<...> Согласно милицейскому протоколу, "19 мая 1997 г. во время работы по проверке имеющейся информации в 14.00 на перекрестке ул. Нижней с Ленинградским проспектом была задержана автомашина под управлением Бровченко С.В., из салона которой было изъято вещество кокаин, находящийся в дипломате, принадлежащем Бровченко". Это пишет оперативник Шувалов. А оперативник Клещеев вторит ему, утверждает в протоколе осмотра (как позже выяснилось, записанного с чужих слов), что в нескольких пакетах полимерного материала находилось большое количество порошкообразного вещества... При осмотре автомашины и изъятии наркотиков производилась видеосъемка". Съемка действительно производилась.

Итак, путь моему автомобилю преградила милицейская машина. Милиционеры потребовали, чтобы я вышел из нее и открыл багажник. В то время как открытая крышка багажника перекрывала мне обзор, милиционеры забрались в салон и стали его осматривать. Я, согласно закону, потребовал адвоката и присутствия понятых. На меня надели наручники и избили. На суде, понятно, все рубоповцы дружно станут отрицать это. И судья им поверит, хотя в деле есть справка из травмпункта, зафиксировавшая побои, а также соответствующий акт. Избитого арестанта даже не принимали в ИВС, чтобы потом не брать ответственности на себя. Так что пришлось демонстрировать побои врачам. А потом еще и вызывать "скорую"... Все равно ничего не удалось доказать. Это, кстати, распространенная судебная практика.

Милицейские съемки на видеокамеру - вот уж действительно коварное новшество. Держат камеру вроде бы свои люди в погонах. И наводят ее, куда операм надо, и отводят в сторону, когда снимать не надо (если задержанного, скажем, лупят почем зря). И все-таки нет-нет, а объектив, вопреки замыслу милицейских кинематографистов, запечатлеет такое, что потом от защитников не отбиться. Вот и в моем случае даже безжалостно изрезанная лента создавала проблемы для обвинения. На пленке ясно были видны следы монтажа - например, мои крики в момент избиения обрывались на полуслове. Было видно и то, что к появлению понятых все двери автомашины "наркодельца" открыты (то есть опера лазали туда без свидетелей), что сам задержанный не может видеть, что происходит в салоне его автомобиля, что опер Тетерчев роется сначала в чемодане с наркотиками, а потом делает смывы с моих рук (то есть сам же может этим наркотиком мои руки испачкать)...

Поначалу незадачливые свидетели, они же участники операции, изо всех сил пытались выкручиваться, но проклятая пленка портила всю картину. Противоречия слишком бросались в глаза. И когда мне удалось добиться, чтобы скандальная пленка была показана в суде, "липа" стала очевидной. Тогда судья Шереметьев объявил перерыв и удалился в совещательную комнату. Там он, как свидетельствует адвокат Галкина, натаскивал оперов - какие давать показания. Судья предложил неожиданный творческий ход - начальник отделения РУБОП Горчилин заявил вдруг, что пленка запечатлела отнюдь не реальную картину, а постановочную. Поскольку специалисты с камерой опоздали. Теперь на художественность можно было списать все вопиющие процессуальные огрехи и снять противоречия в показаниях.

Защита тотчас же попросила заново допросить понятых, однако суд не пожелал их допрашивать. Отклонена была также просьба привлечь на помощь эксперта. А ведь эксперт легко бы установил очередность отснятых кадров: что было снято раньше - "изъятие" или "смывы рук"? Впрочем, и без понятых, и без эксперта лжесвидетельство оперативников, а значит, перспектива уголовной ответственности для них была очевидна. Но судья просто исключил пленку из материалов дела - убрал помеху.

Таким образом, с помощью многочисленных подтасовок, манипуляций, фальсификаций мне и вынесли абсурдный приговор - девять лет строгого режима. Но доказывать его абсурдность пришлось долгие мучительные годы.

Со своими защитниками нам удалось трижды отменить обвинительный приговор районного суда и кассационной инстанции. Это своего рода рекорд. Дважды заместители председателя Верховного суда РФ выносили протест. И начиналось новое судебное рассмотрение.

Растянулась эта процедура на годы. Конечно отмена несправедливого обвинительного приговора - радость. И надежда. Но надежда чаще всего не сбывается. А поездка на очередной суд - мука. Ведь любой этап - это пытка.

Всего я пережил три длительных этапа (Иркутск - Москва и обратно) и бессчетное количество доставок из СИЗО в суд. А это тоже пытка, как вскоре убедится читатель...

Автомобиль, в котором нас отвозили на вокзалы и с вокзалов в тюрьму, представлял настоящую душегубку. Духота страшная - буквально нечем дышать. Ведь вентиляционные люки намертво заварены. Кузов раскален до предела - стояла жуткая жара, до 40 градусов. Стенки автомашины обжигают - не прикоснешься. Мне стало плохо с сердцем. Попытался вызвать врача, но в ответ услышал лишь ругательства и угрозы. На следующих этапах я уже подобных попыток не предпринимал - понимал, что мне никто мне поможет. Пытка продолжалась семь часов.

Наконец, вокзал. Идет посадка в арестантские вагоны. Людей заставляют сесть на корточки и в таком унизительном положении ждать своей очереди. Совершенно обессиленные попадаем в вагон. А там ничуть не лучше. В одну камеру попадает 18 человек - вдвое больше, чем может разместиться. Да еще с баулами, мешками.

Справлять нужду - проблема. Должны вроде бы выводить в туалет каждые четыре часа. Но то ли у конвоя сил не хватает, то ли лень одолевает. Раз не выводили в туалет шестнадцать часов. Так зверствовал бурятский конвой. Я не выдержал и написал в бутылку. Прямо перед конвоиром. Слава Богу, он промолчал. Мог и избить. Но мне уже было все равно. Кстати, это тяжелейшая мука для всех. А ведь у многих отбитые или простуженные почки. Но оправляться нельзя ни в автозаке, ни во время посадки в поезд до его отхода.... Терпеть приходится много часов.

За время дороги у меня было несколько сердечных приступов. Но никакой медицинской помощи оказывать и не подумали. Лишь когда на пересылке в СИЗО я потерял сознание, пришел врач и сделал укол.

С нами в купе ехал человек с открытой формой туберкулеза. Кто знает, сколько человек от него заразилось. Еще был один душевно больной. Я и не заметил, как он подкрался ко мне с бритвой в руках. Как-то удалось его успокоить и отобрать бритву.

Поезд вез нас из Москвы до колонии в Иркутске с остановками на пересылках больше месяца. Пытка продолжалась долго. За это время я так ослаб, что не мог нести свои вещи - товарищи по несчастью помогли.

Потом потянулись дни в колонии. О них я еще расскажу. Но вдруг узнаю, что мой приговор отменен Президиумом Верховного суда. Я конечно же очень обрадовался: "Справедливость все-таки существует!" И от радости не мог уснуть. Все вспоминал дочку. Расстались мы с ней, когда ей исполнилось 12 лет. И конечно же благодаря газетам и ТВ все вокруг знали, что она дочь презренного наркоторговца, который травит зельем людей. Как-то она встретит меня?

И вот наступил час отправления тюремного эшелона в Москву - на пересуд. Я, конечно, знал, что придется несладко: один раз уже приходилось ехать подобным образом через всю страну. Но тогда я ехал в зону, а сейчас на свободу! Каким же наивным я был! Мне еще несколько раз пришлось проделать этот "крутой маршрут", пока наконец меня выпустили из-под стражи. Не оправдали - суд еще продолжается, - а отпустили под подписку о невыезде. Эта подписка и сейчас ограничивает мою свободу. Но теперь я твердо верю, что добьюсь полного оправдания. И мучители мои за все заплатят!

В ночь перед судом, естественно, плохо спишь - готовишься к выступлению. Поднимают тех, кому в суд, часов в пять. А потом маринуют в "отстойнике". Автозаков мало, бензин тоже экономят. Вот и составляют маршруты, чтобы завезти подсудимых одним рейсом в максимальное число судов. Опять жара и духота невыносимая. А зимой - холод собачий.

В этот день почти не кормят. Дадут с собой скудную пайку, и все. Отбываем ведь до завтрака, прибываем, когда ужин окончен. Ну а обед, понятное дело, кто ж тебе в суд привезет. Разве что родные уговорят конвойных что-нибудь передать.

У тебя впереди нелегкая борьба за свою честь и свободу. А ты уже ослаблен предельно.

Однажды у меня прямо в зале суда случился сердечный приступ. Я и мои защитники просили вызвать "скорую помощь" и перенести заседание. Судья Савеловского суда Шереметьев несколько раз отказывал в этом. Грозил удалить меня из зала суда и продолжать заседание без меня. И это после того, как Верховный Суд отменил обвинительный приговор...

В конце концов Шереметьев вызвал врачей. Очевидно, испугался ответственности. А вдруг да умру. Я просил, чтобы при медицинской процедуре присутствовал мой защитник или мой брат, который также имел статус защитника. Некоторые лекарства я не переношу, и мои защитники могли бы рассказать это врачам. Но Шереметьев отказал, хотя врачи не возражали. Очевидно, увидев мое плачевное состояние, врачи проявил твердость и мужество. Настояли на перерыве заседания и помещении меня в тюремную больницу.

Я кратко рассказал лишь один мой судный день. А было их у меня больше сотни.

После нескольких лет мытарств суд опять вынес мне обвинительный приговор. Те же девять лет в колонии строгого режима. И меня опять повезли в Иркутск тем же мучительным маршрутом.

Через пару лет все повторилось: Президиум Верховного Суда по протесту заместителя председателя снова отменил неправосудный приговор: липа его была слишком очевидной. И я опять засобирался в дорогу. И опять, так уж видно устроен человек, с надеждой, что наконец-то справедливость восторжествует...

Но еще задолго до этого был СИЗО. Поначалу помещать меня туда не хотели: я был весь в синяках и кровоподтеках. Опера поработали на славу. Естественно, начальник следственного изолятора не хотел брать ответственность на себя. Пришлось вести меня в травмпункт и, как говорится, "снимать побои". Моих мучителей, похоже, это ничуть не беспокоило. Знали хорошо, что за подобное никто обычно ответственности не несет. Вот если убьют человека, могут быть неприятности.

В качестве адвоката я не раз посещал тюрьму. Но там встречаешься со своим клиентом в особом следственном кабинете. И естественно, тюрьмы не видишь.

Первое, что бросилось в глаза, когда за мной захлопнулась железная дверь, - страшная перенаселенность. И смрад. Сейчас, насколько знаю, ситуация чуть разрядилась. А тогда было просто ужасно. Особенно в тюремных пересылках, но о том особый разговор.

Согласно своему рангу (бывший чекист и сотрудник прокуратуры), я попал в милицейскую хату, то есть камеру. Здесь порядка было побольше. Блатных не было, а значит, и "мастей" тоже. "Масти", кто не знает, - это тюремный ранг заключенного. От самого высокого - вор в законе до самого низкого опущенный, обиженный. Но и у нас в камере был смотрящий - главный то есть. Бывший боксер. Кстати, со мной сидел Беслан Гантимиров, бывший мэр Грозного, обвиненный в коррупции. Когда потребовалось, чтобы Беслан со своими друзьями пошел войной на Дудаева, про коррупцию вмиг забыли. Да ее и не было, скорее всего. На человека навесили преступлений, чтобы перетащить его на свою сторону. Беслан, впрочем, и без того не принимал режим Дудаева, и конфликт их был неизбежен.

Что можно делать в камере, а что нельзя, я и до этого хорошо знал: мне обучение не требовалось. Особо презираем доносчик, стукач. Но это и в обычной жизни так же. Жестоко наказывают за крысятничество, то есть за воровство. Украсть что-нибудь у своего же братана зэка - это подлянка. Не любили в камере нерях, чертей, как их здесь называли. Как бы ни было трудно в таких условиях соблюдать гигиену - держись. Мойся над унитазной раковиной, стирай свое нехитрое бельишко. Иначе получишь ранг "чушка" или "черта" (зэки произносят это слово наоборот: треч).

Заместителю начальника тюрьмы по оперативной работе очень трудно вербовать в милицейской хате стукачей. Большинство арестантов в прежней своей жизни занимались этим сами. Так что они знают все хитрости вербовки. Знают и то, что тайное почти всегда станет явным. Но главному оперативнику стукачи нужны везде. А иначе как сможешь помешать, скажем, готовящемуся преступлению: убийству, побегу? А то и проговорится зэк о чем-то тайном, касающемся его преступления на воле. Вот и раскрытие. А за это чины и звания.

Надо сказать, что своих стукачей мы легко вычисляли. Как правило, они были обеспечены хуже других, не получали посылок с воли. В то же время их очень часто вызывали якобы к адвокату. Ясно, что к бедняку адвокат в тюрьму ходить не будет. Да еще часто. Словом, так примитивно маскировалась встреча с опером.

И вот вопрос: что делать с разоблаченным стукачом? В тюрьме обычно разговор короткий - если не убьют, то изувечат. Но, с другой стороны, какой смысл? Появится новый, неизвестный Его еще надо вычислить, а тут вот он, всем известный. Думаю, разоблаченный стукачок может быть даже полезным. Я, например, зная, что человек стучит (он сам в это признался), дал ему пачку сигарет и сказал, чтобы он информировал своих шефов, что, мол, мне в камере очень плохо живется: спать не дают, избивают и пр. Именно этого хотели опера, решившие прессовать меня и сломить. И теперь уже наш стукачок поработал на нас: передал начальству желанную для него (начальства) информацию. Мол, ваше указание исполняется: Бровченко почти сломлен.

Поражался иной раз, как плохо ведется оперативная работа: вербуют кого не попадя. Например, один "подсадной" рассказал нам, что он служил в войсках ИВС. Видимо, перепутал ВВС с изолятором временного содержания. Но летчик не может оказаться в ментовской хате. Словом, стукачей мы почти всегда легко узнавали.

Жизнь в камере однообразна и груба. Под стать этому и шуточки, приколы. В зоне, где есть работа, время движется не столь тягостно, а тут...

Вот, например, типичный прикол. Заходит (заезжает, как мы говорим) новичок в камеру. Он бывший милиционер и конечно же знает, что его должны содержать среди ему подобных - иначе ведь и убить могут. Но вдруг начальство что-то перепутало - такое случается. Или места в ментовской хате не оказалось. Словом, он заходит с опаской, а его встречают: "Да это же мусорок, я тебя сразу узнал". Новичка обступают якобы с угрозой. Он, конечно, дрожит и чаще всего отрекается от своего ментовского сословия. Потом раздается дружный смех. Что и говорить, жестокая шутка. А вот еще. Новичку говорят, что его очередь идти на базар. "Как это?" А вот когда с прогулки будут хату загонять, ты не иди. Объясни, что тебе на базар надо. Дают ему деньги, поручения, мешок. Прогулка закончена, всех загоняют в камеру. А наш новичок упирается: ему, мол, на базар надо. Если конвойные в хорошем расположении духа, посмеются и затолкают в камеру. Если в плохом, могут и накостылять.

Однажды мне пришлось видеть крайне жестокую и унизительную сцену. Один арестант оскорбил женщину-конвоира. И конвойные (вертухаи) решили наказать. Они открыли все оконца в камерах, через которые передают еду. И на глазах у всех повалили провинившегося на пол, надели наручники. После чего женщина-конвоир сняла с себя трусы и села ему соответствующим местом на лицо. После чего он уже навсегда считался опущенным, или петухом, "пилоточником". Отныне каждый имел право его насиловать, унижать. Какова жизнь опущенного в тюрьме, думаю, многие знают. Страшная сцена. И самое страшное, что здесь главным действующим лицом выступает женщина.

Но вообще-то в милицейских камерах больше порядка и меньше жестокости. Мне, правда, не приходилось видеть среди заключенных судей. Закон их чересчур бережет от уголовного преследования. Но, думаю, если бы судья попал к нам в камеру, ему бы не поздоровилось. Через судейский произвол прошел почти каждый...

Сейчас тюремное начальство много хвастается, что жизнь в тюрьме кардинально изменилась, все соответствует чуть ли не европейским стандартам. Вообще-то некоторые позитивные сдвиги есть. И кормить стали лучше, и посылки можно получать чаще, да и тесноты такой, как была, нет. Но в большинстве камер условия по-прежнему пыточные. <...>

Статью полностью читайте в #15 журнала "Неволя".