Девушка в берете наискосок с четким контуром лица и прямым взглядом - черно-белый портрет на обложке книжечки карманного формата. Это лицо нового спектакля берлинского театра Фольксбюне, что на Роза-Люксембург-платц. Топография - революционная, продукция - тоже. Спектакль Франка Касторфа - о главнейшем социальном сдвиге XX века. И, несмотря на то, что речь вроде как о событиях, всколыхнувших в первую очередь наше государство, ясно, что режиссеру такого уровня и склада бесхитростно излагать дело в таком порядке: конкретная страна - захват власти - гражданская война - новый мир - неинтересно. Касторф мыслит на уровне формулы: что такое революция, кто, как и зачем ее делает и кто, наконец, от этого страдает? И зачем вообще все это нужно?

Итак, революция. Не место и время действия, а типологическая ситуация. Даже архетип: в XX веке - главный вектор, основной способ жизни - точнее, мироустройства. Не случайно на обороте портрета - слоган: "Пробуждение мира". Решительные уверены: жизнь началась с них, все, что до того, - несчитово. Один хаос. А теперь будет порядок.

Заявить такую тему, с одной стороны, неожиданно: с прошлым уже все понятно. С другой стороны - знаково, даже символично: когда как не вступив в новое тысячелетие сформулировать главный вопрос минувшего века, поставив его ребром? Касторф категоричен: или сейчас, или - никогда!

Чтобы решить задачу, берутся два немецких опуса - "Мероприятие" ("Die Massnahme") Брехта и "Маузер" ("Mauser") Мюллера - и складываются в целое: с единой декорацией, одними героями, с общим стержнем, на который нанизывается идущее рваными кусками действие. Получается грандиозный спектакль, грандиозный и по продолжительности (три часа без антракта), и по замаху, и по результату: ничего недосказанного, тема заявлена, разработана и решена. Вывод по-революционному чист: революция бессмысленна и противоестественна; она ломает ход истории и идет наперекор человеческим ценностям.

Первая часть начинается с показа причины социальных потрясений. Это невежество, помноженное на бешеную энергию, которая выливается в ярость и насилие. Расклад - как в знаменитом советском фильме о гражданской войне "Неуловимые мстители": трое юношей, одна девушка. Решив строить новый мир, четверо молодых и одержимых идеей допрашивают немолодого мужчину (Херман Байер/Hermann Beyer). Суть диалога - в отрицании права человека, данному ему фактом рождения, самому делать выбор. "Я человек", - говорит анонимный герой Байера. "А что это такое?" - кричат они. "Я не хочу умирать", - говорит он. "Тебя об этом не спрашивают!" - вопят они. Параметры заданы. С одной стороны - незнание, молодость, напор, громкость, сила и уверенность в своей правоте. С другой - мудрость, возраст, естественная человеческая интонация и желание самому решать, как жить, не навязывая волю другим.

Четверо проявляют себя активно ради заоблачной высшей цели. Способ - агитация, провокация, насилие. Форма корпоративного контакта - заседание. Бесконечное заседание за голым столом с лампой, где важен сам ритуал: некая группа, обладающая особыми знаниями, собирается, чтобы решить, как жить остальному большинству. Покорный электорат будет проглатывать идеи, необходимые для его порабощения. Одна из таких - голод: стены обклеиваются листовками, объявляющими о сфабрикованной ситуации. С самого начала все строится так, что нет никаких иллюзий: новая реальность лишена логики и смысла, она - абсурд; те, кто схватил власть, манипулируют большинством, делая его жизнь невыносимой, чтобы мотивировать жестокость.

Спектакль Касторфа как взрыв, который растянут во времени. Режиссер умеет сразу создать экстремальную ситуацию и держать зрителя, как заложника, в напряжении. Все, о чем идет речь, подано акцентированно: люди - не люди, а яркие социальные типы. То, что они делают, равно не обычному действию, а жесту - все с большой буквы. Четверка не говорит, а хрипит-кричит-надрывается, не ходит, а бегает-карабкается-носится, осваивая огромные декорации Тьяго Бартолоццо (Thiago Bartolozzo): деревянный мост, идущий из зрительного зала (с первого яруса) на сцену куда-то далеко, куда - не видно, в конце помоста - пустота. То, что мир физически перестраивается, понятно с ходу: все пространственные акценты зала и сцены смещены. Действие лишено опоры, оно словно на весу, в воздухе. Хор находится вверху амфитеатра за спинами зрителей (когда он поет, приходится поворачивать голову назад), музыканты сидят очень глубоко в яме, а революционеры мечутся по всему зданию, попадая в недоступные для очного контакта помещения за сценой - например, в зрительский буфет (в зал идет прямая видеотрансляция на большой экран, который является частью декораций).

Один из персонажей стереофрески - музыка Фрица Эйслера: она вживую сопровождает действие, точнее, является его важной смысловой частью. Но Касторф ненасытен: ему и этого мало. Вдобавок он насыщает действие историко-культурными киноцитатами: фрагментами из ранних цветных советских фильмов о Гражданской войне, где герои примерно такие же, как сейчас на сцене, - заостренно-гротесковые, идеалистически-абсурдистские. На кинопленке они тоже дико вращают глазами, пафосно выкрикивают слоганы и, не сомневаясь, стреляют в упор во имя высшей правды.

"Мероприятие" Брехта - первая часть спектакля. В ее финале пол оркестровой ямы поднимается до уровня сцены, музыканты складывают инструменты и уходят - все на глазах публики, которой не дают отдохнуть. Революционный пролог завершен. Теперь - последствия.

Вторая часть спектакля называется "Маузер" (вместе с Касторфом постановкой занимался и режиссер Мэг Стюарт) и проходит совсем на другом фоне. Вместо энергичных ритмов Эйслера - усыпляющее монотонное жужжание электрогитары. Запал отсутствует, есть вялое течение, которое не имеет точной цели. Здесь начнут, уже в спокойном темпе, всплывать другие социальные проблемы: национальные конфликты, терроризм, перенаселенность и безработица. А власть, по сути не изменившаяся, будет по-прежнему заседать за столом с лампой и, приспосабливаясь к современности, менять повадки и костюмы. Но это камуфляж, пыль в глаза: взорвав мир и уничтожив огромное число людей, решительные оказались неспособны предложить новую модель общества, основанную на созидании. Они - мастера одного профиля: сделать жизнь большинства невыносимой.

Спектакль Касторфа о том, что революция бессмысленна и организационно-идеологически не сходит с одной точки: разрушить. Когда о начальном взрыве зритель уже забыл и существует в ритмах иного времени, действие возвращается к исходному противостоянию: четверо против одного. Теперь дискуссия завершается убийством. Деловым, сухим и немотивированным. Просто так. Один из четверки стреляет в упор, осуществляя главное открытие революции - распоряжаться чужой жизнью. Власть не только лишила себя оппозиции и отрезала то, что было до нее, но и окончательно сняла вопрос об ответственности за свои поступки. Осмыслять их мог только человеческий интеллект, с его уничтожением вопрос снимается. То, что во имя идеала было допущено огромное количество жестокостей и что меры неоправданны, теперь не знает никто. Память стерта.

Сделанный с четкостью и размахом агитационного плаката, спектакль Касторфа поднимает тему ценности жизни - жизни вообще и жизни человеческой. И, несмотря на то, что о революции говорится то, что уже давно понятно, делается это так заинтересованно, яростно и даже отчаянно, что дух захватывает. Этим отношением Касторф и выделяется среди современных европейских режиссеров топ-списка. Он делает не красивое искусство, а искусство идеологически заостренное, словно пытаясь что-то изменить в мире. Его искусство грубо телесно, и этим он близок другим, прежде всего немецким, мастерам театра - Пине Бауш, Уильяму Форсайту, Саше Вальц. Но тело для него - не физическая, не эстетическая величина, а социальный объект, причем объект насилия. Осуществляя террор, он провоцирует зрителя, вынужденного пробудиться из привычного комфорта.

Спектакль Касторфа - это дистанция, которую проходишь с напряжением: замах восхищает, результат потрясает. Удивительно, как в центре благополучной, с российской точки зрения, Европы возможно такое яростное переживание несовершенства мира. И что кто-то сжигаем желанием взглянуть вокруг широко и прямо, попытаться понять корни всего. И, как ни идеалистично это звучит, попытаться что-то изменить в сознании человечества.

Берлин - Москва