажет на пробегающего черного кролика. Такие кролики не редкость в Bastad ("Бооста"), но именно на лугу перед домом Карла Дикера в Kattvik ("Залив кошек") они привыкли беседовать с чайками. Глядя друг другу в глаза в полнейшем оцепенении. Наблюдать отражение в отражении - известная забава фотографов, она соблазняет неокрепшие или, напротив, утомленные умы. Философы и кинокритики ею пренебрегают. Ответить на вопрос, чем отличается море от неба не представляется возможным. В библиотеку мы еще вернемся, как и к дому Карла. Касательно же "Луизианы" возникает соблазнительная двусмысленность. О ней позже. От Луизианы до Юго-Западной Вирджинии как бы рукой подать при возвращении мысли к собственной слабости.

2.

Ожидание аэроплана в Пулково соединяло пресловутую мгновенность происходящего с одновременной подвешенностью, - замедленность. Реальность в таком средокрестии обычно сдает позиции. "Копенгаген" не исключение.

В неопределенный момент "его" будто корова языком слизала с табло расписания. В месте отсутствия появилось нечто вроде Догвиля. Который писался как Deauville. Позднее оказалось, что многочисленная корпоративная формация, состоящая из полноногих радостных женщин (со стаканами коньяка во всех полных же и многочисленных руках), а также равнораспределенных мужчин, громко произносящих собственные слова, не нуждается в Копенгагене, предпочитая мечту во Францию. Костюмы мужчин вызывали правомерные сомнения. Уходя на борт, кто-то из замыкающих едва ли не вакхический хоровод обернулся и, не пытаясь скрыть восторга, воскликнул, что, мол, "газпром как пожелает, так и сделает, а теперь все дело за Саркози, но он тоже не мраморный!". Ни буфетчицы, ни диспетчер, ни пограничная девушка, ни девушка с арфой - не знали, когда появится "копенгаген" и появится ли вообще.

Тем не менее, в 2 часа дня он возник на глубине 9000 метров. Спустя четыре дня, сидя со Львом Рубинштейном на крыльце в Nassjo, - так называется территория искусств в вековой дубраве, школа народных промыслов, если точнее - мы пришли к выводу, что настала пора приняться за работу над мозаичным панно под названием "Газпром на открытии памятника Лукойлу". Газпром представлялся раздавшимся в талии управленцем в шевиотовом макинтоше. Лукойл должна была воплощать фигура мысли во всех направлениях. Жаль, Колдера не было с нами.

3.

Справа под аэропланом тянулся дивный мост из валгаллы (oresundsbron длиной в 15 км), соединяющий Швецию с Данией, далее по щиколотку в общей воде вращали крылья электрические мельницы. Некоторое время после на пороге возник Карл Дикер, друг человечества, filmmaker и вожатый, с тем чтобы истекающих потом - таков был тот день в Дании - ввести в более чем скромные нумера Maritimes, а затем сопроводить двумя кварталами дальше в Forfatterskolen, "школу писателей" за подорожными. На углу Petergade и Hejbergsgade. Надо сказать, игра ума продолжалась до утра следующего дня. Ночью хотелось есть как в молодости.

А. Скидан жил за цифрой 112, Д. Голынко двумя этажами выше. И то сказать, +35 в тени и запахи предрассветного Марселя. Чилийский шираз продается в 250 граммовых бутылках за углом в лавке Standby по цене 26 датских крон, персики там же. Вино "на винте". В двух шагах, на набережной, царит повсеместная печаль пустых бутылок. Главный аттракцион, Stroget (пешеходная или shopping zone) - всего лишь повернуть на Ратушную площадь. Там по-другому. Там в невротических толпах ходят спичечные поезда с англичанами и русскими на борту. Полная бессмысленность на закате. Курят всюду.

Ездят на велосипедах и курят. Дети ездят в коробках, привинченных к велосипедам спереди. В воде отражается вода. Дети не курят, но в шлемах. В остальном, как у нас, только вместо этого - другое. Как обменять "это" на "другое" и наоборот, не знают даже вестники из Forex.

На самом деле пункт назначения был - Nassjo ("Нэшья"?), где каждые три года проходит поэтический фестиваль, куда съезжаются разной степени увлеченности, однако широкой значительности люди, а в этом году, помимо иных, ожидались мы, оркестр балалаек из Стокгольма, но еще и Lars Kleborg, Lars Erik Blomqwist, напоминающий Питера О'Тула, Maria Silkeberg, отхватившая почти все поэтические премии за прошлый год, многие другие.

4.

Несомненно, Копенгаген мелькнул лишь бивуаком, дорожным лагерем, засечкой на прикладе. В его окрестностях бродят чудные девушки. Они не ездят загорать в Турцию, они загорели здесь навсегда, когда 35 и свет со всех сторон; хотя чрезмерно пристально вглядываться в вещи не рекомендуется, поскольку из-за слепящих архитектурных углов и гребней крыш в упор смотрит ночь севера. Пусть подчас выглядит темным кирпичом домов, не откровенно, как я об этом сейчас, - однако потом что-то тревожит во снах. Поди разберись... зыбь? передергивание тени? блик канала, не совпадающий с должным расположением солнца? Меж тем, иногда достаточно и этого, чтобы понять, что к чему. Вечером пришла ясность, то есть "что" вплотную подошло к "чему", образовав иную каузальность. Чтения проистекали при суперлативной расположенности и внимании как студентов школы, так и "состоявшихся" писателей. В этом случае государство Дания напоминает физика, игравшего на флейте перед геранью на подоконнике. На вопрос, зачем он это делает, он отвечал, что быть такого не может, чтобы из этого чего-то не вышло.

После убедительного обеда в греческом ресторане чтение скользило, как шелковая нить в зубах. Стихи Д. Голынко на датском декламировала худощавая иссиня-черная Naja Marje Aidt с татуировкой распластанной птицы на предплечье. У нас ее бы назвали "готом", там называют по имени и гордятся ее книгами. Птица, как она сказала позднее за вином, не птица, а ворон. Вечное триединство по-прежнему в силе. Произведения А. Скидана читала поэтесса Katinka My Jones, которая, насколько я понял со слов окружающих, в своем собственном проекте разворачивает повествования в духе "новой искренности", a в ее случае - от лица ребенка, вынужденного притворяться взрослым, которому снится ребенок, страдающий дислексией... либо амнезией. Утром собирали кости и вещи.

Соединение того и другого состоялось при приближении к известной библиотеке университета на следующее утро. Лил дождь. Сияло солнце. И так всегда. Иногда сразу. Вот, например, в Malmo, когда едешь на велосипеде - ветер в лицо сносит с дороги, когда поворачиваешь в противоположную сторону, ветер также в лицо и сносит с пути.

Два, скошенных к каналу черных издали кубов, припаяны незаметным стеклянным виадуком длиной в три шага к той самой, первой библиотеке из кирпичей, - веков не счесть. Кубы огромны, внутри немыслимо просторны. Отовсюду пахнет свежим кофе и типографской краской. Ощущение - будто ярусам вверх конца не будет и шелестящим голосам в том числе. Так бы и ушли, так бы и наблюдали какую-то одинокую спину над водой на ветру через сахару велосипедов, когда бы не лаконичный плакат о выставке Sally Mann. Признаться, если бы ушли (спасла моя press card, вот и еще раз о финансовой безопасности) остальное путешествие протекало бы в иных координатах. В библиотеке обосновался музей современной фотографии. Маше Тетслав так и не позвонили.

5.

Сама по себе выставка очевидное "произведение искусства". Карл заметил, что в Стокгольме выставка была выстроена по-другому. Впечатление - light boxes, но это лишь иллюзии искусного света, в котором всплывает руками собранная картинка и каковой она предлагается. Метра два на метр с чем-то. Лишь потом обнаружился секрет воздействия перехода света в не-свет.

Про что предлагается картинка? Про тайну. Глуповато, но правда. Надо полагать, дело в том, что фотография единственное искусство, способное спрятать в себе непостижимый элемент понимания. Пониманию в итоге ничего не нужно, оно важно для себя самого, как фотография. В других искусствах остались "отчаяние", просьба о спасении, деньгах, экзистенциальные тревоги, ламентации по поводу того, что не случилось, - как-то: ни спасения, ни денег, ни успеха, ни тревог. Или другого. В поэзии ничего, кроме предчувствия фотографии также не осталось. Например, я бы хотел всегда не понять, почему ты меня любишь, - в поле снимка несколько не до конца проявленных мгновений.

Прекрасная Салли (из штата... увы, как бы ни хотелось, но отнюдь не Луизиана, вот первое условие совпадения, о котором упоминалось выше) в looped фильме "о ее судьбе" говорит, что если она и снимает, например, разложившиеся тела, человеческие останки, то только потому, что чувствует в себе сокровенную благодарность и почтение к этим людям, к каждому из них. Она не произносит "бывшим". Что произнесу я? Впрочем, последнее в полном смысле этого слова не главное. Важна астрономическая дистанция между "детьми" Sally Mann и вот этим... странным материалом едва ли не из сериала "Bones". Такие дистанции читаются как их отсутствие. На портрете Мишель Худ она напоминает Эмили Дикинсон.

Ее дети из " Deep South " словно приходят назад, т.е., отбыв взрослыми и осознав совершенную никчемность потраченных усилий. Говоря кому-то о методе, она проливает оливковое масло на плоскость, лист (возможно испорченную пластину негатива, поскольку снимает только на стекло). Потом наклоняет плоскость и масло течет скорее.... Она выпрямляет его и масло останавливается. Sally Mann говорит о медленной фотографии. Либо о том, как понять время исчезновения нашего якобы безусловного телесного состава. "Ее" дети исполнены потаенной грозой и несхватывемыми следами резких телодвижений. Они независимы, как татуировки наших снов о себе. Как твоя открытка о том, что ты ее не писала никогда. "Три грации", три - дюреревского распределения, делить только "на три"; женщина, девушка, девочка - ссущие, расставив ноги на вершине холма. Возрастное деление не так явственно, как я об этом сказал. У меня есть пара "медленных" стихотворений и я знаю им цену. На один из вопросов - "Если бы вам предстояло второе рождение после смерти, кем или чем вы бы хотели стать?" Она отвечает - "Я бы хотела бы стать одной из моих собак".

6.

Дерево, перерезанное бритвой по горлу. У дерева нет горла и выражения лица, точнее того, что было сказано. Постепенно проникаешься драматургией затеи. Измерение подымается с некоего дна, как накануне из ожидания поднимался Копенгаген или арктическая ночь в блеске стекол. И это всегда более крупный план, чем представлялось до того.

Фронтальному просмотру на стенах т.е. линеарному следованию замыслу выставки ("от входа до выхода") сопутствует "выставленность" на выгородках, - смотришь "картинку", ощущая как другая, возможно более организованная тембром, интонацией, смотрит в этом кратком пространстве тебе в затылок. Другое измерение не-смерти и картинки одновременно, но и того, что за ней стояло. "What happens to life when it ends? What remains that we do not see? Who could better explore this essentially unknowable topic than an artist with Sally Mann's questioning gaze," - comments Philip Brookman".

В Махабхарате спрашивается: "Почему так жестоко?" Там же незамедлительно дается ответ: "Потому что юность мира прошла".

Так и мы почти незаметно прошли до выхода. Вовне ветер, холод, черт знает что происходит повсюду этим летом в Копенгагене, я позвоню тебе после, нет у меня денег, а Wi Fi в отеле стоит 50 крон, но, когда я добираюсь туда, уже ночь, - единственная, а после, вот, библиотека и прощай Дания. Библиотеку (одну из двух) прошли. У "прощай" также существуют неписанные маршруты. "История Юга, - говорит Салли Манн, - это история поражений и потерь, и потому нам, южанам, столь близко прустовское определение истинного рая лишь только как утраченного рая."

Окончание следует...