"Нынешний кризис демократии, - объявил тридцатилетний Уолтер Липпман в 1920 году, - это кризис журналистики". Сооснователь The New Republic (1914), доверенное лицо в администрации Уилсона, капитан армии, которому была поручена пропаганда в Европе во время Первой мировой войны, Липпман был в данной области большим авторитетом. И при этом всегда оставался большим оригиналом. Но его оценка текущего кризиса была пессимистичной, поскольку - как это было показано им, логично и развернуто, в работе "Свобода и новости" ( Liberty and the News), недавно переизданной в привлекательной мягкой обложке, - журналистика никогда не сможет без посторонней помощи дать точную картину реальности, которая пошла бы на пользу демократическому самоуправлению. Но если другие критики, недовольные подачей новостей в условиях военного времени, видели спасение в журналистике, не замаранной угодничеством перед рекламодателями и/или правительствами, Липпман видел корень проблемы в другом - в чрезмерном самомнении журналистики, в ее неколебимой уверенности в собственной проницательности и постоянной готовности высказывать мнения вместо того, чтобы сообщать о фактах. Тем не менее он не считал сложившуюся ситуацию безнадежной. Липпман предлагал свое решение: редакторы и репортеры должны радикально изменить подход к делу. Он призывал их прикипеть сердцем к такой кардинальной добродетели журналиста, как "правдивое освещение событий", и признать, что склонность к протаскиванию мнений - или то, что воспитанные люди называют "склонностью к поучениям", - не может считаться более высокой регулятивной идеей, чем идея правды. Он писал, в частности: "Не может быть более высокого закона в журналистике, чем обязанность говорить правду и срамить дьявола".

"Кризис", который Липпман обнаружил как в демократии, так и в журналистике, возник из-за того, что насыщенность политической жизни на взаимопереплетающихся национальном и глобальном уровнях (убийство эрцгерцога Фердинанда в столице небольшой славянской страны в конечном итоге вовлекло американских мальчишек из фермерских семей в мировую войну) превосходила возможности даже самых осведомленных и политически подкованных граждан охватить картину событий целиком. "Я не знаю человека - даже среди тех, кто посвящает все свое время изучению общественной жизни, - который мог бы даже претендовать на понимание того, что происходит в данный момент на уровне городского муниципалитета, государственного правления, конгресса, министерств, промышленности - тем более в мировом масштабе", - писал он. Мы зависим от прессы в наших попытках уяснить смысл политики - и мы уязвимы вследствие слабости СМИ: "Если я лгу во время судебного процесса, от которого зависит судьба соседской коровы, я могу попасть в тюрьму. Но если я лгу миллиону читателей по вопросам, касающимся войны и мира, я могу пуститься во все тяжкие, и если мне удастся обманывать публику достаточно последовательно и изощренно, у меня есть все шансы выйти сухим из воды и остаться совершенно безнаказанным".

Липпман понимал, что достижение достоверности - дело нелегкое, и вовсе не из-за давления со стороны якобы главных врагов журналистики - государства и корпоративных собственников. В том же году, когда была опубликована книга "Свобода и новости", Липпман написал (в соавторстве с заместителем главного редактора New Republic Чарльзом Мерцем) 42-страничное приложение к номеру The New Republic от 4 августа под названием "Тестирование новостей" ("A Test of the News"), в котором была произведена "деконструкция" того, как газета New York Time освещала Октябрьскую революцию в России. Липпман и Мерц пришли к заключению, что это освещение было крайне искаженным, главным образом вследствие надежд и страхов репортеров и самих редакторов, видевших в большевиках то, что они хотели в них видеть. Газета умудрилась девяносто один раз оповестить своих читателей о том, что революционный режим стоит на пороге крушения.

"Кто может судить, что является ложью, а что нет? - задается вопросом Липпман в "Свободе и новостях". - Как сориентироваться в мире, где новости получены не из первых рук, где все свидетельства ненадежны, где авторы реагируют не на истину, а на мнения? Среда, в которой они существуют, - это не реальность как таковая, но псевдореальность, создаваемая репортажами, слухами и догадками". В "Свободе и новостях" эта мысль проводилась на уровне выразительных наблюдений; "Общественное мнение" ( Public Opinion), опубликованное два года спустя, - это уже научный трактат на ту же тему, до сих пор непревзойденный. Эта книга ввела в обиход понятие "стереотипа": в "Общественном мнении" было продемонстрировано, каким образом создается ситуация, при которой почти все (а может быть, и все без исключения) видят то, что они хотят видеть, слышат то, что хотят слышать, и живут в мире, основанном на "картинах, существующих в их головах". Когда подобные картины поставляются из отдаленных мест прессой, не обладающей должной самодисциплиной, компетентностью или интеллектуальным весом, наши поступки - в том числе и то, как мы голосуем, то есть совершаем акт гражданского выбора, - оказываются обусловленными искаженной картиной мира, создаваемой различными СМИ.

"Свобода", которая имеется в виду в "Свободе и новостях", - это термин, употребляемый в довольно странном, почти идиоматическом значении. Липпман не говорит о свободе мнений или свободе выражения, которое защищает Джон Милтон в "Ареопагитике" ( Areopagitica, 1644). Фактически Липпман дает Милтону нагоняй за то, что тот признает право на свободу выражения только за людьми с протестантским мировоззрением (к вариациям которого он был, в общем, безразличен), но не признает такового за католиками. Липпман же утверждает, что свобода есть не что иное, как усилия по созданию таких условий, при которых общественности гарантируется доступ к фактам. Свобода по Липпману - это свобода быть привязанным к мачте реальности, выкинув за борт приверженность к той или иной ортодоксии, предубеждению или лжи. Свобода - это "не столько полученное от кого-то разрешение, сколько конструкция системы информации, становящейся все более независимой от мнений". Что касается мнений, выражаемых в журналистике, то Липпман к ним особенно суров. Он ставит превыше всего достоверность, подвергая язвительным насмешкам всякого рода "поучения"; и мы слышим это от человека, который регулярно публиковал свои статьи в The New Republic, стал в 1923 году редактором первой полосы New York World и напечатал сотни редакционных статей за время своей работы в этом органе, а в 30-е годы приобрел общенациональную известность как колумнист, регулярно высказывавший свои мнения в газетах, распространявшихся по всей Америке. "Памятными образцами подхода, при котором мнения ставятся выше фактов, - пишет Липпман в "Свободе и новостях", - могут послужить инквизиция и вторжение немцев в Бельгию".

Липпман не верил, что журналистика может сама вытащить себя за волосы из трясины "мнений", и искал выход "на стороне". Он возлагал некоторые надежды на журналистские школы, и хотя у него не было разработанной программы обучения репортеров, он полагал, что, "сколько бы денег и усилий ни было потрачено на подготовку к этой работе подходящих людей, они, безусловно, окупятся, ибо здоровье общества зависит от качества той информации, которую оно получает". Нужно только должным образом структурировать обучение репортеров, исходя из единственной легитимной цели: "профессиональная подготовка журналиста должна ориентироваться на систему ценностей, в которой во главу угла ставится идеал объективного свидетельства".

Липпман видел еще один луч надежды в появлении полуофициальных исследовательских институтов, занимавшихся анализом механизмов управления, а также "более специализированных частных агентств, пытающихся выявить технические алгоритмы работы различных ветвей власти". Эти "политические обсерватории", как он их называл, могли бы улучшить качество подачи материала в прессе путем внедрения "экспертной политической информации" в промежуток между реальной работой правительства и теми, кто ее освещает. Даже в более пессимистичной "Фантомной публике" (Phantom Public), опубликованной в 1925 году, Липпман увидел проблеск света в том факте, что "мы живем в самом начале эпохи подотчетности власти обществу". По Липпману, именно в этой конфигурации социума (а не в редакциях новостей) теплится надежда на создание информационной системы, отвечающей нуждам демократии, хотя автор не объясняет, почему сами "обсерватории" будут обладать иммунитетом против мнений.

Стоило ли переиздавать эту старую книгу? В новом формате она содержит вступление, написанное биографом Липпмана Рональдом Стилом, который экономными средствами вставляет эту работу в контекст сегодняшнего дня. Книга снабжена также послесловием, почти не уступающим по размеру самой работе Липпмана; оно написано Сиднеем Блюменталем, журналистом, в свое время инсайдером в администрации Клинтона, а ныне советником Хиллари Клинтон. Блюменталь начинает с краткой, но емкой и проницательной характеристики "олимпийской" позиции Липпмана (который стремился находиться одновременно и внутри журналистики, и вне ее), а затем предается ламентациям по поводу "неуклонной деградации прессы за последние десятилетия". Он не предъявляет доказательств этой "деградации" (что потребовало бы сравнения дефективного настоящего с неизмеримо более достойным прошлым), но вместо этого просто делится с читателем своей фрустрацией в связи с тем, что массмедиа по большей части повторяли, как попугаи, ту пропаганду, которую вешала им на уши администрация Буша в преддверии войны в Ираке.

С этим центральным тезисом Блументаля трудно спорить, особенно после того, как газета New York Times сама извинилась (в редакционной статье от 26 мая 2004 года) за то, что освещение этих событий было "не таким жестким и бескомпромиссным, каким ему следовало быть". Но подобные журналистские провалы - каковых было немало в истории Times и других периодических изданий - не могут служить доказательством "неуклонной деградации" новостных СМИ. Во время войны во Вьетнаме пресса тоже не сразу раскачалась; как в общественном мнении, так и в массмедиа был широко распространен патриотизм в духе слогана: "Поддержим наших мальчиков, которым сейчас приходится несладко"; этим объясняется тот факт, что в начале любой войны (или серьезного кризиса) пресса, как правило, отличается повышенной уступчивостью. Исследование освещения средствами массовой информации сорока двух кризисов между 1945 и 1999 годами (проведенное двумя политологами, Джоном Заллером и Деннисом Чиу) показало, что в такие времена СМИ постоянно выступают в роли "маленьких помощников правительства" (выражение авторов, фигурирующее в названии их статьи). Из исследования вытекает, что смиренное освещение новостей было результатом "ограничения источников информации" (которое приводило к тому, что прессе ничего не оставалось, как представлять мнения лишь в диапазоне разногласий между высокопоставленными лицами в исполнительной власти и в конгрессе) и "ограничения в доступе к информации, касающейся силовых ведомств" (которое заставляло прессу основываться главным образом на мнениях чиновников, имевших наибольшие возможности по части "предсказания будущих событий"). Иными словами, подача новостей носит в таких условиях "уступчивый" характер, поскольку она концентрируется на взглядах правительственных чиновников, руки которых находятся в наибольшей близости к рычагам власти.

Была ли ситуация иной между 2001 и 2003 годами? С какой стати, если условия для принятия на веру того, что говорила администрация, были сильны, как никогда? Чтобы понять суть дела, надо принять во внимание существование препятствий для проявлений скептицизма, как-то: Саддам Хусейн оставался непобежденным; события 9/11 носили травматический характер, они вызвали шок и ужас, от которых мы до сих пор еще полностью не оправились; демократы в Сенате поддержали войну в Ираке; Колин Пауэлл, официальный представитель администрации, пользовавшийся величайшим доверием общества, лично объяснял необходимость войны; и, конечно, в полном согласии с тем, чего ожидал бы в таких условиях Липпман, - журналисты, сопровождавшие войска в те первые, исполненные эйфории дни войны, верили и надеялись на то, что, может быть, администрация Буша знала нечто такое, что не было известно простым смертным.

Блюменталь выражает надежду, что журналистика возродится "в контексте общего пробуждения американской демократии", хотя не дает себе труда описать детали этого предполагаемого возрождения, так что читатель остается в неведении, что это за зверь и с чем его едят. В отличие от Блюменталя, Липпман избегал демагогической риторики, и такие выражения, как "общее пробуждение", не входили в его лексикон, хотя в конце "Свободы и новостей" содержится предположение о том, что существенные перемены могут произойти "только в том случае, если организованный труд и воинствующий либерализм зададут тон, который нельзя будет игнорировать". Но Липпман ожидал от такой мобилизации не удовлетворения партийных амбиций; напротив, он надеялся, что она приведет к созданию неангажированных новостных агентств. Он видел, что журналистика сама по себе не имеет ни воли, ни моральной дисциплины, необходимых для того, чтобы воспроизводить точную картину событий, разыгрывающихся на политической арене.

Чтобы придать переизданию книги "Свобода и новости? актуальность и реальный смысл, следовало бы подвергнуть дальнейшему обсуждению диагноз и предписания Липпмана. Если мы это сделаем, то почерпнем из нее не только новую энергию, потребную для обучения журналистике (результаты которого не так просто оценить), но и ясное доказательство того, что политические наблюдения Липпмана ухватили суть дела и предугадали ход событий. Мы имеем Акт о свободе информации (принятый в 1966 году); два года спустя конгресс добавил к нему Закон о генеральных инспекторах, который учредил должности высокого ранга в каждом федеральном ведомстве для проведения независимых аудиторских проверок и расследований (большинство из них были институциализированы только в 1978 году). Если вспомнить о генеральном инспекторе, курировавшем Корпорацию государственного вещания (Corporation for Public Broadcasting), чей отчет, опубликованный в ноябре 2005 года, немедленно привел к отставке консервативного главы федерального агентства по зарубежному вещанию Кеннета Томлинсона, а также о недавних отчетах, касающихся ФБР и ЦРУ, которые предоставили массмедиа и конгрессу материалы, дающие обильную пищу для критики и дальнейших расследований и взывающие к более строгому контролю над деятельностью этих агентств, - то придется признать, что сегодняшние журналисты имеют в своем распоряжении целый арсенал таких инструментов внутри и вне правительства, о которых писавший в 1920 году Липпман мог только мечтать.

Нынешняя журналистика имеет также и много грезившихся Липпману союзников. В конгрессе существуют - и оказывают помощь прессе - независимые организации, создание которых Липпман, несомненно, одобрил бы: речь идет о структурах, предназначенных для борьбы с информационными привилегиями исполнительной власти - Бюджетном комитете конгресса (Congressional Budget Office), Правительственном отчетном комитете (Governmental Accountability Office) и институте генеральных инспекторов. В "Тестировании новостей" Липпман горячо приветствовал деятельность заинтересованных групп (он упоминает Всемирное межцерковное движение [Interchurch World Movement] и Народную правительственную лигу [Popular Government League]), опубликовавших отчеты об освещении средствами массовой информации волнующей их проблематики. В этих явлениях Липпман видел провозвестников нового феномена - "могучего механизма критики, появляющегося в сообществах, которые больше не желают наивно принимать на веру то, как трактуются в текущих новостях спорные вопросы". Думаю, он мог бы сказать то же самое и о блогосфере.

Насколько эффективна деятельность отчетных и мониторинговых агентств, работающих внутри правительства? Насколько плодотворна работа различных непартийных и неправительственных "вотчдогов" и мозговых центров, в изобилии расплодившихся с 60-х годов? Насколько полезным оказалось участие университетов в обсуждении вопросов общественной политики? (Липпман считал, что они могут принести пользу только в том случае, если откажутся от манеры мышления, которая "находит конечное выражение в тезисах диссертаций и коричневых ежеквартальных ученых записках".) Могут ли СМИ улучшить свою работу, обращая больше внимания на ценные наблюдения, накапливающиеся в этих "политических обсерваториях"? Может быть, то же самое следует посоветовать и конгрессу? Или таких обсерваторий слишком мало в масштабах наших пространств, в связи с чем они не столько освещают ночное небо, сколько скрывают его от нас яркими фейерверками агрессивной саморекламы?

Вот в каком направлении двигались бы исследования, если бы они проводились в духе Уолтера Липпмана; если уж на то пошло, нужно было бы прежде всего оценить следующее: принесли ли реальную пользу те реформы, которые он советовал провести (и многие из которых действительно были осуществлены), - улучшили ли они работу прессы в той мере, в какой он на это рассчитывал? Если журналистика остается такой же плохой, какой она была раньше, несмотря на появление многочисленных и неплохо оборудованных "политических обсерваторий", значит, липпмановская программа реформирования (а возможно, и его анализ) оказалась ошибочной. С другой стороны, если недостатки, которые видел Липпман в журналистике, были исправлены на институциональном уровне благодаря предложенным им реформам, но журналистика тем не менее не сумела выработать имммунитет против преднамеренной лжи, наглости исполнительной власти и беззастенчивого безразличия администрации к истине, что привело Соединенные Штаты к катастрофе гигантского масштаба, - значит, в "Свободе и новостях" кризис демократии был неправильно локализован.

Я склоняюсь к последней точке зрения, поскольку в конечном итоге концепция, выраженная в "Свободе и новостях", слишком наивна. В этой книге выражена достойная изумления вера в то, что, если широкой публике будет предоставлена честная, объективная и достаточно полная информация о фактах, демократия будет работать, поскольку принимаемые решения будут базироваться на общественном понимании, основанном на честном отражении реальности в средствах массовой информации. Такой подход до неузнаваемости упрощает механизм взаимодействия между обеспечением общества информацией и демократическим управлением. В этой модели не остается места для "коммуникативной микрополитики" - для осмысления таких факторов, как мотивы поведения высшего руководства, движимого амбициями или разного рода опасениями (поведение руководства страны может быть обусловлено страхом, который мешает ему честно изложить мотивы своих действий широкой публике или положить их на стол конгресса для обсуждения и оценки); зависимость исполнительной ветви власти, вынужденной занимать оборонительную позицию под нажимом со стороны Белого дома; неистребимая склонность граждан подстраивать восприятие фактов (нашли ли мы оружие массового поражения в Ираке? согласовывал ли Усама бен Ладен нападения 9/11 с Саддамом Хусейном?) к своим политическим предпочтениям; поляризация партийной политики, приводящая к тому, что консерваторы-евангелисты остаются неколебимыми в поддержке "заново родившегося" Буша, в то время как независимые и умеренные республиканцы испытывают смущение и чувствуют себя дезориентированными.

В "Свободе и новостях" нет ничего такого, что предсказывало бы или помогало бы осмыслить хотя бы одно из вышеперечисленных явлений. Да, многие наши лучшие журналисты оказались не на высоте, но когда они проявляли мужество и проницательность, в обществе не обнаруживалось достаточно сил для того, чтобы полностью принять во внимание вскрывшиеся факты и принудить власти к соответствующей корректировке своих действий. Да, провал журналистики имел место, но он произошел не в безвоздушном пространстве; он был так или иначе связан с провалом других институтов, в обязанности которых входило говорить правду властям и повторять ее снова и снова, если она не была услышана с первого раза. Свою долю ответственности несут представители оппозиции (особенно демократы в конгрессе); разведчики и армейские офицеры, знавшие, что президент совершает ошибку; университетские ученые, которым случалось поддерживать военные интервенции, по каковой причине им могли поверить, если бы они воспротивились вторжению на этот раз. Да, некоторые граждане говорили, что наступил конец света, но большинство из нас слышало это и раньше, но не поддалось панике, хотя у нас было тогда меньше "политических обсерваторий", облегчающих наблюдения за такого рода явлениями.

http://www.thenation.com/docprint.mhtml?i=20071231&s=schudson

Перевод Иосифа Фридмана