Будучи всего лишь дневниковой записью, настоящая заметка не претендует ни на исчерпывающий анализ, ни даже на связность изложения. Появлением своим она обязана нескольким людям, моим знакомым по ЖЖ, и не только. На протяжении многих лет, я неоднократно сталкивался с представителями описываемого психологического типа, и, если кто-либо из читателей усмотрит в нём карикатуру на себя, - напрасно: речь идёт о "собирательном образе", черты которого, с большей или меньшей яркостию, проявляются - в разных сочетаниях - у разных людей. Вряд ли найдётся "идеальный" экземпляр, соединяющий в себе ВСЕ психологические особенности данного типа; таким образом, методика собирания образа из более или менее связанных между собою фрагментов напоминает сравнительно-исторический метод восстановления протоформы в языкознании. Что поделаешь - каждый из нас, в той или иной мере, - результат воздействия профессии на "исходный материал"...

Одним из сильнейших литературных впечатлений детства стала для меня книга А.Я.Бруштейн "Дорога уходит вдаль...". По сей день я считаю её непревзойдённым по уровню психологизма, яркости характеров и жизненности переданного в нём духа времени произведением детской литературы - и, как всякая хорошая детская книга, трилогия Бруштейн интересна взрослому не меньше, нежели ребёнку. Но, помимо чисто литературного впечатления, она - именно в силу своей психологической достоверности - стала для меня и первым знакомством с тою, теперь уже легендарной, дореволюционной интеллигенцией, которая, во всём своеобразии своих культурных, бытовых, психологических и мировоззренческих особенностей, давно и безвозвратно канула в Лету, оставив по себе крайне противоречивую память и солидное наследие, воспринятое, хотя и избирательно, многими представителями того самого типа, который я вознамерился описать.

Если попытаться кратко охарактеризовать его представителя, это - умеренный либерал, избегающий эпатажа и радикализма в духе В. И. Новодворской или К. Н. Борового, но, в то же время, исповедующий сходные ценности; плюралист, для которого слово "толерантность" окружено ореолом почти религиозного почитания; книгочей и, как правило, любитель поэзии, при этом не слишком избирательный: одна такая девушка на мой вопрос о любимых поэтах ответила потрясающе: "а я их всех люблю... кроме Есенина, РАЗУМЕЕТСЯ (!)"; впрочем, есть всеобщие кумиры - от Пастернака и Бродского до Окуджавы. Наконец, одна из наиболее интересных - и при этом ни в коем случае не унаследованных особенностей этого типа людей - их своеобразная аморфная религиозность, на которой я и остановлюсь подробнее.

Действительно, практически любая из вышеперечисленных черт выводима из соответствущего свойства дореволюционной интеллигенции; ясно, что у каждого времени свои кумиры, и, если дореволюционные барышни исходили слезами над виршами Надсона, то барышни нынешние подпевают не в пример более талантливому Окуджаве. Религиозность же относится к тем свойствам, которых при всём желании не удалось бы приписать "разночинцам": во многом различаясь между собой, они были едины в двух вещах - в неприятии самодержавия, как формы правления, и религии, как формы мышления. Нынешние "неоинтеллигенты" (не буду пользоваться более точным солженицынским термином "образованцы" во избежание недоразумений), как правило, вполне солидарны со своими предтечами во враждебности по отношению к "официальной" Церкви, что, однако, не мешает им искать духовных прозрений на путях неофициальных.

И вот в этом они поистине неутомимы: пожалуй нет такой формы религиозного синкретизма или неогностицизма, которая не нашла бы себе приверженцев среди пост- советской интеллигенции больших городов. Как правило, все эти религиозные искания не носят организованного характера: превыше всего "неоинтеллигент" ценит свободу и "самодостаточность" (ещё одно культовое слово!) личности, поэтому любые религиозные сообщества, требующие той или иной формы дисциплины, с порога им отвергаются. Возникающие там и сям объединения вокруг разного рода "гуру" оказываются, таким образом, сродни не сектам, а скорее "клубам по интересам".

И всё же, несмотря на очевидную, какзалось бы, разницу в отношении к религии, между дореволюционной и нынешней интеллигенцией сохраняется глубинная идейная преемственность также и в этом вопросе. Суть её заключается в психологических основах убеждений той и другой: в обоих случаях они зиждутся не на "вере", а на "знании" и "очевидности". То, что было "совершенно очевидно" образованному городскому обывателю начала ХХ века, по прошествии ста лет оказалось изрядно изношено; потребность же строить свою жизнь по неким правилам, освящённым высшим авторитетом, осталась, как осталось и представление о "высшем авторитете" как об авторитете научном.

Наука в нашей стране переживает нынче подлые времена: "плюрализм", столь любезный "неоинтеллигенции", цветёт махровым цветом в нетленках математика-историка Фоменко, археолога Мулдашева, а также многочисленных "специалистов" по биополям, энергии мысли и животному магнетизму, сводящих соответствущие дисциплины к набору бредовых тезисов, подкреплённых разве что безграничным апломбом их авторов. На этом фоне практически любой новоиспечённый религиозный "реформатор", догадавшийся уснастить свой лексикон псевдонаучной терминологией, не рискует остаться без последователей.

Я не ставлю себе целью подробное рассмотрение причин и следствий подобного положения дел; задача моя в другом - попытаться выделить из клубка взаимосвязанных факторов (культурных, психологических и многих других) - ту ниточку, что связывала бы бескомпромиссный религиозный нигилизм дореволюционной интеллигенции - от разночинцев до описанного А. Я. Бруштейн образованного круга губернского города конца позапрошлого века - с нынешней неоинтеллигентской религиозной всеядностью.

Опуская рассуждения, примеры, дискуссии и т. п., перейду к основной мысли. Есть во внутреннем мире русского интеллигента - как тогдашнего, так и нынешнего - некий парадокс. Обладая безусловным художественным вкусом, более того - будучи едва ли не единственным законодателем в этой области, он оказался на удивление бездарен в религиозном отношении. В XIX веке всякая попытка деятеля культуры, будь то писатель, художник или композитор, обратиться в своём творчестве к религиозной теме наталивалась на яростный отпор со стороны "просвещённого общества": достаточно вспомнить письмо Белинского Гоголю по поводу "Выбранных мест...". В результате эта сторона натуры осталась до крайности неразвита, чтобы не сказать инфантильна. Этот-то религиозный инфантилизм и завещала "революционно-демократическая" интеллигенция своим наследникам. На протяжении всей советской эпохи он не давал о себе знать за неимением повода, но в тот момент, когда религиозное самоопределение стало осознаваться как "категорический императив", он проявил себя во всю мощь существа, не обременённого ни опытом, ни знаниями, ни интеллектом.

Сохранив унаследованный от предшественников художественный вкус (впрочем, и он подчас даёт сбои: в жизни всё взаимосвязано), "неоинтеллигенция", сама того не подозревая, унаследовала наряду с ним и не знающую себе равных религиозную пошлость; разница лишь в том, что нигилизм старых интеллигентов органично вписывался в систему их мировосприятия, и, хотя пошлость давала там и сям всходы типа толстовства, они не носили ещё системного характера. Сегодня, когда внешние ограничители, в виде запретов, идеологической цензуры и т. п., оказались сняты, религиозная пошлость разлилась, подобно молодому вину, прорвавшему старые мехи. И, как бы ни было тяжело это признать "неоинтеллигенту", свысока поглядывающему на погрязший в пошлятине плебс, - его религиозные искания стоят в одном ряду со "всенародно любимыми" мыльными операми и реалити-шоу.