Под Новый год закрылось легендарное питейное заведение – клуб-бар The Colony Room в лондонском Сохо, где Зиновий Зиник состоял в членах ровно двадцать лет, с тех пор как в 1988 году встретился с Фрэнсисом Бэконом в связи с первой ретроспективой художника в Москве.

* * *

Я был в панике. Одна из телекомпаний решила снять документальный фильм про Зиновия Зиника в лондонском Сохо, а мне не в чем было выйти в город. То есть на вешалке висела куча разной одежды, но все вещи были совершенно случайного толка: то, что я выхватил наугад из своего гардероба, когда переезжал на другую квартиру. Выручил меня старый темно-синий костюм дорогого сукна. В сочетании с голубой рубашкой из пассажа на Jermyn Street, галстуком в горошек из магазина Liberty и черными кожаными туфлями фирмы Сhurch’s он мог бы превратить меня в заведующего отделением международного банка.

Собственно, на моем веку именно так и одевалась настоящая эстетствующая элита богемного Сохо: пока снобы и пижоны стараются перехитрить друг друга в экстравагантности и элегантности, единственная возможность выделиться из толпы – это переодеться банкиром. Или пролетарием. Лучшие люди частного клуба The Colony Room именно так и поступали. Заведение это вовсе не то, что мы представляем себе, когда слышим словосочетание английский клуб. Это не мрамор и шелест газет, не кожаные кресла и дубовые панели, не джентльмены во фраках со стаканом порта и сигарой. Мюриэль Бэлчер открыла свой клуб после войны. В этот бар размером с комнату (в квартире на втором этаже в сердце Сохо, на Dean Street) стекалась богемная шантрапа и хулиганствующая артистическая элита после полудня, поскольку лондонские пабы были закрыты с трех до шести.

Мюриэль назвала свой клуб Colony из-за "колониального" происхождения своей партнерши-любовницы, родом с Карибских островов. Легендарная сумка Мюриэл (такой же раритет, как, скажем, трубка Жорж Санд) из черной лакированной кожи, привилегия респектабельных домашних хозяек и английской королевы, выглядела вдвойне пародийно, поскольку воинствующая лесбиянка Мюриэл ко всему прочему была знаменита своей изощренной матерщиной. Никто другой в Сохо не умел так изобретательно оскорбить того, кого она считала занудой или бездарностью. Ее суть заключалась в эпатаже всего заурядного – природа всякого денди.

Именно она привлекла Фрэнсиса Бэкона в свою зеленую комнату, стены и потолок которой были выкрашены в ядовито-зеленый цвет. Она называла Бэкона (не скрывавшего своей гомосексуальной ориентации) мамочкой, а он ее – папочкой. Франсис в свою очередь стал приводить в Colony знаменитостей – от аристократов до артистов различного визуального и словесного жанра. За это Мюриэл предоставила ему право на бесплатное потребление алкоголя в Colony Room, что и породило так называемую Лондонскую школу. Все они серьезно выпивали, и все были иностранного происхождения – от Люсьена Фрейда с его восточно-европейскими корнями и до ирландца Бэкона. Сюда захаживала и фронда из журнала "Спектэйтор", но именно Бэкон задал стиль и дух этого заведения. Сам он появлялся в черной кожаной куртке – в этом было нечто пролетарское, военное и одновременно экзотически-американское, потому что с курткой он носил вульгарные американские джинсы и при этом черные туфли из дорогой кожи. Столь же эксцентричен был и стиль его поведения. Непонятно было, где начинается его возмутительное по своей физиологичности искусство, а где – жизнь. Рассказывали, что однажды, упав с лестницы в пьяном состоянии, он стукнулся головой так, что глазное яблоко выскочило из орбиты, но он вправил его тут же обратно ударом кулака.

Я перечисляю восхитительные анатомические подробности этого легендарного места и его героев не только потому, что я единственный член клуба Сolony Room родом из России, официальный иностранный наблюдатель, так сказать. Дело в том, что в непрезентабельной атмосфере и возмутительных персонажах этого клуба в Сохо можно различить, как ни парадоксально, все основные элементы дендизма.

* * *

Пушкин ошибочно понимал этот термин. Онегин не был денди именно потому, что был одет "как денди лондонский". Истинный денди никогда не одевается, как кто-то еще – в Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке или Москве. Это пижоны и эстеты одеваются во все модное, так, как одеваются столичные модники. Истинный денди не следует ни за какой модой: он ее создает сам. С точки зрения модника, "лондонский денди" одет по меньшей мере странно, иногда прямо-таки шокирующе.

Когда мы смотрим на старинные фотографии легендарных денди прошлых эпох, на ум приходит слово "элегантность". Мы глядим на их фраки и камзолы, шейные платки и кружевные манжеты, на цилиндры и кудри до плеч, и нам кажется, что во всем этом есть нечто изысканно-аристократическое. В действительности патриарх дендизма Beau ("Красавчик") Брюммелль, фигура конца XVIII века, хотя и был другом гуляки принца-регента, придумал одежду (и манеру поведения) именно на контрасте с существовавшей аристократической модой, был заядлым игроком, разорился и скончался в приюте для умалишенных во Франции.

В Викторианскую эпоху армейским цветом – цветом власти и аристократии в Англии – стал красный цвет королевских гвардейцев и охотничьих камзолов. Не потому ли эстетствующая толпа вокруг Оскара Уайльда ввела в оборот желтый и зеленый цвета? Даже скандальный литературный альманах этого направления назывался "Желтая книга". И выбор названия, с моей точки зрения, не просто эстетический, по цвету обложки. Желтый цвет – цвет анархизма той эпохи (подхваченный в другую эпоху Маяковским). Когда мы читаем о том, что денди Оскар Уайльд расхаживал по Пиккадилли с зеленой гвоздикой в петлице, нам кажется, что в этой детали была лишь прихоть эстета. Трудно сказать, как и где он красил гвоздику в зеленый цвет, но зеленый – это национальный цвет Ирландии (вспомним "зеленую комнату" Colony Room, ирландца Фрэнсиса Бэкона), символ католического радикализма и диссидентства. Вдохновлялись же ирландские республиканцы, кстати сказать, русскими революционерами, и Оскар при всем своем эстетизме объявил себя социалистом: его фантастический социализм поощрял людей к тому, что Пушкин с итальянцами называл farniente – ничегонеделание, то есть активное безделье.

Всякий истинный денди должен делать вид, что занимается своими профессиональными делами практически случайно. Лучшее место для подобного образа жизни – кафе. Тут можно просиживать целые дни, делая вид, что цедишь абсент, а на самом деле обговаривать и финансовые, и литературные дела, оттачивая на других свои афоризмы, записывая на салфетках гениальные пьесы. Пьеса Уайльда "Как важно быть серьезным" была написана под хохот и пустую болтовню за ресторанными столиками и в гостиничных номерах. Не было ни одного денди, который не облюбовал бы для себя подобного заведения. Для Оскара Уайльда таким заведением было Café Royal на Пиккадилли, с театральными кариатидами, зеркалами и плюшем. Тут можно было выдавать себя за кого угодно. Революционеры, переодетые в пародийных аристократов, вроде Уайльда, смешивались тут с аристократами, выдававшими себя за пролетариев, и проститутками, изображавшими из себя светских львиц. За столиками Café Roayal можно было высказать все то, чего нельзя было позволить себе в приличном обществе, а в темных номерах отелей Сохо за углом совершать то, чего не решался бы высказать даже за столиком в кафе. Кто бы мог подумать, что в двадцатом веке, после Октябрьской революции, Café Royal станет местом проведения респектабельных благотворительных балов русской белой эмиграции.

Дендизм – это не столько разрушение отжившей морали, сколько демонстрация того, как вышедший из моды моральный мундир общества трещит по швам. Денди разрывает швы до конца, выворачивает этот мундир наизнанку, перешивает и надевает на себя, заявив о новой моде. В Англии нет моды вообще: тут мода – это способ обозначить свою принадлежность к определенному кругу, постоянно меняющему свое внешнее обличие. Каждого можно предугадать – вплоть до зарплаты и любимых книг – чуть ли не по шнуркам на ботинках. Фермеры и университетские профессора одеваются в твид и вельвет, жены миллионеров-индустриалистов предпочитают джерси и шелк сочных колеров, и только интеллигентская братия из артистических главным образом кругов все еще держится за все черное из льна и полотна. Необозримые возможности для денди сказать свое слово, нарушая все стереотипы.

Денди намерено путает "низкий" быт с высоким ордером в эстетике. В этом смысле денди были и есть панки. Панки появились в пролетарском Ист-Энде Лондона (к востоку от Сити) в семидесятые годы двадцатого века – годы полной деградации моральных абсолютов. Эти подростки пародировали милитаризм, надев уродливые армейские ботинки Док Мартен. Они нацепляли на себя сортирные цепочки вместо ожерелья и совали в ухо английскую булавку. Они брили головы по-тюремному. В Лондоне мода подхватывается снизу, на ходу, буквально с тротуара: так одно время в среде британской интеллигенции вошли в обиход дождевики и шерстяные шапочки, подцепленные у попрошаек-алкоголиков на улицах. Капюшон американского негра-мусорщика тоже может пригодиться. А черные костюмы с застегнутой под подбородок белой рубашкой были украдены у членов иранского правительства. Пестрые черно-белые шарфы – у палестинцев эпохи интифады. Философия панка – это философия русского юродивого в варианте капитана Лебядкина: поглядите на меня и убедитесь, как уродливы вы сами. Дендизм, как и панк, – это кривое зеркало революции.

Эта эстетизация зла и уродства – манифестация кризиса официозности в религии и морали. Оскар Уайльд заявил об этом, когда написал эссе о знаменитом отравителе своей эпохи как величайшем в своем роде артисте. Де Куинси, несколько раннее воспевший опиум, сочинил эссе на ту же тему, подсказав Достоевскому сюжет "Преступления и наказания". И поэтому русский вариант денди нужно, конечно, искать не в пушкинском Онегине, а в "лишних людях" русской литературы поколением позже. Это они, а не Онегины придумывали для себя оригинальную, раздражающую обывателя внешность, манеру одеваться – новый, как сейчас говорят, имидж. Вспомните тургеневского нигилиста: длинное пальто, волосы до плеч и – главное! – синие очки. Я думаю, этим синим очкам позавидовал бы Оскар Уайльд, хотя ведут они свое происхождение от его зеленой гвоздики. Однако истинным денди русской литературы следует считать, конечно, Лермонтова. Ни у кого, кроме разве что нашего современника Василия Аксенова, я не встречал в прозе такого количества описаний и наименований одежды. Недавно, перечитывая "Княжну Мери", я понял, почему Печорин убил Грушницкого.

Совершенно ясно, что герой Лермонтова возненавидел Грушницкого, когда тот сменил простую солдатскую шинель на дешевый мундир. Толстая шинель с грубым ворсом Печорину явно нравилась, в этой солдатчине было нечто байроновское или, скорее, панковское. Высший шик. Пока Грушницкий не переоделся в вульгарный "армейский пехотный мундир, сшитый здесь на водах". С какой ненавистью описывает Лермонтов новый вид расфуфыренного Грушницкого: "Эполеты неимоверной величины были загнуты кверху, в виде крылышек амура…черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник". При этом Грушницкий еще ругает "проклятого жида" за узкие подмышки и льет себе розовую помаду "полсклянки за галстух". Ну что с таким вульгарным типом сделать? Пристрелить при первой же возможности.

Существует несомненная перекличка денди всех эпох. Скажем, мой район Camden Town, с его модными рынками, ставший "обувной" Меккой для всех денди девяностых годов двадцатого века, за столетие до этого был местом, где создавал свои полотна мистический Уолтер Сикерт. Ученик Уайльда и Уистлера, он собирал газетные фотографии убийств в этом районе бедноты и проституции (тут орудовал и Джек Потрошитель) и переводил их на огромные полотна. Он был предтечей в этом смысле Энди Уорхола с его американским вариантом дендизма. Первыми денди свободной, постперестроечной Москвы были, я думаю, два молодых человека, которых я увидел в клубе "О.Г.И": один был одет в телогрейку, другой – в бушлат "афгана", а на голове у каждого была заурядная кепка, но надетая наоборот, козырьком назад, как это делают с бейсбольными козырьками американские подростки. Их предтечами был и Маяковский с его желтой кофтой и американскими виршами, и Юрий Олеша, вообразивший себя французским денди, но в московском "Национале" с английским паем.

Сейчас мы пониманием, скажем, что российские стиляги – брюки дудочкой и напомаженный кок, – с которым так яростно боролся журнал "Крокодил", были воссозданием на советской почве Элвиса Пресли и его подражателей. Но лишь сейчас я понимаю, что эти американские пижоны-бунтари с их длиннополыми кафтанами и узкими брюками с мокасинами пародировали джентльменов эдвардианской Англии. Культ Элвиса Пресли по существу ничем не отличается от всякого другого: скажем, культа Оскара Уайдьда. Уайльд тоже немыслим без свиты юных обожателей. Родись на век позже, он, я думаю, стал бы поп-звездой.

* * *

Всякий денди – это герой своего окружения, некого тайного общества, неофициального культа. Об этом я и думал, когда шел на съемки документального фильма о самом себе в Сохо. Я согласился на интервью, потому что фильм решил снять мой старый приятель Владимир Паперный, американец из Москвы, автор классической монографии "Культура-2" (о сталинской архитектуре) и коммерческий дизайнер. На этот раз он был вооружен гигантской цифровой кинокамерой. С некоторыми оговорками Паперного можно назвать денди. Не только потому, что его лицо сохранило до сих пор пифагорейские пропорции юности, а, скорее, из-за иронического отношения к своим многообразным талантам – профессионализма под маской демонстративной любительщины. В этом, по-моему, и заключалась школа Александра Асаркана, эссеиста, производителя почтовых открыток и учителя жизни, нашего общего с ним ментора.

Кафе "Артистическое" в Камергерском переулке – в шестидесятые годы с пластмассовыми столиками, черным кофе, блинчиками и дешевым коньяком – и было для Асаркана и его круга московским вариантом Café Roayl. Тут за столиками путались не только разные поколения, но и профессии, тут алкоголики выдавали себя за писателей, знаменитые актеры притворялись государственными деятелями, а милиционеры философствовали. В этой неразберихе, Асаркан (он появлялся в кафе, когда не спал, а спал он большую часть дня) рассуждал о Риме, о котором он знал из газет (он свободно читал по-итальянски) или о Тобольске (куда ездил в командировку от газеты "Неделя"), и расписывал свои почтовые открытки; пока его друг и соратник по столику, прозаик Павел Улитин, рассуждал о Лондоне (он свободно читал и говорил по-английски) и о казацкой станице (где он родился), записывая при этом диалоги вокруг на случайных обрывках бумаги, а затем склеивал их наугад в "абстрактную" прозу – пародия на разговорный шум Москвы той эпохи. Для нас, поклонников Асаркана и ценителей Улитина, это была не Москва, а некий гибрид заграницы, помесь парижского кафе и лондонского бара.

Улитин был эстетом: в твидовом пиджаке, при галстуке, со щеточкой усов, он был похож, как я сейчас понимаю, на профессора литературы британского университета. Истинным же денди был, конечно же, Асаркан: это он, несмотря на морозы, всегда демонстративно расхаживал по улице Горького без пальто – от одного кафе до еще одной бутербродной – в пиджаке с толстым шарфом и в шапке-ушанке, с пачкой газет под мышкой. В самом этом внешнем облике был вызов предсказуемости, режимности советской жизни. За ним, сопровождая Асаркана повсюду, двигались мы – цепочка его поклонников, членов тайного сообщества, его "колледжа", как говорил Улитин.

Этот короткий экскурс в московское прошлое в разговоре с Паперным и подсказал мне финальную деталь моего облика во время съемок фильма-интервью в клубе Colony Room, в лондонском Сохо. В одежде настоящего денди должна присутствовать некая деталь, типа масонского знака, символ принадлежности к тайному сообществу близких по духу людей, вроде зеленой гвоздики Оскара Уайльда или пачки газет под мышкой у Асаркана. Именно поэтому перед тем, как отправиться в Colony, я сменил голубую рубашку на другую, цвета Красной армии, а вместо галстука банкира в темно-синем костюме я нацепил огромную английскую булавку. Это – знак принадлежности к Обществу Английской Булавки.

Я основал это мистическое общество весной прошлого года в Лондоне (осенью открылось отделение общества в Санкт-Петербурге). Меня всегда привлекала английская булавка – своей простотой, элементарностью и возможностью соединить несоединимое. Она стала называться по-русски английской булавкой, видимо, потому, что попала в Россию из Англии. Булавка эта была изобретена в Америке лет двести назад и до сих незаменима в моменты домашних катастроф, когда, скажем, порвалась резника от трусов, или оборвалась пуговица, или нечем прикрепить квитанцию. Английская булавка (любимый объект лондонских панков) незаменима, короче, как символ стабильности в моменты разрывов, распадов, расколов, в эпоху кризиса моральных абсолютов. Например, когда необходимо выделиться из элитарной толпы эксцентриков, отправляясь в лондонский клуб Colony Room в Сохо на съемки фильма о самом себе.

P.S. Информацию об Обществе Английской Булавки можно получить по электронному адресу SPSociety@aol.com

Впервые напечатано в журнале ELLE, April 2003, Moscow