Новый - четвертый - роман Юрия Андруховича называется "Двенадцать обручей", киевская "Критика" издала его в начале осени 2003, едва поспев к "Львовскому форуму книгоиздателей". Затем там же, во Львове, за два дня была продана едва ли не большая часть первого тиража, то есть все, что привезли (и это, в общем, не удивительно: Андрухович - писатель культовый, нового романа ждали семь лет, автор подписывал экземпляры итд.). Гораздо удивительнее то, что произошло после: некоторая часть "свидомой" львовской общественности публично возмутилась - как выяснилось, Андрухович " хамски оскорбил" память другого украинского поэта - Богдана-Игоря Антонича " та ос╗б з його оточення, як╗ не заслужили соб╗ ницого шаржування на догоду амб╗ц╗ям дос╗ шанованого л╗тератора", последовал скандал (типично львовская история) и "Укра©нська книгарня" громогласно отказалась продавать "антиукраинскую книжку". По словам издателей, имел место шантаж: "свидомая" общественность грозилась побить витрины "несвидомим" книгопродавцам, и, кажется, это было всего лишь прелюдией к последовавшей затем провокации с львовским магазином "Русская книга". Я вовсе не думаю, что "Русскую книгу" "громили" те же, кто угрожал книгопродавцам Андруховича, просто любой шантаж есть провокация, и - какая-никакая, она, в конечном счете, оказывается на руку профессиональным провокаторам.

Между тем Андрухович получил очередную порцию скандального пиара и вряд ли остался в накладе: что-то в этом роде сопровождало его в начале, похожим образом были встречены "Рекреации" и, отчасти, "Московиада". К третьему роману все как-то устаканилось, Андрухович стал " шанованим лiтератором" и едва ли не "классиком". Живому и "аутентичному" писателю это как-то не к лицу (в одном из последних интервью Андрухович заявил, что писатель " должен обладать силой, энергетическим драйвом", и что примером для него в этом смысле служит... Эдуард Лимонов: " Его можно ненавидеть за политические убеждения, но... он удивительно аутентичный, при всей его тенденциозности").

Если "аутентичность" не более чем составляющая "литературной репутации", если "аутентичный писатель" (я, в самом деле, не вполне понимаю, что это такое) - тот, всего лишь, кого неизменно сопровождает скандал, то цель достигнута и вес взят. Правда, иные скандалы забываются быстрее, чем расходится тираж, но, к счастью, у Андруховича другой случай.

Надо думать, окололитературный скандал не был единственной целью этой книги (да и не был он целью, скорее всего). Однако по причинам внелитературным или окололитературным в центре внимания оказался лишь один из сюжетов романа - собственно, вставная глава об Антониче, попытка "альтернативной истории литературы". Здесь речь именно об "альтернативной истории", то есть о такой, которой нет, но которая могла бы быть, если бы... и тогда это была бы другая литература, другая история и другая страна. И Андрухович вовсе не виновен в том, в чем его обвиняет "свидомая" общественность, привычно "поставив в ряд" заведомых нарушителей культурного спокойствия: он не демистифицировал литературный канон, как гарвардский профессор Грабович, и не "опускал" классика, как вульгарный киевский журналист Олесь Бузина. Он даже не выдавал желаемое за действительное, поскольку "Двенадцать обручей" - откровенная fiction. Но движителем сюжета там становится некий поэт, его зовут Богдан-Игорь Антонич, он написал именно те стихи, которые написал, и одно из его четверостиший стало эпиграфом:

Самотн╗й друже, мов у ноч╗ пояс,
Ти в та╨мниц╗ св╗ту оповитий.
В цей веч╗р весняний ходи з╗ мною
В корчм╗ на м╗сяц╗ гор╗лку пити.

Имя настоящее и стихи настоящие, но литературные до последней степени, и " гор╗лка" здесь такая же условность, как " корчма на м╗сяц╗". Дело в том, что у реального и очень книжного поэта Антонича практически нет биографии: отец его был сельским священником, он жил у тетки во Львове, он учился на философа, он был пугливым и болезненным, он не успел жениться, он умер 27 лет от воспаления легких.

Андрухович "переписывает" настоящую биографию Антонича: книжный юноша в этой версии превращается в "проклятого поэта", такой себе Артюр Рембо во Львове 1930-х, анахронизм, конечно, но почему нет? Чем львовские обыватели хуже парижских, в конце концов? Почему их нельзя скандализовать? Вероятно, потому и нельзя, - реакция "галицкого театра" на безобидную литературную альтернативу Андруховича сегодня оказалась такова, какой она могла быть во времена Антонича, будь Антонич в самом деле буйным визионером, а не скромным книжником. Иными словами, "проклятый поэт" во Львове накануне Второй мировой войны - анахронизм в той же степени, в какой анахроничен нынешний "галицкий театр". И этот сегодняшний анахронизм - следствие реальной культурной истории, не исключено, что именно потому ее стоит задним числом "переписать".

И все же это был лишь один из сюжетов романа, остальные не менее увлекательны, но оказались в тени - опять-таки в силу культурного "смещения": "выдуманный" Антонич заслонил собою всех прочих, кажется, в гораздо меньшей степени "выдуманных" персонажей. Притом что остальные сюжеты и персонажи "Двенадцати обручей" имеют непосредственное отношение к актуальной (неальтернативной) литературной истории: они явились из прежних романов Андруховича, они - плоть от плоти автора, они - узнаваемые двойники чертопольского Мартофляка, Стаха Перфецького и украинского поэта Отто фон Ф., но прежде всего они суть воплощения другого мифологического поэта - первого поэта и поэта поэтов Орфея. На этом настаивает сам автор в пространном автокомментарии, договаривая едва ли не все, раскрывая цитаты, расшифровывая анаграммы и отнимая хлеб у жадных до постмодернистских реконструкций университетских славистов.

Итак, ключом к роману следует считать миф об Орфее, точнее, сюжет о его смерти: Орфея, сына Аполлона (или - по другой версии - сына речного бога), растерзали менады, и голову его река Гебр принесла к острову Лесбос. Река Гебр, полагает Андрухович, протекает где-то в Тракии или Скифии, то есть где-то в чертопольских окрестностях. История о воде и мертвом теле - очень красивая сама по себе, своего рода эстетизация смерти, как в "Сатириконе" Феллини, - здесь она призвана объяснить происхождение одного из главных персонажей романа - австрийца Карла-Йозефа Цумбруннена (фамилия заведомо "литературная", как все "речные" фамилии, Brunnen (нем.) - ключ, источник, но в русской версии этот австриец был бы даже не Ручьев, а к-Ручьев, фатальное "направление" задано именем. - " Как все мои герои, - сообщает Андрухович в начале, - Карл-Йозеф Цумбруннен очень любил воду").

Австриец и в самом деле похож на всех героев Андруховича, но сходство в органике, зато разность бросается в глаза. Этот австриец - зеркальное отражение эссеистического Андруховича последних лет, он без конца пересекает украинскую границу, но в направлении, прямо противоположном тому, которое привычно для автора. Цумбруннен - "хронический" путешественник, но не из Украины в Европу, а наоборот. Своего рода "курс nach Osten", неизбежное следствие "европейской ревизии". Если же обратиться к навязчивым авторским "подсказкам", этот Цумбруннен возвращается " к истокам", он без конца фотографирует старые кладбища для выставки "Memento", это его прадед засадил лесами предгорья Карпат, ему кажется, он ищет здесь самое себя и... напрашивается point - он находит здесь свою смерть.

Смерть настигла австрийца самым вульгарным образом: "поплавок" на 13-м километре, водка (" weil ich die unglückliche Liebe habe"), бумажник, удар бутылкой по многострадальной голове, и наконец: " воды Потока приняли в себя большую дунайскую рыбу с ее последней тайной мыслью больше не возвращаться".

Эта смерть каким-то не вполне прозрачным, однако не лишенным логики образом увязывается самим Андруховичем с другой абсолютно нероманической, скорее злободневно-политической историей. "Двенадцать обручей" вообще роман о смерти, за ним стоит несколько близких автору смертей, в том числе жуткая история с обезглавленным журналистом и весь политический фарс, за ней воспоследовавший. Помнится, в американских газетах "Кучмагейт" 2001 проходил под гарднеровского порядка заголовками вроде: "Дело безголового трупа". Андрухович сводит несводимые, казалось бы, вещи, и в конечном счете из этой мутной воды всплывает все та же ... голова Орфея: " Про голову Орфея известно, что ее похоронили на Лесбосе, откуда она еще некоторое время пророчила. Про голову Гии ничего не известно", - читаем в автокомментарии.

Во всем этом безобразии есть что-то дьявольское, и от романа с его банальным вроде бы любовным треугольником и вполне литературным "нехорошим" карпатским замком, и от персонажей - лукавого клипмейкера, чудаковатого Доктора, но более всего - от ни разу не воплотившегося таинственного "хозяина" идет отчетливый серный дух. Проще всего сказать, что, мол, "Орфей спускается в ад", однако скорее уж... поднимается. Направление движения: снизу вверх, в гору - от завязки до кульминации, и затем сверху вниз - но это уже после развязки, то есть после того, как смерть произошла. Кстати, это, кажется, единственный роман Андруховича, где смерть происходит в самом деле, окончательным и бесповоротным образом. Прежде авторские персонажи, опять-таки подобно Орфею, пересекали эту черту, но неизменно возвращались - в новом обличье, под новым именем, в новом романе. Карл-Йозеф Цумбруннен никогда не возвратится, чего нельзя сказать о его романном двойнике и счастливом сопернике. Тот называется Артур Пепа, и надо думать, он и есть настоящий "львовский Рембо", только изрядно постаревший, не слишком преуспевший и переживающий пресловутый "кризис среднего возраста".

Есть совершенно отдельный сюжет, назовем его "приключения протагониста", он совершается во всех романах Андруховича, и об этом уже доводилось писать. Некий герой под разными именами переходит из романа в роман, меняются географические подробности (топография, кстати, меняется мало), наш герой одолевает некий путь, достигает высшей метафизической точки, после чего исчезает - переходит в инобытие. Это не смерть в обычном смысле, это похоже на то, что произошло с мифологическим Орфеем, и Андрухович более чем убедительно объясняет сам себя. В последнем романе случается нечто другое: авторский персонаж как бы раздваивается, две его половинки вступают в заведомо неравный поединок, и победивший - выбывает. Проигравший победил. Так бывает.

И эта развязка (она же - мораль) невольно возвращает нас к скандальному сюжету об "альтернативной истории литературы", напомнив недавние стихи того же автора под названием "Bad Company" с подзаголовком: " краткий курс истории украинской литературы". Там шли - в столбик - имена и диагнозы, а в заключение:

Л╗тература могла бути ╗ншою,
казав м╗й приятель, але дивися, дивися: хто це робив!
Виключно жив╗ люди: невдахи, пристосуванц╗, мученики.
Сам╗ тоб╗ зболен╗, хвор╗, скулен╗,
саме тоб╗ обскубане птаство, п╗дбите, нел╗таюче, б╗дне.
Л╗тература не могла бути ╗ншою.
Слава Богу, що дав нам саме таку - небораками писану.