В афише "Дока" значилось - "Специальное событие". То есть не спектакль, который обычно идет в репертуаре, а разовая акция, которую в случае успеха можно и повторить. Не знаю, сочли ли обе стороны - приглашающий театр и приглашенная художница - мероприятие настолько удачным, чтобы его повторять (кажется, нет), но и того, что увидели дважды, хватит "документальщикам", привыкшим работать с невыдуманными историями, для того, чтобы встряхнуться и еще раз сравнить препарированный для сцены эффектный документ с неказистой жизнью.

Предыстория такая: Елена Ковылина, тридцатилетняя, но весьма известная русская перформансистка, уже несколько лет пугающая и нашу, и впечатлительную немецкую публику знаменитой "русской витальностью" в самых разных видах: сочиняя выразительные феминистские манифесты и еще более эффектные провокационные акции, демонстрируя свою благотворительную деятельность, подвергая насилию собственное тело, и прочее, столь же тревожащее и некомфортное для зрителя, - придумала новый проект. На Белорусском вокзале она нашла беспризорников (я не уверена, что их нужно называть так, а не бомжами, поскольку большинство из них - совершеннолетние) и, пообещав денег, попыталась сочинить с ними вместе спектакль об их жизни. Вокзальная молодежь смотрела "Криминальное чтиво" и рассказывала о себе. Все это документировалось. Потом спектакль был приглашен на Берлинский фестиваль, но, разумеется, настоящие бомжи, не имеющие документов, туда поехать не смогли, и вместо них беспризорников изображали милые молодые актеры, вполне органично вошедшие в предложенные роли, без запинки матерящиеся и легко входящие в контакт со зрителем. Спектакль имел успех, зрители поили русских сирот пивом, делились мелочью и по команде дружно дышали парами клея, который выдавался каждому в целлофановом мешочке.

Один из руководителей Театра.doc - Елена Гремина, услышав об этом проекте, сказала себе: "Это наш формат", - и пригласила ковылинский спектакль в свой подвал. Таким образом, 1-го и 2-го февраля зрители увидели два варианта "Театра беспризорной молодежи". В первый день актеры давали "берлинский вариант", а пришедшие на это посмотреть беспризорники комментировали происходящее на сцене, что, как говорят, вызвало очень интересный и продуктивный спор о правде в театре (меня там не было, но верю на слово). А во второй день спектакль вели уже те самые аутентичные беспризорники (к троим, находящимся на сцене, четвертым был добавлен актер из "берлинской" команды, видимо, чтобы хоть как-то направлять действие). Вокруг на полу сидели еще несколько ребят из той же вокзальной "семьи", иногда подавая голос и с удовольствием включаясь в хоровое пение жалостливых тюремных песен. На экране шел "берлинский спектакль" - его-то и комментировали.

Кажется, зрители были разочарованы. Это понятно - спектакля-то никакого не было. Вокзальные "братья и сестры" трещали хором, долго топтались на одной теме и разом замолкали, когда включался фильм, словно дети, захваченные телепередачей. Никто из них не был особенно выразителен - мы таких ребят видим каждый день - и то, как следует "раскручивать" лохов "на деньги", и то, как клянчить на "покушать" они показывали скучно, без огонька. Кое-что из этого было познавательно, но, в сущности, и про то, как их бьют, и про то, как они воруют, и про ночевки в подъездах, и про сон и заработки в теплом метро мы и так знаем. Так же, как и все эти жалостные истории про то, как они малолетками сбежали из родного дома (или детского), как кто-то отсидел за что-то по глупости и как теперь не устроишься на работу, а это - главная мечта жизни. И что это в прошлом они были героинщиками и токсикоманами, а теперь только водку пьют. Ну, и так далее.

Сама Лена Ковылина написала отличный объяснительный текст для пресс-релиза: "Основным "орудием производства" беспризорника является речь. Бесконечный пересказ всевозможных жизненных историй - это инструмент его жизнедеятельности: рассказывая о себе всякий раз новые небылицы, он вызывает страх, уважение, жалость, скорбь, сочувствие. В своих рассказах они "возвращают" нам всевозможные журналистские клише, "страшные истории", придуманные не ими самими, становятся частью внутренней героики и мифологии. Разграничить этот рассказ на правду и ложь - не представляется возможным. Завораживает само по себе вечно длящееся событие их речи, беспризорник - талантливый социальный актер. Вернее, он должен быть таковым - чтобы удержаться в компании. На самом деле, мы ничего достоверно не знаем о вокзальной жизни. Однако статус информации, преподносимой самими беспризорниками, - неочевиден. Возможно, их рассказ стоит значительно дальше от истины, которая состоит неизвестно в чем". Скорее всего, она кругом права, хотя убедиться в талантливом актерстве молодых бомжей было невозможно: вытрясать деньги из конкретного человека и "держать зал" - это разные вещи, второго они не умеют. И все же то, что нам пришлось увидеть, на мой взгляд, было весьма интересно. Не только из-за пресловутой несхожести "правды сценической" и "правды жизни". Хотя было очень любопытно сравнить румяных красивых юношей-актеров, их выразительную пластику, звучные голоса с вокзальными "социальными актерами" тех же лет: серо-землистые не раз битые физиономии, одутловатые от пьянства и болезней, нечеткая, "плывущая" полупьяная речь, ноль жестикуляции. Точно так же было любопытно, как бомжи ловили актеров из "берлинского спектакля" на лаже: смеялись над их жестами, ругались, услышав, что актер сказал, будто "раскрутка на деньги" не удалась, потому что попался хороший человек ("Лох - это судьба! - кричали они хором, - если не удалась, значит ты сам лох! а если такой хороший человек, что же ты его брался раскручивать?"). Но в сущности все это было второстепенно. Почему-то самым важным казалось понять: кто здесь кого и в какой степени использует?

Ясное дело, что использовали и "беспризорники" зрителей (им удалось на них подзаработать), и зрители их - для каких-то своих целей (может быть - познавательных, может - чтобы увериться в собственном благополучии, а может - чтобы растревожить его). Любопытно было понять, в какой степени сам проект, имеющий на поверхности задачи социального "колокола", был "эксплотейшном", что нынче нередко в актуальном искусстве.

Спектакль этот не имел внятного финала, просто в какой-то момент кончились разговоры на экране, тогда ушли и "социальные актеры" со сцены. И вот, когда зрители стали одеваться, "беспризорники" вышли к ним, стремясь поговорить. Один из них, таджик Фарид, работающий на Белорусском глухонемым и надоедливо хнычащий с шапкой в руках и картонкой на груди каждый вечер перед пассажирами, буквально схватил меня за пуговицу: "Вы журналист? Спросите меня что-нибудь, Лена сказала, что будут спрашивать!" Я говорю: "А вам зачем?" - "Тогда вы нам поможете!" - "Чем же я могу вам помочь?" - "Путину скажете, как мы живем!" Ну что тут можно было сказать? За стеной его "братуха" Леша, старший в "семье", препирался с другой зрительницей. Фарид, конечно, как "талантливый социальный актер", тут же стал обливаться слезами, говорить, что больше всего на свете мечтает, чтобы его показали по телевизору и сестра в Душанбе его увидела (я поверила), потом рассказывал, что вчера его рвало кровью и что когда он умрет, пусть я обещаю, что передам об этом его сестре. И трижды заставил меня повторить адрес в Душанбе. Оторвалась я от него с трудом и вышла из подвала, чувствуя себя как-то странно. Адрес, конечно, тут же забыла - зачем он мне?