От редакции. 22 апреля российское общество празднует (или "празднует" – кто как) юбилей Владимира Ильича Ленина – человека, сыгравшего огромную роль в истории нашей страны. В течение 70 лет имя его большинство россиян произносило с благоговением: детей воспитывали в любви к вождю русской революции. Однако ныне его, как и Сталина – еще одну противоречивую фигуру русской истории ХХ века, не очень-то чтят и до сих пор обсуждают вопрос о судьбе его тела. Юбилей Ленина – лишь очередной повод поднять тему "политики памяти" и обругать важную историческую фигуру или же напротив – похвалить.

Однако социализм в России был задолго до Ленина, и освободительное движение появилось не с ним. Одним из первых мыслителей, внесших весомый вклад в дело освобождения "хижин" от "дворцов", был Александр Герцен – отец "русского социализма". Сам Ленин не преминул причислить Герцена к "своим" предшественникам в известнейшей статье "Памяти Герцена". Примечательно, что только что на русском языке вышла в свет одна из самых интересных биографий Герцена, написанная известным американским историком Мартином Малиа.

"Русский журнал" представляет читателям возможность ознакомиться с "Введением" к книге Мартина Малиа "Александр Герген и происхождение русского социализма. 1825-1855". В этом отрывке историк разоблачает ленинскую историографию русской мысли, которая основывалась на превратном представлении классиков марксизма-ленинизма о развитии революционных идей в России.

* * *

По обыкновению любое научное исследование в области русской истории в Советском Союзе начинается с цитирования классиков марксизма-ленинизма, и мы в данном случае не собираемся нарушать традицию. В основном ученые цитируют слова Ленина о том, что учение «социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов». Следовательно, носителем «науки является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция: в головах отдельных членов этого слоя возник ведь и современный социализм» [1]. Со всем уважением относясь к соотечественникам Ленина, тем не менее мы считаем, что в данном случае можно сказать гораздо больше. Русский социализм появился в среде того класса, который возник намного раньше, чем буржуазия, – в среде дворянства или аристократии, – класса, который в исторической перспективе не должен был иметь никаких прочных связей с социализмом, согласно всем признанным канонам, марксистским или каким-либо еще. Именно этой проблеме несоответствия и посвящена настоящая книга.

Никакая другая нация в истории не готовила свою революцию дольше или более осознанно, чем русская. Почти за столетие до Октябрьской революции в 1816 году оформилось первое тайное политическое общество, деятельность которого привела в 1825 году к восстанию декабристов. Надо сказать, что протесты против социальной действительности, подготовившие это восстание, происходили и до этого, они восходят к 1790 году, к знаменитому произведению Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Радищев впервые открыто напал на самодержавие и крепостное право с позиций либеральных и гуманистических ценностей. С этого времени и до крушения старого режима проблемы, созданные политическим абсолютизмом, отсутствием свободы личности и ужасающими условиями существования народа (даже несмотря на то, что после 1861 года такой проблемы, как крепостное прав, больше не было), доминировали в русской жизни с навязчивым постоянством, уникальным в современной истории.

Эта книга, конечно, не имеет целью предложить читателям какую-либо историческую телеологию, неумолимо ведущую Россию к 1917 году, согласно которой всевозможные движения протеста против самодержавия и угнетения масс были неизбежными «логическими» стадиями. Если бы даже 1917 года в истории России не было или если бы он развернулся каким-либо иным образом, даже и в этом случае радикальные движения стали бы источником чего-то другого. Так или иначе эти революционные движения все равно бы существовали: они вращались бы вокруг тех же самых вопросов, они продолжали бы доминировать в русской истории XIX столетия и они конституировали бы все ту же историческую проблему, что и ныне.

Движение гуманистического протеста в России поначалу не являлось революционным и, конечно, в еще меньшей степени было «социалистическим». Радищев не имел своей программы действий, к тому же в условиях правления Екатерины II никакие действия не были возможны. «Путешествие из Петербурга в Москву» явилось просто криком негодования, брошенным в пустоту, за неимением более эффективных средств борьбы. Несмотря на все попытки декабристов действовать радикально, можно сказать, что они тоже не являлись революционерами в полном смысле этого слова. Они были офицерами армии, которым очень хотелось совершить coup d’etat [государственный переворот (фр.). – Прим. пер.], идея которого в то время полулегально носилась в воздухе. Ограничение самодержавной власти вторжением вооруженного дворянства с целью решить вопрос о преемственности к началу XIX столетия стало практически «конституционным». Все правители русского государства, по крайней мере те, что долго находились у власти, – начиная с Екатерины I и заканчивая Александром I, – либо получили власть, либо полагали условием своего вступления на престол помощь вооруженного дворянства. Вся оригинальность движения декабристов как раз заключалась в их попытке использовать старые методы для новых целей реформирования в духе ценностей гуманизма.

Однако эти цели были умеренными по сравнению с более поздними стандартами, установленными радикальной оппозицией в том же столетии. Вызывая далеко идущие последствия в условиях самодержавной власти, различные социально-политические программы декабристов являлись все же не более чем либеральными в классическом смысле этого понятия; хотя либерализм обычно и ассоциируется с буржуазным сословием, он также применим и в отношении к своенравной аристократии. Уничтожение или конституционное ограничение монархии, освобождение крестьянства на более или менее выгодных условиях и полная или частичная демократизация общества были целями декабристов [2]. В их программных проектах нельзя найти призыва народных масс к восстанию, и они рассматривали народное участие в проектируемом перевороте лишь под просвещенным руководством офицерской элиты. В целом же декабристам, даже самым радикальным из них, например, таким как Пестель, не хватало веры в способность «народа» самостоятельно достичь освобождения – веры, характерной для зрелых революционеров даже тогда, когда их методы являются сугубо элитистскими и «якобинскими». Более того, можно утверждать, что декабристам не хватало культа Революции – веры в какой-то величайший исторический катарсис, который изменил бы весь мир, облагородил человечество и способствовал бы прогрессу до логического завершения. Нельзя сомневаться, что они имели свои идеалы, их взгляды даже можно с оговоркой окрестить абстрактным идеализмом, но декабристы не шли путем создания собственной милленаристской революционной метафизики, которая, как и культ народа, характерна для полноценного революционера.

Полное развитие демократического и апокалиптического революционного идеала началось уже после восстания декабристов, кстати, как результат их поражения, во времена царствования Николая I. В то время оппозиция или, по крайней мере, ее часть стала называть себя «социалистической» и идентифицировать свое дело с деятельностью той группы западных мыслителей, которая обозначала свои учения тем же самым именем. Отныне революция и социализм в России стали практически синонимами. И создание этого революционного социализма, как и до этого либеральных форм гуманистического протеста, стало заслугой дворянского сословия. Более того, именно дворянство привело это развитие к созданию метафизики революции и адаптировало ее к русским условиям. По крайней мере, дворяне делали это на уровне теории с 1830-х годов, ибо после восстания 1825 года реальные действия снова стали невозможны. Уже к 1855 году и смерти Николая I – хотя фактически к 1849 году – теория русского социализма сложилась в своих существенных чертах.

То, что это было чисто теоретическим достижением, не уменьшает его значения. Мощная идея являлась необходимой предпосылкой страстных революционных деяний, гораздо более дерзких, нежели декабристские, она также заключалась в отчаянном героизме, непоколебимой убежденности и часто фанатизме, что обыкновенно характеризует русское революционное движение. Мир можно менять только при условии какого-либо предварительного видения. В этом развитие России совпадало с развитием Запада: даже Маркс, в конце концов, был только блестящим теоретиком.

Более того, развитие социалистической теории, берущее свое начало в Великой французской революции и в конспирации Бабёфа, поставленное в качестве острой проблемы 1830-м годом, уже было завершено практически повсюду в течение революции 1848 года. К этому же времени свою теорию со всеми ее подробностями оформил Карл Маркс в «Манифесте Коммунистической партии»; его поздние работы, не исключая, конечно, «Капитала», совершенно справедливо могут считаться не более чем весьма детальной разработкой идей, изложенных в «Манифесте». И марксизм в этом смысле являлся одним, хотя и самым впечатляющим, из завершенных конструктов. В то же время с появлением произведений Прудона возник и анархизм; фурьеризм дал импульс идеалу союза потребителей и производителей; Луи Блан предложил первоначальную версию «государства всеобщего благосостояния»; Ламмене проделал фундаментальную работу и заложил основы христианского социализма – этот список, очевидно, можно продолжать до бесконечности. Существенным вкладом русской нации в период после волнений 1848 года явилась теория крестьянского социализма, и выражение «русский социализм» будет использовано в этой книге в двояком смысле: просто как социализм в России и как национальная доктрина, в основе которой лежала вера в социалистическое будущее крестьянской общины, что в эпоху правления Александра II стали называть народничеством.

После 1848 года во всей Европе социалистическая мысль от чистой теории обратилась к обсуждению практической политики и стратегии. Эдуард Бернштейн и различные социальные демократические «ревизии» марксизма с совершенной очевидностью только подтверждают эту мысль; анархо-синдикализм Жоржа Сореля представляет анархизм, но в особом его качестве; цеховой социализм является большей частью специфическим примирением принципа «кооперации» и синдикализма. Та же мысль закономерна и для России, где следующие друг за другом формы народничества и марксизма были адаптацией первых принципов, выработанных Герценом, Бакуниным и опять-таки Марксом. Можно быть уверенным, что эти стратегические ревизии имели огромное практическое значение, но все они развивались в рамках основной доктрины, создателями которой не являлись и вне рамок которой они не могли существовать. Социализм различных Интернационалов, всех конкретных движений с 1848 года умаляет плоды, посеянные еще этими первыми теоретиками entre-deux-revolutions [от одной революции и до другой (фр.). – Прим. пер.].

Хотя первые мечтатели происходили преимущественно из дворянства, было бы непростительной ошибкой отождествлять их со всем классом как таковым в любой период его истории. Как правильно заметил Ленин, социалистические мечты всегда рождались в головах индивидуальных членов власть имущего класса или, по крайней мере, в некоторой группе, стоящей над «народом». На эту мысль следует обратить особое внимание. Хотя такие личности являются выходцами из господствующего класса, они более не принадлежат ему. Они являются социально или духовно déclassé [деклассированный (фр.). – Прим. пер.] интеллектуалами, которые в своем отчуждении от собственного происхождения доходят до идентификации с массами в некоторой всеобъемлющей демократической эсхатологии. В Европе такие люди могли происходить практически из любого социального сословия: из предпринимателей, как Оуэн; из духовенства, как Ламмене; из лавочников, как Фурье; из дворян, как Сен-Симон; из группы юристов, как Маркс; или из предпролетариата (но еще не вполне пролетариата), как Прудон и Вейтлинг. Согласно циничному переложению ленинской мысли отступником от марксистского дела, «идея социализма зародилась не столько по причине физического угнетения рабочих, сколько по причине нравственного угнетения интеллектуалов» [3].

Короче говоря, первооткрыватели социализма вышли не из какого-то класса, который можно было бы определить в экономических или социальных понятиях, но из той группы, что может быть охарактеризована только моральной или интеллектуальной категорией и которой именно русские присвоили особое обозначение – «интеллигенция». Приоритет русской нации в открытии этого термина далеко не случаен. Здесь, как и во многих других случаях современной истории, Россия вмещает крайности феномена, свойственного всей Европе: стоит привести только решающие примеры – крайности авторитаризма и анархизма, реакции и революции, настоящей отсталости и культа прогресса. В России интеллигенция более явно, чем во всех странах Европы, была необъяснима с точки зрения любой экономической или социальной классификации, – вот почему ее существование было замечено именно там.

Еще одна крайность заключается в том, что интеллигенция формировалась из самого консервативного сегмента общества – дворянства - в гораздо большей степени, чем в остальной Европе. Между тем основной парадокс состоял еще и в том, что даже самодержец мог быть отчасти включен в эту группу: например, ранние годы правления Александра I, характеризующиеся стремлением к реформированию общества, отличались тем, что мечтания о конституции и освобождении крестьян были практически настолько же радикальны, насколько и требования, предложенные Радищевым или большинством декабристов. Конечно, термин «интеллигенция» не пользовался особой популярностью до тех пор, пока не появилось значительное число разночинцев, ставших рядом с дворянскими интеллектуалами во времена царствования Александра II. Но «класс», совершенно определенно существовавший при Николае I, если не раньше, почти всех своих основных представителей обнаружил именно в дворянстве. Конечно, были и недворянские интеллигенты, такие как Полевой, Надеждин и, что особенно примечательно, Белинский, но эти люди были скорее исключением, и подавляющее большинство интеллектуалов, участвовавших в формировании общественного мнения до 1855 года, происходили из дворянства.

Более того, русское революционное движение и позднее сама революция развивались в направлении, для которого решающее значение имели амбиции и усилия интеллигентов. И в данном случае классовые категории марксистской теории лишь создают путаницу. Русское революционное движение в его различных фазах не было ни «буржуазным», ни «пролетарским» и уж, конечно, ни крестьянским явлением; по преимуществу оно было «революционно интеллигентским». Само собою, интеллигенция сильно нуждалась в пролетарском или крестьянском негодовании, и даже в некоторой степени в беспокойстве среднего класса, чтобы совершить революцию. Но революционное движение само по себе не представляло интересов, а часто и не отвечало желаниям какой-либо из этих групп. Вместо этого оно представляло идеальное видение, выразителем которого была интеллигенция.

Вероятно, здесь неуместно пытаться определить, а еще менее – объяснить явление интеллигенции вообще или дворянской интеллигенции в частности. Предмет уяснения истоков, состава и природы этого особого, но, без сомнения, реального «класса» все еще ждет серьезного исследования [4]. Лучше всего о природе интеллигенции можно сказать, основываясь на конкретных примерах, приведенных далее в тексте. Теперь будет достаточным пояснить, что интеллигент представляет собой очень способную, чувствительную и амбициозную личность из более или менее привилегированной социальной группы, существующую при «закрытом» и жестком старом политическом режиме, не предлагающем каких-либо адекватных возможностей для применения способностей интеллигента, что и заставляет его идти на интегральную, в том числе в высшей степени идеологическую оппозицию этому режиму. Более того, идеалы, вдохновляющие оппозицию, являются универсализацией и абсолютизацией ценностей человеческого достоинства и нравственной независимости, которые пока являются только ее привилегией. Короче говоря, интеллигент – это социально стесненная личность, разрывающаяся в противоречии между своими непосредственными интересами и радикальными идеалами, и в этом конфликте ценностных ориентиров выбирающая аиста в небе, а не синицу в руке.

В России в течение первой половины XIX столетия такие личности в целом могли происходить исключительно из дворянства, так как только данное сословие обладало привилегиями иметь подобные ценностные идеалы. Вот почему старорежимная Россия с относительным постоянством могла производить тип, который советские историки, следуя ленинской терминологии [5], небрежно относили к «дворянским революционерам», как если бы он был широко распространенным и признанным видом радикала; на самом деле он был особенностью восточно-европейских государств, все еще нуждающийся в более подробном объяснении в отличие от того, которое ему дали менее аристократичные наследники.

В таких исторических обстоятельствах «рождение русского социализма» – тема, необходимо включающая в себя рассмотрение относительно изолированных персон и, следовательно, очень ограниченное число людей. По существу она имеет отношение к четырем основным фигурам: Александру Герцену, его идеологической тени – Николаю Огареву, Михаилу Бакунину и несколько опосредствованно Белинскому. Эти лидеры, без сомнения, были окружены менее колоритными персонажами - к примеру, членами университетского кружка Герцена в 1830-х годах и чуть большим числом людей в 1840-х, самым ярким примером здесь могут служить члены кружка Петрашевского. Несмотря на это перечисление, движение включало в себя крошечное число персоналий – факт, который многое объясняет в генезисе и характере интеллигенции. К проблеме происхождения русского социализма поэтому лучше всего подходить посредством биографического повествования. Действительно сложно рассматривать проблему возникновения русского социализма каким-либо другим способом, по крайней мере в его истоках, ибо почти все, что нам известно об этом явлении, полностью тождественно тому, что мы знаем об этих четырех личностях и их непосредственных последователях.

Из этих четверых персонажей Герцен, конечно, представляет наибольший интерес в изучении движения как такового. Вместе с Бакуниным он стал создателем того, что было собственно социалистическим в деятельности этой группы. Также именно он был первым социалистом в истории России, опередив Бакунина на десять лет. В конце концов, Герцен в гораздо большей степени ответственен за теоретическую разработку социализма во времена Николая I; он – первый, кто адаптировал ум русских к новой политической доктрине и посвятил все свои силы подготовке русской революции, а не революции вообще. Не лишним будет сказать, что из четырех персонажей Герцен, несомненно, является самым интересным, потому что он – наиболее сложная, выразительная и утонченная личность, также он – единственный, кто мог претендовать на величие в качестве писателя. По сравнению с ним Белинский является менее значимой фигурой в истории belles-lettres [художественная литература (фр.). – Прим. пер.], как бы ни был он важен в истории критики; Огарев же как писатель не более чем приятен.

Последнее, но не менее важное соображение заключается в том, что Герцен представляет собой наилучшим образом задокументированный пример «дворянского революционера», особенно это верно в отношении решающих лет становления оппозиции. Существует относительно мало непосредственной информации о ранних годах Бакунина, Белинского и Огарева, несмотря на то что многое можно вывести из того, что известно об их окружении [6]. Однако эволюция Герцена может быть отслежена практически с колыбели. Уже в ранние лета он абсолютно точно решил для себя, что станет важной исторической фигурой и что, следовательно, его собственный пример должен быть запечатлен в книге, которую прочитает после весь мир. В возрасте двадцати пяти лет он начал писать автобиографию и продолжал создавать ее, естественно с перерывами, фактически до самой смерти. Первую версию воспоминаний, «Записки одного молодого человека», он завершил, когда ему было двадцать девять лет [7]. Кульминацией же этого процесса явилось произведение под названием «Былое и думы», написанное за пятнадцать лет, начиная с 1852 года, но с подробными отступлениями в деятельность, касающуюся всего творческого пути автора с самого детства [8].

«Былое и думы» – шедевр пера Герцена как писателя, и, кроме того, это – одна из величайших автобиографий XIX столетия, созданная на русском, да и вообще на любом языке. С некоторыми оговорками можно даже подписаться под словами, что это произведение «достойно стоять рядом с величайшими русскими романами девятнадцатого столетия» и что оно даже «сравнимо и по объему, и по содержанию с “Войной и миром”» [9]. В любом случае, «Былое и думы» являются великолепным портретом поколения, следующего за личностями и событиями, описываемыми Толстым, которое вошло в историю России с очень характерным названием – «идеалисты 1830-х и 1840-х годов». Что важнее, это сочинение – самая полная и самая откровенная исповедь одной из основных фигур времен царствования Николая I, имеющаяся в нашем распоряжении, так как это – одно из редких воспоминаний, написанных без оглядки на цензуру.

«Былое и думы», однако, обладают всеми недостатками, являющимися продолжением своих достоинств. Их художественность предполагает, что это такое руководство, которым следует пользоваться с опасениями. Герцен был слишком хорошим повествователем, чтобы быть таким же хорошим летописцем. К тому же его мемуары предполагали нечто вроде политической апологии, что позволяло мыслителю привносить романтику в действительность. В связи с этим любое исследование жизни и творчества Герцена может быть только попыткой переписать «Былое и думы» как историю, если не как литературное произведение. К счастью, это возможно благодаря существованию объемной и интроспективной переписке, первые примеры которой восходят к шестнадцатилетию Герцена, и ряда в высшей степени автобиографических работ, написанных начиная с поздней юности. Если объединить все эти материалы, мы будем информированы о ранних годах жизни мыслителя в той же степени, в какой знаем о зрелой деятельности многих политических фигур. Ранние годы следует проследить в деталях, так как это один из редких случаев русской истории, когда мы имеем возможность стать свидетелями рождения революционера, ибо, в целом, революционерами становятся в юности.

Ко всему сказанному добавим, что помимо повествования о человеке «Былое и думы» являются еще и хроникой умственных исканий «поколения 1830-х и 1840-х годов» вообще. Исследование духовной эволюции Герцена неизбежно ведет и к рассмотрению духовной истории его времени, так как русский социализм своими истоками имел не политическую деятельность, но философские абстракции небольшого круга интеллектуалов. Как в случае с марксизмом, так же и в случае со многими высоколобыми концепциями современной Европы, будь они правыми или левыми, повивальной бабкой при рождении русского социализма явился немецкий романтический идеализм. Нечего и говорить, что этот самый идеализм был феноменом более широким, нежели русский социализм, проникавшим практически во все сферы интеллектуальной жизни русских при Николае I, – радикальную, консервативную и даже неполитическую. Также ничто в этом промежутке времени не может быть рассмотрено независимо от него: идеализм предоставил первоначальный материал, из которого была создана теория русского социализма. В сущности, нам придется так много говорить об этом философском фундаменте социалистической теории, что настоящая книга с полным правом могла быть названа еще и «Александр Герцен и эпоха русского идеализма».

Однако эпоха русского идеализма, как и период разработки русского социализма, не выходит за пределы николаевского царствования. Следовательно, развитие герценовских идей в данном случае будет рассматриваться лишь тогда, когда мыслитель пытался превратить идеализм в социализм; после 1855 года Герцен, впрочем, как и все западные социалисты, был уже слишком озабочен политической стратегией. Именно в интеллектуальном и социальном климате, господствовавшем при Николае I, следует искать объяснение того, что являлось признанным типом в России, но что практически во всех других странах и эпохах было бы противоречием в понятиях, – «дворянский революционер».

Примечания:

1. Ленин В.И. Что делать? // Ленин В.И. Полн. собр. соч.: В 55 т. 5-е изд. М., 1958-1965 (далее – ПСС). Т. 6. С. 30, 39. [Вторая цитата принадлежит Карлу Каутскому. – Прим. пер.]

2. Лучшим изложением политических взглядов декабристов все еще остается: Семевский В.И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. Самое современное и подробное исследование этого движения см.: Нечкина М.В. Движение декабристов: В 2 т. М., 1955.

3. Man de H. The Psychology of Socialism. N.Y.;L., 1928. P. 228. Несмотря на сотрудничество автора в последние годы жизни с национал-социализмом, эта работа, а также его взгляды на социализм, с которым он был знаком не понаслышке, все еще остаются интересными.

4. Библиография русской интеллигенции слишком велика, чтобы ее можно было привести здесь. Неплохую подборку сделал Н.М. Сомов. См.: Сомов Н.М. Библиография русской общественности. М., 1927-1931. Те обстоятельные работы, которые существуют, являются не только устаревшими, но и очень идеологически ориентированными, они практически игнорируют социальный аспект проблемы. Наиболее примечательные работы такого плана см.: Иванов-Разумник П.В. История русской общественной мысли: В 2 т. СПб., 1914; Massaric T.G. The Spirit of Russia. L., 1919; Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции // Овсянико-Куликовский Д.Н. Собр. соч. СПб., 1910. Т. 7-9.

5. Чтобы раз и навсегда закрыть вопрос о вкладе Ленина в историографию русского революционного движения в целом и эволюции взглядов Герцена в частности, нужные ссылки на работы, бесконечно цитируемые во всех советских исследованиях, посвященных и той, и другой проблеме, даны здесь: Ленин В.И. Памяти Герцена // Ленин В.И. Сочинения: В 45 т. 4-е изд. М., 1941-1967 (далее – Соч.). Т. 18. С. 9-15; Он же. Роль сословий и классов в освободительном движении // Ленин В.И. Соч. Т. 19. С. 294-296; Он же. Из прошлого рабочей печати в России // Ленин В.И. Соч. Т. 20. С. 223-225. Все эти сочинения представляют собой короткие журнальные заметки и вообще не являются ценными с точки зрения исторического анализа в отличие от более поздних и оригинальных работ Ленина. Статья «Памяти Герцена» была написана для газеты «Социал-демократ» (25 апреля, 1912 год) в честь столетнего юбилея со дня рождения Герцена. Это сочинение – не более чем попытка отвоевать наследие Герцена для собственной партии, направленная против подобных усилий социалистов-революционеров, которые, надо сказать, имели большее право считать наследие Герцена своим. Без заметки Ленина Герцена могли с пренебрежением отвергнуть, повесив на него ярлык аристократа, анархиста и противника Маркса, – такая участь постигла Бакунина. Но благословение Ленина имело двойной эффект, и та же самая «гениальная» (как неизбежно о ней говорилось) статья явилась смирительной рубашкой, в которой оставалась вся советская школа герценоведения начиная уже с 1930-х годов; надо ли говорить, что такой подход был очень и очень узким.

Сущность взглядов Ленина на революционное движение характерно представлена в третьем по счету произведении, упоминаемом выше. В анализе, который так часто цитируется советскими историками, что его просто нельзя игнорировать, Ленин делит историю движения на три классовых фазы: «Освободительное движение в России прошло три главные этапа, соответственно трем главным классам русского общества, налагавшим свою печать на движение: 1) период дворянский, примерно с 1825 по 1861 год; 2) разночинский или буржуазный период, приблизительно с 1861 по 1895 год; 3) пролетарский, с 1895 по настоящее время» (Ленин В.И. Из прошлого рабочей печати в России // Ленин В.И. Соч. Т. 20. С. 223). Декабристы и Герцен считаются основными представителями дворянского периода; это означает, что, хотя они и были революционерами и демократами по духу, им все же никогда бы не удалось ясно сформулировать свою цель, которой бы стал «научный» социализм, ибо они не имели народных корней.

6. О ранних годах Бакунина хорошо повествует Корнилов. См.: Корнилов А.А. Молодые годы Бакунина. М., 1917. О раннем периоде биографии Белинского неплохо написала Нечаева. См.: Нечаева В.С. Белинский: начало жизненного пути и литературной деятельности. 1811-1830. М., 1949. Подобного исследования об Огареве не существует, почему мы и предприняли попытку сделать это в ходе рассмотрения юности самого Герцена.

7. Герцен А.И. Записки одного молодого человека // Герцен А.И. Полн. собр. соч. и писем: В 22 т. / Под ред. М.К. Лемке. Пг., 1919-1925 (далее – ПССиП). Т. 2. С. 380-406; 437-467. Издание работ Герцена Лемке является самым полным и законченным, мы будем ссылаться на него в большинстве случаев. [Наиболее полным собранием произведений и писем Герцена на сегодняшний день является академическое собрание сочинений в 30 томах, завершенное в 1966 году. Когда Малиа писал свою книгу, часть нового издания уже увидела свет. В некоторых случаях Малиа делает ссылки на новое собрание сочинений. – Прим. пер.]

8. Герцен А.И. Былое и думы // Герцен А.И. ПССиП. Т. 12-14. Написанное не сразу, произведение «Былое и думы» представляет собой столько же серию глав и отдельных зарисовок, сколько единую работу, имеющую определенную структуру. Сам Герцен так и не дал единой версии своим мемуарам; между тем некоторые из них впервые опубликованы Лемке после смерти писателя: структура «Былого и дум» отчасти является работой редакторов Герцена, отчасти определяется различными изданиями этого произведения. Вариант Лемке уже дважды совершенствовался авторитетными учеными: Каменевым (Герцен А.И. Былое и думы: В 3 т. / Под ред. Л.Б. Каменева. М.; Л., 1933) и в текущем, пока не завершенном издании сочинений Герцена, которые предприняла Советская академия наук (Герцен А.И. Былое и думы // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954-1966 (далее – СС). Т. 9-11). Последний источник является самым добросовестным и, вероятно, близким к чаяниям самого автора настолько, насколько они вообще были выражены. Тем не менее различия между изданиями относительно незначительны, и ни одно из них не влияет на суть работы. Вот почему другим изданием мы предпочтем вариант Лемке, так как он является законченным, хотя, возможно, осуществлен не всегда в правильном порядке – все ссылки мы будем делать на это издание сочинений Герцена в тех случаях, где это возможно.

9. Berlin I. Introduction // Herzen A. From the Other Shore. London, 1956. P. XII, XIII.