Блажен бессмертный идеал...

Стократ блажен, кто нам внушал

Не много рифм и много прозы.

А.Пушкин

Искусство рассказывания историй относится к числу древнейших. Хотя первоначально, полагают ученые, в мировой литературе застолбила свои позиции поэзия (лирические песни, исторические песни, Сапфо-Катулл и проч. и проч.). Потому что проза уж очень близка к нашей обычной речи, недаром мольеровский г-н Журден так восхитился открытию, что он, оказывается, говорит прозой. А чтобы отойти от обыденности и обрести себя, литературе пришлось изобретать искусственный язык - поэтический - и придумывать соответствующие правила построения высказывания. Поэтому традиция писания прозы в любой национальной литературе сложилась после и на основании поэзии. Но, надо полагать, истории рассказывали прежде, чем начали говорить стихами. Недаром П.Рикер замечал: "...Мы не в состоянии представить себе культуру, где люди больше не знали бы, что значит рассказывать" ("Время и рассказ". Т. 2). Быть может, по своей любви к историям мы сегодня приблизились к прародителям, появилась даже такая наука - нарратология, на не очень понятном языке описывающая правила повествования и разные отношения тех, кто рассказывает, и тех, кто только записывает, или делает вид, что записывает, или притворяется собирателем и издателем, а сам как раз и является самым настоящим автором сочиненных им или услышанных где-то и рассказанных по-своему историй. Кстати, история - слово хитрое: это и рассказ, нечто то ли придуманное, то ли реально бывшее, и история как наше прошедшее, которое, в свою очередь, описывает наука "история". Поди-ка, разберись...

Истории, представленные в последнем разделе книги Натальи Смирновой, который и дал название всей ее книжке, - "Женская азбука", это именно и в своем изначальном смысле истории (stоries). Ибо они были записаны ею от разных женщин - "веселых, молодых, удачливых, образованных, замужних, а также печальных, немолодых, одиноких". Хотя в некоторых из них автор сама выступает в роли рассказчицы, но где, в каких - понять трудно: сочинитель прячет "уши", как и положено по традиции. У всех рассказов Натальи Смирновой есть единый писательский почерк, свое письмо; в чем оно состоит, я попытаюсь сказать позже.

В женских историях, составивших "азбуку", этот почерк тоже ощущается, он представляет как бы тканую основу, на которой ее разнообразные рассказчицы вышивают свои узоры. Создается впечатление некоего двухголосия, потому что все истории в совокупности пересказала, введя в книгу, писательница и все они обладают единой тональностью - скорее веселой, чем грустной, хотя не все они кончаются хорошо и ко всеобщей радости; во всех есть некая острота - пряный запах поединка, который героини-рассказчицы Смирновой, по воле автора, постоянно ведут с ближними и дальними, с бытием и сущим, ибо без этого поединка и жизнь не сладка. А если учесть немалое количество отдельных "субъектов речи", то получается почти полифония, почти руководство по писанию полифонического романа a la Бахтин/Достоевский (почему "почти"? да потому что автор такой задачи себе явно не ставил - не учебник по литературе писал, а, скорее, памятки жизни).

Как определить "азбучные" истории этой книжки? Иные из них, и таких большая часть, строятся по типу анекдотов, иные - коротких и неожиданных в своем стремительном развертывании новелл, иные складываются как эпические драмы, есть драмы лирические, есть завязки романов, есть притчеобразные рассуждения, есть сны-фантазии... Вот, например, картинка, в которой найдется все вышеперечисленное и которая могла бы составить начало романа в духе Л.Толстого ("Все счастливые семьи..."). Называется этот впечатляющий "крик души" "Старухи":

Девушки цветут, украшают собой окружающую среду и ищут мужей.
Женщины работают, растят детей, любят мужчин и укрепляют гнездо.
Но вот что делают старухи, непонятно.

Они вечно на подхвате - погладить сарафан внучке, приготовить обед зятю, посолить огурцы, убрать квартиру. Из личной жизни у старухи - сериал, огород, да старый, как она, пенек. Ой, что делать-то, господи?

Недаром книга Смирновой вышла в серии "Новая проза". Скажем, в историографии есть просто история и есть " другая история", которая заинтересована в воссоздании всей конкретики, всей плоти прошлой жизни людей - того, как они любили, ели, спали, одевались, с кем и почему ссорились, во что верили, что видели во снах. От официоза - к интимному и частному: таков поворот "других" историков французской школы "Анналов".

Литература в ином положении - все последние века она живет частным, родным, семейным и не очень заботится об отражении большой политики или большого исторического времени. Трудно однозначно определить новизну прозы Натальи Смирновой. Быть может, это ее пограничность между модернизмом (включая его разновидность с приставкой пост-) и неореализмом, вбирание в себя всех и разных родов и жанров литературы. Эта проза производит впечатление абсолютно достоверной, исходящей из личного опыта писателя - и в то же время уходящей за грань реальности - к душе человеческой и мировой, которая у всех одна и едина; она-то и позволяет людям понимать друг друга, несмотря на многочисленные сбои в общении, постоянно происходящие в мире Смирновой.

Мир ее рассказов густо населен. Все элементы, его составляющие, и все люди, его населяющие, пребывают в постоянном вихревом движении: они вечно куда-то стремятся, бегут, кого-то любят, теряют, страдают, плачут и радуются. Это очень эмоциональный, даже страстный мир человеческих переживаний, вовлекающих в свое пространство и деревья, и вещи, и создаваемые людьми предметы.

В рассказе "Жара" есть образ манеры письма художницы - возможно, он лейтмотивен для того ощущения, что возникает при чтении рассказов Смирновой:

" Понемногу все начинало разъезжаться, как в моих картинах. Вначале я рисую прямо, но потом возникает ветер, метель, вода, дождь, жара - и конец... Все шатается, едет, расплывается в разные стороны... Меня закручивало, как в воронке".

Это мир тотальной коммуникации, даже если она не состоялась, и коммуникации, напряженно порывающейся выразить себя в речи. В рассказе "Хорхе" главным собеседником и наставником девушки Саши, работающей в кафе, является испанец Хорхе, который буквально прицепился к ней во время поездки с любимым человеком в Испанию. Когда его посредничество в общении с миром переходит все границы, Саша с доктором Сташевским изничтожает Хорхе, сжигая его образ в пепельнице. Понятно, что на этом все не заканчивается - ее спутником и тенью становится теперь доктор. (Поневоле хочется задать вопрос "наивного реалиста": а что же стало с доктором?) Закручивает, "как в воронке", едва не всех персонажей этой "новой" прозы.

Ведьмоискатель по имени Джонатан Свифт из одноименного рассказа составляет реестр ведьм - современную версию древнего жанра святейшей инквизиции, кладет его в папку, переживает встречу с живыми ведьмами в автобусе. Напоследок в рассказе звучит вопрос, который задает себе сам герой, из автора трактата о ведьмах и объекта авторского описания ставший летописцем происходящих с ним событий: " Интересно, что окажется в папке - вставная челюсть, водка, чужие документы?". Финал неожидан - как pointe в новелле, и таковы концовки многих произведений этой книги.

В "Собачьем переулке" реальность еще сильнее плывет и смещается: герой отыскивает женщину, которая ссадила его с поезда, действуя "методом исключения", исключающим все, что угодно, и в первую очередь здравый смысл:

"- Здравствуй. Как ты меня нашел? - Методом исключения. Было всего три города на этой ветке: Киров, Пермь, Ярославль, в одном из них - Собачий переулок. В Собачьем переулке семь домов".

Он приходит в дом к Альфинур, где, пока мама топчется со старухами на танцплощадке, девочка с безжизненным голосом то ли мальчика, то ли девочки большими ножницами режет книжки. И на Покров моет пол первым снегом, упавшим с небес, и спит с Альфинур, а утром, устроив ее жизнь на неких новых основаниях, уходит, ибо " В чем еще кайф быть мужиком? Бросить все и выйти за порог".

Вот оно! Мир прозы Смирновой - это мир Эроса, именно так, торжественно и высокопарно. Он вдохновляем дыханием этого древнего злого бога, и все ее герои и героини живут, снедаемые вечным порывом-поиском своего настоящего и самого главного, что в классические времена называли идеалом. Героиня, "Обманувшая смерть", потеряла его - он умер, осталась только бесконечная бодяга разговоров, запоздалых прощаний и выяснений, кто и когда был виноват. Круговерть тусовки, которая никогда не кончится, потому что даже смерть ушла, прибрав самое дорогое.

" Почему от водки начинаешь думать, что все люди братья? На самом деле все люди сестры, а братья нам не люди. Они нам воры и обидчики".

Это не значит, что в прозе Смирновой творится сугубо женский миф (когда-то давно нечто похожее писал Олег Дарк), но если мужчины уходят, а те, что являются им на смену, "не тянут", то остаются сестры. Сестры, ибо братья таковы - их всегда сорок тысяч, а нужен-то лишь один!

Мир общения, воссозданный в рассказах Смирновой, порой напоминает гигантскую коммуналку; понятно, что жизнью в ней заправляют прежде всего женщины, вокруг которых роятся дети, мужчины, существа с неотличимыми голосами и именами (как, например, ребенок Плют из рассказа "Мундир"), еще женщины и мужчины этих женщин. Их несметное количество фантасмагорически дополняют "внефабульные персонажи" - люди, кошки, собаки, городские лестницы, стены и свалки, встающие с фотографий Дениса Симонова: они не то что украшают книгу, но составляют ее неотъемлемый атрибут, как материю (это мы когда-то проходили в философии) необходимо атрибутируют пространство и время. Книга воспринимается как настоящее Произведение - ни отнять ни прибавить, она из тех, что, отражая и означивая культуру Города, ее творят, воплощают и отдают потомкам. А уж они рассказанный документ превращают в памятник.

Еще о языке - манере письма Смирновой, на особость которой в предисловии указала издатель книги Анна Бердичевская. Именно авторское письмо Натальи Смирновой, вторящее ее манере рассказывания историй, собирает вместе разношерстных обитателей коммуналки и придает гармонию и благозвучие этому странному миру, где все говорят про свое, а слышат тоже свое, не чужое. Письмо - это космос, столь совершенный, что иногда хочется кричать от бессилия. Вот рассказ "Шкуры барабанные" - классическая история о детстве, передающая шум и цвет растущей, меняющейся жизни девочки, которая танцует:

" Следующей осенью старуха-костюмерша, беспримерно бранясь, выдала Ире малиновый бархатный жилет, высокие сапоги, розовую юбку с тремя накрахмаленными подъюбниками и прозрачную блузку для чардаша. Ира заглянула в сапог, зачеркнула внутри фамилию владелицы и надписала свою. На генеральной репетиции заливались скрипки, ах, какой это был танец, прохладный и горький, как подмороженные ягоды, самый лучший, долгожданный. Лучший, потому что последний, или последний, потому что лучший? Как всегда, она не могла выпустить руку партнера, и в первый раз почувствовала, как удивительно и нежно отозвались его пальцы".

Язык автора этой прозы бережно огибает предмет и образует вокруг него воздушный кокон, внутрь которого вместе с предметом затягивает сознание читателя:

" Она читала, как менялись настроения на его лице. Сейчас оно напряглось заботой, рот изогнулся болезненной дугой, как рыба перед смертью";

" На пригорках цвела красная в белый горох земляника, а в темных местах, как балерины среди кулис, обнажали бледные ноги сыроежки";

" Бровастый пес заигрывал с бархатной плессированной сучкой, а сеттер размышлял, кому вернуть палку, не замечая, что хозяйка кокетливо прячется за стволом. Земля была цвета беж. Сведения о том, что галактика цвета аквамарина с лазурью, оказались неверны: галактика цвета беж. ... Беж спокойно розовый, колюче соломенный, серо-песочный? Какого же она цвета, гадала Стелла".

Но довольно писать о прозе Натальи Смирновой. Нужно эту прозу читать.