Кураторы выставок современного искусства нашли форму, благодаря которой удается привлечь внимание публики: разнородные экспонаты, напоминающие подчас барочную кунсткамеру, следует объединить общей, близкой всем и каждому темой Большой Эмоции - к примеру, "Радость" или "Любовь". А еще лучше взять что-то неприятное, негативное, потому что в жизни никогда не знаешь, что с этим делать, - может, хоть искусство нам в этом поможет? Например, такое унылое состояние, как "Меланхолия", оно же - название выставки, прогремевшей в Европе в прошлом году.

В музее на улице Инвалидов на выставке "Боль" царит оживление. В толпе две маленькие девочки в розовых платьицах гуляют между музейными витринами, в которых сияет множество разнообразных медицинских инструментов, призванных давить, резать, крошить, рвать - в общем, причинять боль телу. Девочки радостно подбегают к восковой женщине, уныло глядящей в одну точку, воплощение душевной боли, меланхолии, а для сестер это всего лишь кукла. Одна из девочек с любопытством заглядывает в "железную деву": какой забавный игрушечный домик! Только зачем внутри эти железные шипы?

"В начале была боль" - гласит исполненный пафоса эпиграф выставки. Да, боль известна уже детям, но они еще мало что знают о ее смысле...

Светлые залы Гамбургского вокзала (Hamburger Bahnhof) и темные лабиринты Музея медицины Шаритэ: два пространства, соединенные "путем страдания" длиной 400 метров. В одном - Искусство (религия, философия) завороженно наблюдает за болью и ищет ее высший смысл, в другом - Наука вопрошает о причинах боли, чтобы избавить нас от нее. Оба пространства и проникают друг в друга, обмениваясь знаками... Первый экспонат: под черным колпаком, напоминающим огромный восклицательный знак, - кожаная трость конца XIX века, которую давали закусывать пациентам, которым делали операцию, чтобы те не кричали.

Вся выставка разделены как бы на главы, с названиями на латыни и греческом, языках философии, медицины и религии. Каждое из них звучит как молитва, заклинание и диагноз: Crux, Dubatio, Compassio, Pharmakon, Extasis, Placebo... Это заклинание боли формой и смыслом разделено на четыре больших раздела. В "Образах боли" большую часть занимают образ страдающего Христа (гравюры Дюрера в сопровождении "Пассионов" Баха) и отсылающие к нему работы современных художников. Медленно приближаются одно за другим лица людей, сильная душевная боль - скорбь, подобно порыву ветра, изменяет их (видеоинсталляция "Observance" ["Церемония"] Билла Виолы). Зритель как бы находится на месте ангела смерти, стоящего у гроба, и видит то, чего обычно не видит никто: нерешительность, воспоминания, ужас, обретение тайны смысла жизни, разочарование... Не верится, что это актеры! Но тогда откуда эти ренессансно-яркие, характерные и для других работ Виолы одежды и подчас невероятно точная выверенность жеста?

Или вот - лица людей, которых погружают в наркотический сон. Сохранение человеческого достоинства (Dignitas), чтобы человек, подобно зверю, не метался и не страдал? Или это его утрата, ведь он, подобно растению, остается без сознания и лежит, преданный в руки всесильного хирурга?

"Безмолвная серая лошадь", как бы забредшая сюда из сна Раскольникова, и картина Фрэнсиса Бэкона ("Распятие", 1960), изображающая туши, вводят в экспозицию образы страдания животных: "Я видел их глаза, - говорит Бэкон в комментарии к этой работе, - они знают, что им предстоит умереть". Так у человека отнимается, по сути, его сущностный приоритет - знание о собственной смерти.

В разделе "Удовольствие от боли" страдает уже не тело другого, но собственное тело, страдает и наслаждается страданием. К примеру, во время игры в "Pain Station" (Тилман Райф, Фолкнер Мораве) - вроде бы обычная электронная игра, но проигрыш сопровождается весьма ощутимым электрическим ударом. Тут-то и решается: по-настоящему победитель - это тот, кто умеет терпеть боль. А вот видео Марины Абрамович, в котором она остервенело дерет щеткой свои прекрасные волосы, ожесточенно повторяя: "Искусство должно быть красиво". Да, искусство требует жертв: художник публично сам себе наносит раны (Рудольф Шварцкоглер, 1965). В этом акте совпадают преступник и жертва, художник и творение, а главное - удается завоевать вожделенное внимание публики к художнику.

Продолжение выставки - в Музее истории медицины. Здесь пустынно, экспозиция еще более напоминает кунсткамеру или проект института Про Арте "Современное искусство в традиционном музее". Как можно выразить боль, страдание? Это ли не самое интимное, это ли не то, что является общим для всех людей? В разделе "Выражение боли" нас встречают неизбежный опутанный змеями Лаокоон со чадами, лебединая песнь "Травиаты", "Словарь боли" Младена Стилиновича, в котором к каждому слову обычного словаря добавлено слово "боль". Знак падшего, пронизанного болью мира? Бесстрастная игра художника-бога?.. На витрине - Стул (очевидно, из приемной доктора), на котором мелом написано: "покажи мне свои раны" (Йозеф Бейес, 1975). И снова Ницше (мы уже встречали его на Гамбургском вокзале); этот мученик от философии на этот раз не рассуждает о боли в своих черновиках, а пишет сестре об открытом им препарате, который призван излечить философа от страшных головных болей, мучивших его всю жизнь.

В рубрике "Время боли" документируются вехи в истории медицины: комбинация бенедиктинского Креста и магнита, призванного снимать боль, открытие аспирина, эфирная маска и т.д. Казалось бы, познавательно, но и ничего особенного, однако неожиданно именно здесь мы встречаем самую поэтическую и пронзительную метафору человеческой жизни: мы слышим треск и видим извивающиеся диаграммы "Огненные клетки" - клетки человеческого тела реагируют на раздражение, которое мы потом называем болью. В другом конце зала слышится заунывно повторяющееся бряцание скрипки. Когда доходим до видеоинсталляции, видим какого-то неприкаянного человека в пустой комнате, стоящего к нам спиной и бряцающего четыре тона на четырех струнах. Каждый тон в музыкальной грамоте обозначается буквой, и эти буквы - DEAD (англ. "смерть" - Брюс Науман, 1969). После этого невозможно не слышать этого слова за этим бряцанием. Так человеческое бытие протянулось от еще неосознаваемой, "клеточной" изначальной боли до культурно кодированной "смерти" в конце.

Выставку критикуют и за европоцентризм - а где же Азия, говорят, с ее медитативным избавлением от страдания? Ну и хорошо, что ее нет, - показываем то, что знаем, что близко. Своя боль. Именно в этом по-немецки дотошном препарировании боли становится видна особенность ее восприятия в отличие, к примеру, от боли русской. "Европейская боль" - боль, или активно на себя принятая (стигматизация), или та, которой наслаждаются, или же боль, систематически, научно изгоняемая. В любом случае - осмысленная. Как говаривал Ницше, придай страданию смысл - и это сделает его выносимым (только не забудь потом забыть про это, иначе не сработает). Избывание же русской боли - в терпении. Не надо смысла! "Пострадать надо!" (Достоевский). Именно бессмысленность, необъяснимость страдания является признаком его истинности, возвышенности, божественности - кнут и голые лошадиные глаза из сна Раскольникова... "Боль продолжается, празднуйте боль, больно..." (Вознесенский). Если болит - значит, еще живем.

Какое понимание боли больше соответствует так называемой "реальности"? Какое больше способствует выживанию? Ответ на эти вопросы не столь очевиден, как это может показаться.