Ален Бадью, которого считают одним из самых влиятельных французских философов, профессор знаменитой Ecole Normale Superieure в Париже, преподающий также в College Internationale de Philosophie (Международный философский коллеж), прочел в Берлине 17-18 января две публичные лекции. Первую, под названием "Демократия: против демократии" - в главном здании Университета им. Гумбольдта, вторую, "Искусство и политика", - в Берлинер Кунстверкен, Институте современного искусства, известном своим радикализмом, при участии Merve Verlag. Слушателей собралось множество, все поверхности, на которых можно было сидеть или стоять, были заняты. Возможно, одна из самых интересных черт этих выступлений, - сочетание известного консерватизма позиции, для которой понятия истины и справедливости выступают в качестве ориентиров, с подкупающей устремленностью и открытостью новому, тому, для описания чего почти нет средств, а не только мест.

Доклады Бадью были встречаемы и провожаемы овациями - таким приемом был поражен даже он и не преминул заметить, что собрание это походит на митинг, где вполне уместно говорить о политике.

Но он говорил о политике в особом смысле, о политике, которая не имеет места. О политике без власти, ибо власть - это главное слово для политики, имеющей место, политики, практически сведенной к управлению процессами, происходящими в экономике.

Он говорил об искусстве в особом смысле, об искусстве почти не существующем, однако направленном сквозь отрицание к созданию чего-то нового...

Он говорил о том, как важно сегодня выйти за пределы критического понимания художественного произведения, не возвращаясь ни к экспериментам греков и выработанному ими понятию красоты, ни к пафосу, свойственному романтизму. Такие люди, как Малевич, Кейдж и т.д., давно деконструировали миметическую форму искусства. Значит, речь должна идти о другом.

Своеобразным рефреном обоих выступлений могут служить строки из стихотворения американского поэта Валаса Стивенса (Wallace Stevens) Description without place, чтение и истолкование которых позволяло намекнуть на те возможности - для политики и искусства, - которые существуют сегодня. Искусство видится сегодня как description without place, и политика также рассматривается как description without place.

Он говорил, что в современном демократическом обществе каждый даже более демократичен, чем его враг, и неизвестно, будет ли демократия существовать дальше. Главная проблема такого общества, согласно Бадью, состоит в том, чтобы нащупать те связи и различия, далеко не всегда очевидные, которые существуют между тремя терминами - демократией, политикой и философией. То есть нужно найти путь, которым от демократии можно прийти к философии, и это будет чем-то вроде сотворения философии. Но при этом необходимо учитывать, что политика является главной заботой философии. Демократия - это то условие, которое существует до философии, это то, куда последняя приходит. Сложность состоит в том, как проследить связь понятия свободы, демократии и философского понятия истины, то есть вопрос можно было бы сформулировать так: существует ли еще политическая истина?

В Греции, откуда и берет свое начало демократия, различие между теорией политики и конкретной политикой проводилось внутри философии. Нужно подчеркнуть, что философия - это не речь короля или пророка, иными словами, она не имеет гарантий со стороны трансцендентного. Это означает, что истина, к которой она стремится, открыта для всех. Это означает, что в ней имеет смысл только содержание, а не позиция того, кто говорит. А это совершенно демократическая характеристика. Далее, философский дискурс развертывается за счет движений во всех умах. И это также совершенно демократическая характеристика. Философия, таким образом, демократична, так как она направляется от всех ко всем.

Однако необходимо отличать корректные и некорректные мнения, мнения и истину и т.д. Даже и в современных демократических обществах отнюдь не все мнения принимаются. Демократия устанавливает для выражения мнений довольно строгие правила - как в математике. И именно математика лучше всего позиционирует справедливость. Математика - это наука о свободе выбора действий и принятия следствий этого первичного выбора. Она имеет строго универсальный характер - это должно быть так для любого, кто, сделав первый шаг, принимает и правила. И тогда проблема такова: как совместить свободу мыслительных процессов и подчиненность множества мнений универсальности истины? Вот Рорти, например, утверждает, что демократия важнее философии. А греки, с которыми мы связываем начала и философии и демократии, непосредственно критиковали демократию и не считали, что демократия важнее философии. Конечно, в этой критике было много от античного аристократизма...

Отметив, что демократией вообще называют две разные вещи: 1) демократия как форма государственного устройства (выборы, конституционное правительство и т.п.) и 2) демократия как форма массовой активности, проявляющаяся, например, в митингах (и здесь она не цель, а средство); Бадью подчеркнул, что демократия лишь одно из средств реализовывать политический выбор. Это действие вне национальных, рациональных, гендерных и прочих границ (или над ними).

Философии есть сегодня чему учиться у искусства - как в образце политики без места, предлагающего имперсональный продукт, адресованный всем. Искусство сегодня имеет возможность осуществлять эксперименты и искать новые формы - на грани бытия и явления. Да, вопрос о бытии и явлении, бытии и "кажимости" - старый философский вопрос. Но балансирование искусства на этой грани обеспечит ему выход за пределы действия законов властного доминирования.

Бадью приводил пример организации рисунка, где бумага как будто существует физически, а линии не существуют сами по себе; однако и бумага не существует в качестве фона без линий - фон как раз создается чертами, линиями...Речь идет о подвижной обратимости между существованием и несуществованием. Это не быть или не быть гамлетовского вопроса. Это быть и не быть, или, как сказал бы Делез, "дизъюнктивный синтез".

Проблема в том, чтобы определить эту новую связь между бытием и явлением в произведении искусства, связь не символическую и не являющуюся отношением открытия. Стивенс не согласен с этими двумя пониманиями красоты, как не согласен с ними и Бадью. В классическом понимании явление есть лишь переход к реальной красоте, пребывающей вне сферы видимого. Сейчас же речь идет о том, чтобы найти место, где явление и бытие неразличимы. Есть романтическое понимание красоты, сторонником которого был Гегель. Да, описание есть обнаружение, но произведение искусства нужно понимать как дескрипцию без места, отличную от описанной вещи. Цитируя Стивенса: Description is revelation. It is not / The thing described, nor false facsimile. / It is an artificial thing that exists, / In its own seeming, plainly visible, / Yet not too closely the double of our lives...

Бадью подчеркнул, что любое описание:

· остается в своей собственной "кажимости";

· как произведение искусства, должно существовать помимо его внешнего описания;

· должно оставаться описанием (не копировать нашу жизнь, не выступать ее двойником);

· создает интенсивность, и в описываемом случае это будет интенсивность слабости и хрупкости.

Теперь, когда стало очевидно, что нет разницы между критическим произведением искусства и рынком, задача состоит в том, чтобы найти и защитить нечто новое. И для этого нет никаких общих правил. Хотя Бадью согласен с Гегелем в том, что политику нельзя мыслить без истины и - новой - субъективности, он утверждает, что нет такой большой вещи, как История: не происходит реализации чего-то одного, так как речь идет не об осколках одного механизма, а о политической множественности. Речь идет о локальном эксперименте - конечно, в этом смысле он уже не будет без-местным, но зато будет указывать на интенсивность. Интенсивность самой жизни - как только Бадью произносил это слово, становилось понятно, что выступление его близится к завершению.