По уверениям древних, была некая женщина, называвшаяся Мухой, поэтесса, прекрасная и мудрая, и другая еще - знаменитая в Аттике гетера, о которой комический поэт сказал: "Ну, укусила Муха, так до сердца дрожь".

Лукиан. "Похвала мухе"

Почему я пишу о Монтале, в сущности, зная о нем очень немного? Потому что я ищу круг соратников Йейтса. Потому что в эпоху, когда господствует массовидное сознание, когда акции индивидуальности круто падают, поэты образуют свое всемирное Сопротивление. Я думаю о некоем Круглом столе рыцарей поэзии, об интернациональной "капелле" ее трубадуров. В Италии таким рыцарем индивидуализма был, прежде всего, Монтале - самый одинокий, угрюмый и загадочный поэт в своем поколении. Ради того, чтобы читать Монтале, я, в общем-то, и стал учить итальянский - самоучкой, как он сам самоучкой учил языки в юности.

В творчестве Эудженио Монтале (1896-1981) выделяются три основных периода. Первый означается вехами двух сборников: "Кости каракатицы" (1925) и "Случаи жизни" (1939). Многие стихи в "Случаях жизни" связаны с Имрой Брандейс, зеленоглазой красавицей, американской исследовательницей Данте, в которую Монтале влюбился в 1932 году. С началом Второй мировой войны и вводом в Италии новых антисемитских законов Имре Брандейс был запрещен въезд в Италию из-за еврейского происхождения (ее семья переехала в Америку из Вены в XIX веке). Годом раньше Монтале пришлось оставить службу во флорентийской библиотеке из-за отказа вступить в фашистскую партию. В это время Монтале уходит в перевод: он переводит пьесы Лопе де Веги, "Доктора Фауста" Кристофера Марло, романы, а также испанские и английские стихи, в том числе Джона Китса, Томаса Элиота, Уильяма Йейтса.

Очевидна параллель с Борисом Пастернаком, во второй половине 1930-х годов спасавшимся переводами Шекспира. На самом деле сравнение идет еще глубже. Тот "герметический" стиль, который выработал Монтале в годы фашистского режима, кроме эстетической имел, несомненно, и политическую подоплеку: так было легче избегать всевидящего ока государства, по крайней мере до тех пор, пока режим считает: непонятный, значит, неопасный. Разве тут нет сходства с сознательно культивируемым "темным стилем" Пастернака, позволявшим ему маскировать свои мысли и высказывать обиняком совсем не то, чего ждали от него власти?

Да что говорить о Монтале и Пастернаке, живших в условиях тоталитарных режимов! Возьмем, например, Роберта Фроста. Его поэзия, по сути дела, шкатулка с двойным дном, где на поверхности - любовь к природе, сочувствие к простому человеку и оптимизм, а в глубине - неизлечимое одиночество и страх жизни: то, о чем так убедительно пишет Иосиф Бродский в посвященном Фросту эссе "Скорбь и разум". Разве выработанная Фростом "шифрованная" манера письма и соответствующая ей условная маска "поэта-пахаря" - не способ приспособиться к идеологии массы, господствующей тогда в его в насквозь демократической Америке? Разве стал бы он без этой маскировки национальным американским поэтом?

Второй период творчества Монтале - сороковые и пятидесятые годы. Стихи этого периода собраны в основном в сборнике "Буря и другие стихотворения" (1956). В личной жизни главным в это время являются его отношения с Друзиллой Танци (Мушкой), начавшиеся очень давно, еще до Имры Брандейс. Сложные перипетии этого долгого романа с замужней женщиной, их встречи и разлуки, жизнь вместе и порознь, окутаны туманом тайны (и слава богу!). Известно лишь, что их отношения постепенно переросли в настоящий, хоть и незаконный брак. После смерти мужа Друзиллы в 1958 году начинается миланский период жизни Монтале. Здесь весной 1963 года он наконец сочетатеся законным религиозным барком с Мушкой, а в августе Друзилла Монтале попадает в больницу с переломом шейки бедра, где в октябре того же года умирает.

Памяти жены посвящены многие стихи в книге "Сатура" (1971). Прежде всего, это двойной цикл "Ксении", состоящий из коротких стихотворений-воспоминаний. Название, по-видимому, заимствовано у Марциала. Так называется четырнадцатая книга его эпиграмм, сборник коротких надписей к подаркам, которые дарили гостям на пиру; таково первоначальное значение слова Xenia. Возникает вопрос: если "ксении" - это подарки, тот от кого кому? От живого - мертвой? Но нужны ли мертвой подарки?

Нужны, говорит Мандельштам, описывая встречу "беженки" на залетейском берегу толпою ее новых подруг: "Кто держит зеркало, кто баночку духов: / Душа ведь - женщина, ей нравятся безделки". Но неужели кто-то там протянет таблички со стихотворными подарками мужа?

Или, может быть, наоборот: эти стихи - подарки умершей своему оставленному супругу? Ведь говорит же он в последнем стихотворении "Ксений": "Мужество жить было первым из твоих даров, о котором ты даже не подозревала".

"Ксении" Монтале - это два цикла, каждый из четырнадцати стихотворений: сакральные числа, связанные с циклом триединой богини Луны, одна из ипостасей которой, Геката, - богиня подземного царства.

Поэт дал своей любимой шутливое прозвище Mosca (Мушка) из-за толстых стекол очков, которые она носила. Мушка была близорукой и, говорят, не очень красивой. Но уж точно хлопотуньей и жужжалкой, обожающей болтать по телефону. В одной из "Ксений" говорится:

Слух почти полностью заменял тебе зренье.
Теперь, когда тебя нет, телефонный счет стал ничтожным.

Xenia, I, 9

Поэт то и дело натыкается на вещи их общего обихода, на фантомы привычек, оставшихся без хозяйки. Вспоминаются стихи Пастернака:

И, уколовшись о шитье
С не вынутой иголкой,
Внезапно видишь всю ее
И плачешь втихомолку.

Все так. Только слез нет, или нам их не видно; автор неизменно сохраняет отстраненный, чуть ироничный тон: закалка Марциала, генетический код римлянина.

Милая крохотная хлопотунья,
которая почему-то зовется мухой,
сегодня вечером в полумраке,
когда я читал Второисайю,
ты снова ко мне прилетела в гости,
но без очков меня не признала,
и я без привычного их сверканья
тебя не узнал сквозь сизую дымку.

Xenia, I, 1

И в загробном мире они собирались узнавать друг друга по звуку, не надеясь на зрение и не зная топографии тех краев.

А для загробья мы изобрели
особый свист, чтоб узнавать друг друга.
Попробую-ка свистнуть. Может быть,
уже и сам я незаметно умер.

Xenia, I, 4

Близорукость подруги в конце концов поднимается в стихах почти до ясновидения слепого Гомера, проницающего умственным взором Землю, Небеса и Преисподнюю (1). Поэтому поэт, как Данте за Вергилием, спускался за ней по бесконечным ступеням, и ему было не страшно.

Я спускался, держа тебя за руку, вниз по ступеням,
миллионы ступенек наши ноги вдвоем отсчитали,
но теперь тебя нет, и за каждой ступенькой - бездна.
О, как быстро закончилась длинная эта дорога!
Хоть моя еще длится, на ней уже не случится
ни подвохов, ни приключений,
ни иллюзий, так похожих на явь.

Я спускался, держа тебя за руку, и не боялся -
не потому, что думал: мол, четыре глаза надежней,
а потому, что из наших двух пар
лишь твои близорукие очи
видели правду.

Xenia, II, 5

И после "Ксений" Монтале писал стихи для своей Мушки. Одно из них называется "La Belle Dame Sans Merci" - по балладе Китса о рыцаре, завлеченном волшебной девой, подарившей ему любовь-сон и исчезнувшей без следа. Ключ этой аллюзии - в меланхолическом рефрене баллады:

И с той поры мне места нет,
Брожу печален, одинок,
Хотя не слышно больше птиц
И поздний лист поблек (2).

Всякое новое произведение искусства поражает по сходству и контрасту с уже существующими. В сходстве подтекстов мы убедились. Посмотрите теперь, каков контраст поэтического антуража:

La belle dame sans merci

Сегодня, наверное, чайки опять не дождутся
хлеба, который я им крошил с твоего балкона;
сколько бы они ни кричали и ни скрипели,
ты спишь и их криков рассерженных не услышишь.

Сегодня мы оба опаздываем куда-то,
и завтрак наш стынет на столе рядом с грудой
книг моих бесполезных и твоих драгоценных реликвий:
календариков, безделушек, банок и склянок.

Все крошится в мире, лишь образ твой неколебимо
высится на известковом фундаменте утра;
жизнь бескрылая хочет взлететь к нему - и не может,
только вспыхивает и гаснет, как огонек зажигалки.

Отстраненность, ровный голос поэта создают здесь главный эффект. От реальности этого "сегодня", давно ставшего прошлым, от этих таких наглядных "календариков, безделушек, банок и склянок", от этого осекающегося огонька зажигалки вздрагиваешь. И дрожь доходит до сердца.

Столь же простое, реалистическое, стихотворение - "Сквозь дым". Адресат его угадывается, может быть, по одной единственной детали: рассеянности дамы, которая вполне могла отстать от тележки со своим багажом, потеряться и снова найтись: это, конечно, уже узнаваемый нами образ Мушки.

СКВОЗЬ ДЫМ

Сколько раз я ждал тебя на вокзале
в холод и в туман. Покупал газеты,
прохаживался по перрону, покашливая
да покуривая "Джубу", которую потом запретило
табачное ведомство, - вот идиоты!
Может быть, я перепутал поезд
или расписание изменили? Я впивался взглядом
в каждую тележку - не твои ли везут
вещи, а ты где-то сзади отстала?
И вдруг ты появлялась... Сколько раз это было
наяву - и во сне сколько раз повторилось.

И наконец, "Черный ангел" - загадочное стихотворение, в котором Монтале достигает вершины трагизма. Я не знаю, к кому оно обращено. Может быть, сразу ко всем - и любимой женщине, и сгоревшей жизни, и всем жертвам века. Requiem omnibus.

Эудженио Монтале

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ

О черный ангел огромный,
возьми меня в тень свои крыльев,
чтоб мог я промчаться над колющими
кустами терна, над трубами
горящих печей -
и встать на колени
пред черными головешками,
остатками обгоревшими
твоего оперенья.

О маленький ангел смуглый,
не земной и не божий,
полупрозрачный ангел,
меняющий ежесекундно
цвета свои и очертанья -
в мелькании вспышек, похожих
на бред и на озаренье.

О страшный ангел, раскройся,
впечатайся в меня насмерть,
но не убей своим блеском -
ведь беззащитны зрачки
перед сверканием ночи,
о ангел обугленно-черный,
укрывшийся под навесом
торговки, что жарит каштаны.

О ангел, как черное дерево,
в скитаниях потемневший, -
крылом шевельни или скрипни,
чтобы я мог узнать тебя -
как узнаю во сне
и наяву - щель меж ними
ушка игольного уже,
любой верблюд и двуногий
в нем непременно застрянет;
и эта сажа на пальцах -
остатки того, что сгорело, -
ничтожнее, чем дуновенье
крыла твоего, ангел дымный
и пепельный, маленький ангел,
похожий на трубочиста.

Примечания:

1. "Such seeing hadst thou, as it once befell / To Dian, Queen of Earth, and Heaven, and Hell" (Keats, "To Homer").

2. Перевод В.Левика.