В последние дни октября в Москве на площадках Музея и общественного центра имени Сахарова и Государственного центра современного искусства прошла конференция "Современное искусство и табу" (политические, эстетические, этические, религиозные)". Участников было много - более двадцати человек, не только из Москвы (но также из Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, Калининграда и Харькова), да и не только из России (а также из Германии, Голландии, Словакии, Финляндии и Швеции). Они представили собравшимся доклады о том, каким видится им положение художника сегодня. Каждый говорил, исходя из сферы своих профессиональных занятий - вдохновителя провокативных выставок и куратора, правозащитника, историка искусства, социолога, общественного деятеля, теоретика (также искусства, в том числе визуального, но и музыканта), собственно художника, наконец.

Прекрасно, что интересные по собраниям работ и организации пространства выставки перебираются через границы двух столиц, Москвы и Петербурга, и предъявляют жителям обширных пространств России образцы современного искусства. Они оставляют посетителей со множеством нерешенных вопросов как теоретического, так и практического характера (например, как найти пространство для новой выставки, если она так или иначе претендует на радикализм). Проблема состоит и в том, как концептуализировать запрет и каким образом "просчитать" реакцию тех, кто увидит то, что произведениями искусства считается или объявлено. Есть художественные жесты, которые могут совершаться только в некотором контексте (языка, элементов фольклора и т.д.), а есть такие, которые вызывают скандал в разных странах и в этом отношении могут рассматриваться скорее как "содержательные" (а не контекстуальные).

Вот А.Бренер распылил знак доллара прямо на картине Малевича в Стоделик-музее и понес за это предписанную законом ответственность. Чинно одетые Вали Экспорт и Петер Вайбель разгуливали по улицам Гамбурга (Вайбель - на четырех ногах), а Олег Кулик, набрасываясь на посетителей в виде собаки, ни в каких покровах не нуждался. Что это, разные представления о животном? Да и было это давно, если учесть темп развития технологий (в самом широком смысле) в глобализирующихся условиях существования. А что остается художнику сегодня? И где проходит граница непристойного, если оно, как показывают, например, лингвисты, не принадлежит "объекту" (то есть слову: при внимательном анализе становится ясно, что, вопреки распространенному мнению, "неприличных слов" очень мало - либо следует счесть эвфемизмами очень многие слова русского языка), но только направленному на него взгляду (иначе говоря, какому-то малорациональному отношению, которое возникает к тому или иному слову)?

Вопрос и в том, как отличить "живой опыт" (проявляющийся в творческом действии, как можно было себе позволить говорить до Беньямина) от голой провокации, имеющей целью раздразнить почтенную (как презрительно говорится, "буржуазную") публику; как, вынося по этому поводу суждение, не ущемить прав художника-человека, но и защитить (и нужно ли это) пороги чувственного восприятия зрителя? (Да и кто может выступить с позиций моральной состоятельности, дающей право судить?). Из многих выступлений следовало, что решение здесь вынести практически невозможно. И дело даже не только в том, что это политический вопрос. Показательно, что тут разошлись мнения руководителей двух институций, благодаря которым диалоги этой конференции оказались возможны. Со стороны ГЦСИ утверждалось, что государству, увы (тут словно сквозило усталое даже сожаление), настолько нет дела до того, что происходит в области культуры, что оно даже не тратит усилий на цензуру. Эти высказывания были крайне критически встречены представителями Сахаровского центра, демонстрировавшими, что цензура сделалась лишь гораздо более изощренной, отчего относиться к ней следовало бы внимательнее. Вообще, спектр политических коннотаций высказываний участников простирался от призывов к активному действию, точнее, противодействию до меланхолического вписывания всяческого, даже на первый взгляд весьма шокирующего, результата художественного действия в уже давно размеченные рамки - как искусствоведения, так и правовой идеологии. Но разве известный и уважаемый правозащитник С.Ковалев, выступая на круглом столе, завершающем конференцию, не выразил сомнения многих, пытаясь соотнестись с позицией художника сегодня, - почему же человек, столь тонко владеющий живописными средствами, пишет особ, похожих на королевских шведских, в столь "непотребном виде"; в чем состоит его цель, если свои возможности он употребляет ради такого, в общем, недостойного изображения (недостойного не технически, а, так сказать, содержательно-этически?), тем более что имеет на это право? А если есть некоторая система (уже готовых) норм и правил, в которой можно было бы оценить то или иное произведение, то как соотнести ее/их с искусством, которое как раз и должно смещать границы, обнаруживать несоответствие этих норм, в конце концов, даже указывать на невозможность устанавливать их?

"Со-общительные" возможности искусства, стремящегося свести создателя и созерцателя, безусловно, нивелируются условиями пространства (некой третьей инстанции), в котором такая встреча может произойти. Сегодня это пространство медийное, оглядываясь на которое все больше оснований считать намек на "живой опыт" практически невозможным. Так, словно поздний Хайдеггер, говорил композитор В.Мартынов, подчеркивая, однако, что сама эта невозможность весьма продуктивна.

Как продуктивна и конференция, ставящая столько вопросов, разворачивающая новые поля для дискуссий. А завершилась она на исходе Дня политзаключенного (30 октября) открытием выставки Вячеслава Сысоева, его второй выставки в России.