Понятие "современности" кажется настолько привычным и обыденным, настолько непосредственным и самопонятным для всякого неискушенного человека, что он с трудом может себе представить, сколько копий сломано вокруг него в философии XX века. Всю дискуссию воспроизводить бессмысленно и невозможно. Можно указать лишь на несколько основных моментов.

На стыке XIX и XX веков авангардистское искусство, уяснив для себя принцип Нового времени, состоящий в самообосновании всякого субъекта всякий раз заново, поставило перед собой требование "быть современным!" ("модерн", "новым"), что, естественно, вызвало к жизни рефлексию по поводу того, что есть эта самая "современность". Тема заразила и сторонников и противников авангарда. Ни к какому консенсусу, конечно, прийти не удалось, но на свет явились десятки и сотни концепции "модерна" (современности).

К середине века спор затих, но когда критикам, искусствоведам, философам, экономистам, социологам потребовалось зафиксировать и отразить эволюцию общества и духа, произошедшую в послевоенный период, а также в духе того же Нового времени заново самообосновать себя, то возникла проблема позиционирования себя по отношению к модерну начала ХХ века. Так возник термин "постмодернизм" (постсовременность). 60-е и 70-е годы прошли в ожесточенных дискуссиях: модерн и постмодерн разбирались между собой. Квинтэссенцией этой полемики стал спор двух известнейших социологов: француза Ж.Ф.Лиотара и немца Ю.Хабермаса. Не без натяжки можно констатировать, что вся "мировая общественность" (имеются в виду, конечно, заинтересованные круги) разделились на приверженцев одного или другого. Отголоски этого спора на страницах специальных журналов слышны и сейчас. Тем более что начался XXI век. Само время подталкивает к рефлексии на тему самоидентификации: кто мы? где мы? откуда мы? куда идем?

Современность - время, в котором мы живем, - представляет собой "со-временность". Это совокупность, синтез, смешение времен. "Время" здесь понимается не хронологически (как последовательность дат, часов, минут), не грамматически (как существующее в модусах прошлого, настоящего и будущего), а бытийно-исторически, т.е. как эпоха. Эпоха (по-гречески - ?????) есть задержка, остановка. В данном случае речь ведется об остановке Духа. Всемирно-исторический процесс легко можно представить как череду эпох, череду периодов господства определенных мировоззрений и определяемых этими мировоззрениями отношений собственности, власти и проч.

Всякая эпоха начинается с определенной трактовки бытия, трактовки, которая является одновременно:

а) бесспорной,
б) богатой и
в) смутной.

Бесспорность проявляется в том, что трактовка не ставится под вопрос, а, напротив, выступает исходным пунктом дальнейших размышлений. Причем не важно, идут ли эти размышления как развитие трактовки или как полемика с ней, - они подчинены ее суровой данности.

Трактовка бытия является обязательно богатой, так, что даже противоречащее ей включено в нее. Ее богатство включает в себя весь спектр интерпретаций, каковой и разворачивается в ходе данной эпохи.

И наконец, трактовка бытия является смутной, таинственной, что требует интерпретаций, побуждает к ним, в то же время не сообщая ни рецептов, ни технологии для мысли и действия, что приводит к неосознаваемым отклонениям от этой трактовки, к исключениям, цель которых - подтвердить правило.

Собственно, сама эпоха, задержка в том и состоит, что человечество экспериментирует с возможностями (мыслительными и действенными) данной трактовки бытия. Трактовка бытия дает технические возможности, открывает горизонт научного поиска, указывает цели и идеалы идеологам и моральным проповедникам. Распространяясь и популяризируясь, эти достижения техники, науки, идеологии постепенно вовлекают в свою орбиту все большее количество людей и отношений.

Причем если сначала путь от фундаментальной трактовки бытия лежит через популяризаторство, то потом сама реальность, перестроенная в соответствии с новым порядком, начинает обучать других способам жизни в ней самой и пониманию того, что есть она, а кто есть те, кто в ней живет. Грек эпохи эллинизма легко воспроизводил популярные версии мировоззрения Платона, Аристотеля и ранних греческих мыслителей и действовал в соответствии с ними, не потому что он прочел этих уважаемых авторов в оригинале. Он даже не читал популяризаторов и вообще был уверен, что сам "дошел" до всех представлений или же его научил "опыт" или "жизнь". Так оно и было, ибо "жизнь", с которой он имел дело, стала таковой в результате технических нововведений ученых, которые, в свою очередь, уже читали "отцов-основателей", в результате войн, которые вел, например, Александр Македонский, инспирированный непосредственно и Аристотелем и циниками.

В конце концов, интенсивная и экстенсивная проработка данной трактовки бытия заканчивается. Некто великий извлекает из громадного исторического опыта все возможные уроки и формулирует эту же трактовку бытия, но уже так, что она становится

и спорной,
и бедной,
и ясной.

Посреди буйства отдельных мнений сказанное всего лишь одним выглядит как сказанное всего лишь человеком. То, что было неизведанным и неопробованным, теперь достояние опыта каждого. С одной стороны, этот каждый не находит в тексте ничего кроме банальностей, с другой, его частный опыт восстает против целостных обобщений. Масса критиков и интерпретаторов, соглашаясь каждый со своей частью великой системы, тем не менее клянут и саму систему, и систематичность как таковую, но в своей совокупности они лишь подтверждают ее истинность. Эти споры не способны ничего поколебать. Позитивность ясного, понятного предоставления определенной трактовки бытия проявляется в том, что оно дает шанс Другому Великому поставить ее под вопрос как таковую и размежеваться с ней, не приходя ни в соприкосновение, ни в столкновение. Это возможно, так как трактовка теперь видна во всех своих что, как, откуда и куда.

Если вначале бесспорность фигурировала в качестве чего-то глубоко задевающего каждого человека, чего-то такого, что он не мог обойти и был вынужден в позитивном или негативном плане как-то соотноситься со сказанным, то теперь бесспорность - это банальность, которая просто обходится. Бедность "великого синтеза" дает о себе знать в невозможности предъявить рефлексию по поводу исторического опыта во всем богатстве частностей. Эти частности схвачены только "от и до", то есть категорически. Это позволяет, между прочим, схватить даже еще не пережитый опыт и таким образом даже опережать время. Это, конечно, богатство, но не в смысле открытия горизонта, а в смысле указания на то, что вообще можно встретить в круге этого горизонта.

И наконец, смутность и тайна, подталкивающая к скачку, заменяются ясностью, которая подталкивает к технологическому проективизму. На основе имеющейся методологии действия человека могут быть алгоритмизированы, и он получает совокупность абсолютных техник, инструментарий для достижения целей, которые только могут быть поставлены в пределах означенного трактовкой бытия круга. Так происходит закат эпохи, который, впрочем, может длиться дольше, чем восход.

Может возникнуть вопрос: сколько эпох пережило человечество? Разные мыслители отвечают на него по-разному. Нам представляется, однако, что в зависимости от тематизируемых процессов можно выделить бесконечное количество эпох. Здесь имеется "матрешечная" труктура. Феномены входят один в другой, хотя сам путь восхождения и заката инвариантен.

Можно, например, как Хайдеггер, говорить об одной эпохе, которая имела место, -эпохе забвения бытия, ибо какие бы различные трактовки бытия ни давались в истории, всякий раз бытие бралось как основание сущего, т.е. "несобственно". От ранних греков до Гегеля и Ницше и их эпигонов тянется одна западная метафизика, закат которой мы наблюдаем.

Сам же Хайдеггер предстоит как ранний мыслитель "другого начала", другой эпохи, и мышление его обладает присущими этому статусу характеристиками. Можно, по примеру того же Хайдеггера, дробить "эпоху забвения бытия" на подэпохи, выделяя античный дух, начавшийся в мышлении Гераклита, Парменида, достигший кульминации у Платона и Аристотеля и закатившийся в римской истории и эллинизме. Затем выделить христианство, берущее исток в Библии, достигшие расцвета у Фомы и Скотта и завершившееся в Возрождении, Реформации и Контрреформации. Наконец, взять Новое время с его отцами-основателями Бэконом и Декартом, расцветом в немецкой классике и завершением у Маркса, Ницше и их современными эпилогами. ХХ век тогда предстанет своего рода "третьим эллинизмом" после собственно эллинизма и Возрождения.

Можно, как Ницше, выделить античный восход, христианский упадок и эру сверхчеловека, можно, как Маркс, выделять производительные силы и производственные отношения, свойственные античности, феодализму, капитализму и грядущему коммунизму; можно, как Гегель, выделять восточный, античный и германский дух. Можно, как Шеллинг, выделять эпоху фатума, природы и грядущего Бога. ХХ век вообще пестрит классификациями, начиная со Шпенглера и Ясперса, кончая экзотическими (но вполне понятными) концепциями Белла, Тоффлера, Фуко. Все эти концепции чрезвычайно интересны и заслуживают самого внимательного разбора. Нам же важно другое.

Наша "современность" у всех описывается как переходный период. Как период завершения одной эпохи, не важно, гигантской или короткой, и начало другой. Все споры вокруг идентификации современности касаются, по сути, того, что есть видимые в современности феномены (а все выделяют практически одно и то же) симптомы начала и симптомы конца, а также каких симптомов больше и какие возможности они открывают и закрывают?

Эта ситуация весьма характерна для периода крушения "великого синтеза", который мы описывали выше. Собственно, никто и не спорит с тем, что это главный признак современности, как бы ее ни называли. Взять тех же Лиотора и Хабермаса. Лиотар говорит о том, что постмодерн - это время, когда объявляется "война целостности", тотальности, когда не верят метаповествованиям, объединяющим в одну логику гетерогенные феномены. В торжестве плюрализма он видит позитивный шанс для человечества. Хабермас также признает крушение целостности, однако видит в этом скорее проблему, чем "освобождение", и решает эту проблему с помощью теории коммуникативного разума, в которой Лиотар, в свою очередь, видит рецидив тотальности. А Хабермас, защищаясь, обвиняет Лиотара в самопротиворечии, так как тотальность есть и у Лиотара (поскольку есть теория), и т.д. Не вдаваясь в подробности этой дискуссии, отметим, что факт "крушения целостности" признается обеими, независимо от того, схватывается он как позитивная или как негативная возможность. О какой, собственно говоря, "целостности" идет речь?

Оба называют ее - это "система" Гегеля, "великий синтез", подводящий итог всей предшествующий истории, объявляющий ее в общих чертах законченной. В самом деле, первоначальные, смутные, бесспорные, богатые трактовки бытия, высказанные ранними мыслителями в начале человеческой истории, теперь прояснены и постигнуты в абсолютном понятии, их эвристический, интерпретационный потенциал исчерпан и упорядочен в категориях, диалектически переходящих друг в друга. Практический и духовный опыт человечества подытожен. Человечество проявило себя в чем могло, показало и самую великую, и самую низменную свои стороны. Что остается нам?

Можно бесконечно долго уточнять детали теории и практики, формулировки "законов" природы и общества, внося несущественные поправки в уже постигнутые "в принципе" определения. Можно бесконечно повторять и теоретический, и практический опыт в смешениях, вариациях, в виде трагедии или в виде фарса. И уточнение, и повторение, впрочем, способствует тому, чтобы идущие в хвосте народы и отдельные индивидуумы подтягивались к авангарду. Абсолютный дух, отпустивший себя в природу, а затем в историю, пришел в себя. Но явленность этого абсолютного духа должна быть снята, и природа и история должны быть возвращены в лоно абсолютного духа, должны быть свернуты из своей противоположности духу в тождество с ним. Пока природа окончательно не покорена и вносит ограничения в свободу, пока в человеческом обществе эмансипация не достигла такого уровня, что ни одно духовное существо не берется больше с природной стороны (раса, пол, физическая сила и проч. антропологические характеристики), окончательное возвращение духа в себя еще не свершилось. Но оно происходит с чудовищным ускорением.

Теперь в руках человечества есть абсолютная методология. Если раньше шаги в прогрессе делались методом проб и ошибок и прорывы были случайными, то теперь все в большей и большей степени ученый и техник (в том числе гуманитарный) знают, куда идут и что именно нужно сделать, чтобы получить конкретный результат. Не надо ничего выдумывать и экспериментировать, рецепты счастья есть, ответы на все вопросы есть. Если кому-то кажется, что нет, то это от необразованности.

Естественно, что существует огромный пласт людей, которые этого не понимают и которые с этим не согласны. Это они говорят, что Гегель всего лишь человек и в его словах о "конце истории" нет ничего, кроме амбиций. Это они считают, что его система чисто историческое явление, систематизация доступного отдельному человеку опыта, что она к тому же настолько "непонятна", что не может быть никакой методологией, а значит, мы продолжаем двигаться путем проб и ошибок и есть масса закоулков, в которых мы еще не побывали. Возможности не исчерпаны, опыт безграничен. С другой стороны, все остается как есть: и природа, и история, и бесконечная возможность познавать их и манипулировать ими.

Спорить с этими мнениями бессмысленно, доказать что-либо невозможно. Здесь можно видеть или не видеть. Те, кто не видит, так и остаются в этой реальности, реализуя ее потенции тем больше, чем больше они с ней спорят. Те, кто видит, задаются вопросом: что дальше? Они мыслят с позиции уже пришедшего в себя духа, мыслят, исходя из предположения, что все, чему еще предстоит завершаться в течение ближайших трехсот лет, уже завершено.

Эти собственники абсолютной истины, к тому же постигнутой в понятии, эти юные боги, могут, конечно, пойти на второй круг, творя природу и историю из находящегося в них духовного материала. Эта позиция была уже свойственна Марксу и Ницше. Сверхчеловек творит историю "по законам красоты" или, более того, сам устанавливает те законы, по которым творит историю. Началось "царство свободы"! Сверхчеловек так же относится к культуре и истории, как человек относился к природе.

Как человек ставил силы природы себе на службу, так же и сверхчеловек ставит себе на службу силы истории. Как для человека природа была чем-то бытийствующим "не у себя" и "для другого", так и история для сверхчеловека есть нечто лишенное "в-себе-бытия", существующее для сверхчеловека и находящее себя в нем. Как человек должен был вернуть природу из ее инобытия, присвоить себе, так и сверхчеловек должен вернуть из инобытия историю и присвоить ее. Должно быть снято не только отчуждение между человеком и природой, но и сверхчеловеком и историей. Отсюда и огромные манипуляции историей, и рост интереса к историческому образованию, возникновение "исторического мировоззрения".

Но история снятия истории тоже представляет из себя некую историю, постисторию, метаисторию. В конце этого процесса мы и живем.

В свою очередь, потом некому сверх-сверх-человеку придется снимать в себе пост- постисторию. И уже в мировой философии начинают разрабатываться принципы некоего "пост-постмодернизма".

Мы сталкиваемся с "апорией Зенона" в чистом виде. История не может кончиться так же, как и Ахиллес не может догнать черепаху.

Но все мы, на самом деле, прекрасно знаем, что Ахиллес догоняет черепаху, так как он решает дело одним прыжком. Именно о "прыжке" все время говорит М.Хайдеггер в связи с возможностью Другого начала нашей истории, которая уже не будет историей и, возможно, вообще будет лишь мгновением.