Мышлаевский. ...Господа, слышите? Это красные идут!
(Все идут к окну.)
Николка. Господа, сегодняшний вечер - великий пролог
к новой исторической пьесе.
Студзинский. Кому - пролог, а кому - эпилог.
М.А.Булгаков "Дни Турбиных", действие IV

Мы имеем сомнительное удовольствие жить в эпоху стремительно меняющихся смыслов. Такие слова, как "власть", "демократия", "суверенитет", "нация", смысл которых еще недавно казался раз навсегда установленным, оказываются далеко не столь однозначными, и это страшным образом затрудняет взаимопонимание между теми, кто осмеливается ими пользоваться.

К тому же ряду "мимикрирующих" слов относится "революция". Еще совсем недавно слово это звучало столь же зловеще, как "война", и вызывало в памяти чудовищные картины братоубийства, разрухи, голода и террора. Сегодня, с легкой руки журналистов и демагогов от политики, "революцией" стало принято называть бескровный государственный переворот, осуществляемый по стандартному сценарию: "выборы" (президентские или парламентские - в зависимости от типа государственного устройства) - "поражение оппозиции" - "обвинение властей в подтасовках результатов выборов" - "отказ власти признать факт подтасовок" - "митинги протеста" - "коллапс власти" - "пересмотр результатов выборов" - "приход к власти оппозиции".

Полностью или частично эта схема была осуществлена многократно - в Грузии, Абхазии, на Украине, в Ливане, Киргизии, а несколькими годами раньше - в Сербии. Неудачей завершилась лишь попытка реализовать ее в Узбекистане; сегодня мы наблюдаем постановку того же спектакля на азербайджанской сцене.

Наиболее наглядным примером реализации описанного сценария были события, происходившие год назад на Украине и завершившиеся, как все хорошо помнят, победой "нацiонально свiдомой" части электората, а проще говоря, не столько "свiдомой", сколько ведомой толпы на площади Независимости. Давно уже стала общим местом констатация очевидного: ни к какой коренной ломке государственного устройства, внутренней и внешней политики и т.д. "революции" не ведут. Этого не было ни на Украине, ни в Грузии. В случае успеха азербайджанской оппозиции, не будет и там.

Единственный аспект политики, претерпевающий изменения в результате переворота, - это ее стиль: пошловатые "растительные" эпитеты ("революция роз" в Грузии, "помаранчова", то есть скорее "апельсиновая", нежели "оранжевая" на Украине, "тюльпановая" в Киргизии, "кедровая" в Ливане), имидж лидера - "молодого решительного политика" (особенно колоритен в исполнении Саакашвили), желательно - триумвират с участием женщины-политика, приходящий на смену "единоличной диктатуре" (Саакашвили - Жвания - Бурджанадзе в Грузии; Ющенко - Литвин - Тимошенко на Украине; Бакиев - Кулов - Отунбаева в Киргизии), демократическая риторика и т.д.

Таким образом, если руководствоваться исключительно хрестоматийным определением революции как "коренного и быстрого переворота в государственном и общественном строе страны"1, ни одна из "цветных революций" последнего времени считаться таковою не может. И тем не менее я склонен в данном случае доверять стихийно возникшему словоупотреблению, и вот почему.

Если мы обратимся к наиболее близкому и понятному историческому прецеденту - нашей собственной трехступенчатой революции (1905-й - февраль-март 1917-го - октябрь 1917-го), то мы увидим, что никакого доступного фиксации "коренного и быстрого" переворота не было. Была цепь мятежей, иногда стихийных, чаще управляемых, приведшая страну к анархии, при которой взять власть не составляло особого труда, требовались лишь решительность и цинизм. Последняя, и наиболее значимая по последствиям, фаза русской революции, а именно Октябрьский переворот, была в то же время и наименее кровавой - если сравнивать ее с бунтами 1905 года или уличными беспорядками февраля-марта 1917-го. Если же рассматривать каждый из этих эпизодов в отдельности, то он произведет скорее впечатление недоразумения, в худшем случае локальных беспорядков; подлинный же смысл станет ясен только при рассмотрении целокупной картины заката империи, в которой каждый такой эпизод займет подобающее ему место.

Нынешняя цепь государственных переворотов по всему миру также должна рассматриваться именно как таковая, во взаимосвязи составляющих ее эпизодов. То, что каждый из них в отдельности выглядит как фарс дурного свойства, не должно вводить наблюдателя в заблуждение: многие страшные события начинались как фарс - достаточно вспомнить "пивной путч" в Баварии в 1923 году. Если же мы зададимся вопросом, что стоит, во-первых, за самой волною охлократических переворотов, а во-вторых, за внезапной реабилитацией одиозного понятия "революции", вновь стяжавшего романтический ореол "освобождения от тирании и т.д.", то придем к выводу, что происходящее стоит в одном ряду с бесконечными восстаниями, сотрясавшими страны Европы в XIX веке, а также с событиями 1968 года во Франции и университетских городах Европы.

Великая французская революция 1789-1794 годов была подготовлена поколениями "просветителей", упорно доводивших общество до точки кипения и внушавших ему незатейливую мысль о простом и быстром способе покончить со злоупотреблениями аристократии и духовенства ("Ecrasez l'infame!"). Наилучшим образом это наблюдение сформулировал демократ Виктор Гюго устами своего героя - генерала-роялиста маркиза де Лантенака: "Пока будут Вольтеры, будут и Мараты. Пока будут бумагомаратели, будут и убийцы. Пока будут чернила, будет черно. Пока человек не разучится держать в руке перо, глупость и пошлость будут порождать бессмысленную жестокость..."2.

В уставшей от террора Франции революция к 1795 году выдохлась, уступив место вакханалии нуворишей, сменившейся затем наполеоновской реакцией, а затем и Реставрацией. Но семена революции, посеянные на удобренную почву европейского общества, жаждавшего перемен любой ценой, давали кровавые всходы на протяжении всего следующего столетия - как в самой Франции, так и за ее пределами - от Италии и Германии до Венгрии и Польши. Каждая новая вспышка "французской болезни" порождала всеевропейскую эпидемию (основные вехи: 1830, 1848, 1871 годы), защитой от которой было лишь ужесточение власти, в конечном счете подрывавшее ее собственные позиции и служившее все той же революционной цели.

Точно так же, как за 180 лет перед тем, события 1968 года во Франции, перекинувшиеся затем на другие страны Европы, но нигде не достигавшие такого размаха, как на духовной родине всех революций, были подготовлены кропотливой работой властителей дум, среди которых особое место занимает зловещая фигура нобелевского лауреата Жан-Поля Сартра, популярно объяснившего молодчикам Кон Бендита, что все, чем жили их отцы и деды (не говоря уже о прадедах), - зловонный труп, подлежащий немедленному погребению. Незначительность ущерба от студенческих волнений 1968 года в сравнении с последствиями "классических" революций, таких как Великая французская или русская, не должна нас обманывать: во-первых, плоть от плоти парижских инсургентов был выпускник Сорбонны тов. Пол Пот, которого даже тов. Троцкий вряд ли осмелился бы упрекнуть в мягкотелости; во-вторых, воздействие парижских событий на умы еще только предстоит оценить.

Достаточно сказать, что нынешнее поколение европейских политиков - от Тони Блэра до Йошки Фишера - воспитывалось именно на "ценностях 68-го года". Волна леворадикального террора, с которой удалось справиться лишь к концу 80-х совместными усилиями европейских и американских спецслужб, также была прямым порождением революцонных умствований 60-х годов, а пресловутая "сексуально-психоделическая" революция проложила дорогу повальной молодежной наркомании и СПИДу.

Сегодня мы наблюдаем ситуацию, не имеющую прямых прецедентов в обозримом прошлом: единственному на сегодняшний день дееспособному государству и его более или менее деморализованным союзникам противостоит безличная, не связанная ни с одним конкретным государством, неуловимая и оттого внушающая непреодолимый ужас сила мирового террора. На этом фоне естественно было бы ожидать от Соединенных Штатов, как от последнего по-настоящему суверенного государства, опоры на консервативные (в традиционном смысле слова) силы во всем мире, поддержания существующего миропорядка и укрепления самого института государственного суверенитета; так Российская империя, не имевшая ни малейших причин симпатизировать империи Габсбургов, сыграла решающую роль в подавлении Венгерского восстания 1848 года (очередного приступа французского революционного синдрома), заслужив тем самым "почетный" титул "жандарма Европы". Америка же в своем стремлении стяжать симпатии "угнетенных народов", поддерживая любое антиправительственное выступление в любой стране мира или "национально-освободительный" бандитизм (как в Косово), рубит сук, на котором сидит.
В той же мере это относится к европейским демократиям. Поучаствовав в расправе над Сербией, поддерживая исламистов в Чечне и Палестине, встречая рукоплесканиями каждую новую "цветную революцию", страны Европы - и в первую очередь все та же Франция, колыбель революций, - сталкиваются сегодня с тем, что несет с собою анархия. В эпоху телекоммуникаций, когда любое мало-мальски значимое событие немедленно становится Новостью, значение которой раздувается до такой степени, что Саакашвили, ничтоже сумняшеся, говорит, что в Грузии сегодня вершатся судьбы мира, бацилла анархии распространяется с невиданной доселе скоростью.

Какие бы цели ни преследовал переворот, подобный тому, что произошел год назад на Украине, зрелище толпы, "вершащей Историю" на столичной площади, оказывается детонатором насилия, выплескивающегося затем на улицы совсем иных городов. И в этом смысле череда переворотов, коснувшаяся в первую очередь стран бывшего СССР, может отозваться самыми непредсказуемыми последствиями и стать прологом к революции в самом страшном смысле слова. Дай Бог, чтобы фарс остался только фарсом.

Примечания:

1 Малый Брокгауз-Ефрон, т. II, стр. 1167-1168.

2 "Девяносто третий год", кн. VII, гл. 1.