Юбилей дело нешуточное. Странно себя чувствует юбиляр на мероприятиях в его честь. Виктору Ковалю - 60. Как-то не вяжется с ним этот возраст. Фраза обычная и была бы банальной, если бы не относилась к Ковалю. Его рэповские кричалки и народные мудрости меньше всего настраивают на торжественный лад. Но что делать - традиция штука серьезная. А для меня это событие стало поводом подумать над творчеством поэта-прозаика-художника в целом. Пусть это будет затянувшимся тостом во здравие Виктора Станиславовича.

Виктор Коваль - явление знаковое. Начинал он в конце 60-х - начале 70-х, принадлежал в эти годы к авторам андеграунда и позднее был причислен к группе Леонида Иоффе - Евгения Сабурова - Михаила Айзенберга. В 1991 году вышел поэтический альманах "Личное дело", где лирика Коваля была представлена вместе со стихами Сергея Гандлевского, уже названного Михаила Айзенберга, Дмитрия Александровича Пригова, Льва Рубинштейна, Тимура Кибирова и Дениса Новикова. Во втором издании альманаха (НЛО, 1999) были опубликованы уже не только стихи, но и проза автора. Последовательно (в 2000-м и 2001-м) вышли книги стихов Коваля - "Участок с Полифемом" и "Мимо Риччи".

Разговор о творчестве писателя был начат Михаилом Айзенбергом в статье "Вдогонку Ковалю (первый раз опубликована в журнале "Театр" в 1992 году в качестве "врезки" к стихам поэта). Пожалуй, "товарищ по поэтическому цеху" и юности автора оказался наиболее проницательным из всех писавших впоследствии о Ковале. Сборник "Личное дело" (напомню - 1991 год) сопровождался послесловием Андрея Зорина, где о Ковале говорилось, что его стихия - "изощренная словесная игра". Такой подход к этому автору мне кажется несколько натянутым (надеюсь, из последующего будет ясно почему).

Вот почему "точкой отсчета", по моему мнению, следует считать статью Айзенберга. Отважусь на обширную цитату: "Есть художники, которые почему-то не в состоянии следовать правилам. И рады бы, но никак это у них не получается, легче придумать игру с собственными правилами... К злободневности Коваль обращается постоянно, но - как обращается? Как бы резвяся и играя. Забавляется, фокусничает. А вот это совершенно недопустимо. Можно и смеяться, и пародировать, но всерьез! Нужно самому в серьезной своей главной части быть таким (курсив автора) человеком".

А вот другой голос - некоего В.А. из "Ex-Libris" (от 25.10.2001) - из минирецензии на сборник "Мимо Риччи": "СТИХИ Виктора Коваля, по-моему, нужно представлять просто по-державински. То есть над каждым прилавком, с которого будут торговать его книгой, повесить плакат: ?Здесь лежит Виктор Коваль?". Вот и Державина помянули. В.А., кажется, нашел вполне верного предшественника для поэта. Державин сказал: "Я - царь, я - раб, я - червь, я - Бог". Коваль ему вторит: "Я ТОТ КОТОРЫЙ, ТОТ КОТОРЫЙ! / Я тот, который был водой, / я тот, в кого булыжник бросят, / я тот, который крикнет: "ТВОЙ!" - / когда его о часе спросят". Диапазон поистине державинский. Разумеется, лексика нарастающего ряда стихотворения Коваля (грубоватое "булыжник бросят") вовсе не следует одической традиции 18 века. Однако не будем забывать анакреонтических стихов самого Державина. Также напомню читателю об Александре Петровиче Сумарокове, прославившемся в "подлом слоге" комедий и пародий. Тут мы приступаем к разговору о жанровой принадлежности стихов Коваля.

О жанровой природе его вещей лучше всего говорить, как мне кажется, на примере стихотворения "Поэма о романе" (напечатано в сборнике "Мимо Риччи"). Это стихотворение состоит из четырех небольших частей. В этом четырехстраничном тексте автор моделирует "романную ситуацию" начала 19 века, вспоминает "Евгения Онегина". В стихотворении присутствуют два женских персонажа - Татьяна и Ольга (они сестры), что, разумеется, даже недогадливого читателя может привести к пушкинской "энциклопедии русской жизни". В "Поэме о романе" присутствует и свой "магический кристалл" - "живая-мертвая вода" из 4-й части.

Нужно сказать, что все стихи (о прозе разговор позднее) Коваля написаны так, будто автор смотрел в процессе их сочинения сквозь некий "магический кристалл". Они напоминают некий шифр. Конечно, тут можно завести разговор о поколении семидесятников, вспомнить любимого ими Владимира Владимировича Набокова (известного шифровальщика). Однако всех интересующихся просто отсылаю к тексту Айзенберга "Ваня, Витя, Владимир Владимирович" и продолжаю свою мысль. В "Поэме о романе" автор пишет: "Украдкой жизни письмена, / Следы существованья хрюшки". Если про "письмена" все более или менее понятно, то откуда возникает "хрюшка", которая, кстати, потом появляется еще один раз - уже под названием "свинки", - непонятно абсолютно.

Продолжая разговор о влиянии Пушкина, замечу, что конкретно в этом тексте автор вполне осознанно пародирует "наше все": "Так облик Олин, образ Танин / Ложатся в тягостный роман: / Петух соседа - египтянин. / Он отвернется - ты пропал". В самом деле, фокусничает Виктор Коваль, фокусничает. Только ведь слово "фокус" имеет в нашем языке и другое значение: Коваль собирает в фокус разрозненные явления действительности. В третьей части лирическое alter ego автора наблюдает за происходящим через щелку - а проще - через "дырку" в заборе: "А что же дальше? Край картинки, / Пол-целой кучи из песка, / Кусочек любопытной свинки, / Моя заборная доска". Вот такие "странные сближения" свойственны этому тексту, да и всему творчеству Коваля в целом. Достаточно вспомнить поэму "Поликарпов" (опубликована в книге "Участок с Полифемом"), главный герой которой является вездесущим и многоликим. Этот герой объединяет, склеивает разнородные небольшие главы ("собранье пестрых глав"), из которых и состоит поэма.

Лев Рубинштейн писал ("Еженедельный журнал", ?150) о том, что "Коваль совершенно не поддается классификации". Строгой классификации, на мой взгляд, "не поддается" ни один поэт, в том числе и сам Лев Рубинштейн. Разговоры о некоем "синкретизме" Коваля настолько же увлекательны, насколько беспредметны. Ясно, что вот, например, в разбираемой "Поэме о романе" в жанровом отношении сошлось многое: и пародия, и присущая другим вещам автора балладность, и лирическая поэма, и философская притча, и эпическое повествование.

Надо сказать, что "Поэма о романе" - это опус "раннего" Коваля. Если же говорить о сравнительно недавней лирике автора, то следует отметить, что появилась у поэта совершенно новая интонация - менее отстраненная, сочувствующая предмету описания. В доказательство процитирую начало стихотворения "Сестры": "Им бы давно разделиться пора. / Как вариант, на Фили и Динамо. / Но Кате нужна кой-какая опора, / А Маше - мама".

Ясно, что в этом стихотворении, как и в "Поэме о романе", описаны две сестры. Однако между этими произведениями "дистанция огромного размера". Тут уже не приходится говорить о смешении жанров. Это чистая лирика, авторский голос которой сопереживает героиням.

К Ковалю как к писателю, на первый взгляд, можно прицепить любую кличку - и авангардист, и постмодернист, и пародист. А на самом деле, Коваль делает очень простые вещи: он своими текстами не только шифрует, но и будто заговаривает нашу "обрыдлую" (его слово) действительность. Не случайно в книге "Мимо Риччи" есть специальный раздел "Заговоры". Вот пример одного из них.

Заговор против холерной рвоты

Против действия холеры

В виде рвоты изо рта

Применяется береза

Алкоголем залита.

Позабыв про чувство меры,

Выпьем раз и два нальем.

Нас тошнит не от холеры -

От березы мы блюем!

Когда слышишь последние две строки в исполнении автора, то не устаешь дивиться его на редкость радостно-жизнеутверждающей интонации.

Если продолжать разговор о "позднем" Ковале, то необходимо обратиться к прозе писателя. Самая значительная публикация прозы автора была в журнале "Знамя" (? 6 за прошлый год). Это, если опять возвращаться к жанру, - "рассказы стихийного философа" (так обозначено самим автором). В целом цикл называется "Разговор о понятиях", и входят в него три рассказа - "Неловкость", "Субъективность" и "Запрет".

Цикл хорошо выстроен, сквозная тема всех трех текстов - взаимоотношения рассказчика с "объективной действительностью" ("... дразнить объективную действительность - большой грех, хотя я, кажется, знаю, как это надо делать: крикнуть ей в лицо, что она - субъективная!" - из рассказа "Субъективность"). Взаимоотношения эти непросты (даже запутанны) и увлекательны.

Отталкиваясь от конкретного случая из жизни, рассказчик (в данном случае - стихийный философ) начинает размышлять о причинах и следствиях реального события. Вот на какие мысли наводит стихийного философа стандартная телефонная ситуация (автор просит прощения у некоего женского голоса в трубке за то, что он не туда попал, а в ответ слышит не совсем стандартную для этой ситуации фразу: "Ах, какой вы неловкий!"): "Неловкость бывает физическая и моральная. Часто обе эти неловкости совмещаются: человек, совершивший неуклюжий поступок, испытывает перед собой и окружающими чувство неловкости. Собирательный образ неловкого человека - это нескладный чудак, попавший впросак с местом и временем своей жизнедеятельности. (Заметьте, что все злодеи - ловкачи, а среди неловких преобладают люди душевные: Пьер Безухов, князь Мышкин, Обломов и т.п.)".

Такого рода стихийное философствование порождает удивительное ощущение у читателя. Этот мир часто враждебен и вовсе не склонен принимать того же "неловкого человека". Этого человека окружают запреты ("Здравый смысл подсказывает, что не все запреты надо понимать буквально" - из рассказа "Запрет"), "ловкачи" и просто "объективная действительность". Но если поразмышлять на тему об их происхождении (и запретов, и ловкачей, и "объективной действительности"), то приходишь к выводу, что все не так страшно. "Оценивая запрет с положительной точки зрения, скажу также, что одна из формул счастья звучит так: "Жить в согласии со своим внутренним запретом!" Тут, как говорится, лишь бы запрет был правильный.

Проза Коваля пишется по законам поэтического текста: в ней присутствуют те же "странные сближения", та же "тайна" (слово Ахматовой, которая говорила, что в поэзии главное - тайна). Однако эта "тайна" ничуть не напоминает военную и вообще не похожа на какой-либо внешний запрет. Повествование формально четко структурировано, но при этом в нем царит дух абсолютной свободы. Причем эта свобода мотивируется некоей высшей организованностью. Вспомним слова Михаила Айзенберга о раннем творчестве Коваля (из уже цитированной статьи): "Тексты его... становились все тоньше и "страньше", а внутреннее их движение напоминало род духовного искания в формах совершенно нелегальных, оборотных, хотя по-своему прямых и, главное, очень здоровых. Прямизна, конечно, несколько необычная. Этим вещам присуща особая винтовая драматургия, когда высказывание как бы кружится на месте и воспринимается в ускользающем развороте. Разговор о рыбе? Разговор о Боге? Понимай, как хочешь".

На самом деле, как поэтические, так и прозаические тексты оставляют ощущение поиска... Кого? Чего? По традициям русской классической литературы - Бога и света. Но когда говоришь об этом авторе, слова разбегаются и как будто играют в чехарду или салки. "Так игра или серьез?" - спросит "проницательный читатель". Отвечаю: "Ни то, ни другое - или - если понравится - и то, и другое".

Есть у Коваля жанр - совсем уж пограничный - это "Моя народная мудрость". Об этом жанре сам автор высказался так: "Моя народная мудрость" - это пословицы, поговорки, скороговорки, притчи и некоторые другие выражения автора, которые со временем станут крылатыми". (Как видите, автор сам себе фольклор.) В диалог вступает Лев Рубинштейн: "Да стали уже, Витя, стали!" (из уже цитированной рецензии Рубинштейна на сборник "Мимо Риччи" в "Еженедельном журнале"). На самом деле, на многих сайтах в интернете можно прочесть ковальскую... притчу? пословицу? в общем, мудрость: "Уходя на тот свет, не забудь выключить этот".

Существуют и рисованные "мудрости", меньше всего напоминающие карикатуры. Это уж вовсе специфически ковальский жанр. Пример таков: на рисунке баба в ватнике и валенках ругает хмурого мужика (вероятно, мужа), а под ними валяется еще один мужик - при этом пьяный. Надпись на картинке гласит: "А ты бы, Павел, хотя бы сарай-то / Справил ради всего олл райта! / А то, как Агеев, - живешь без о?кеев". Вот такая "мудрость".

Завершая разговор о творчестве Коваля, хочется сказать об одном из вечеров, проведенных в его честь, а именно о Ковальских чтениях. Там среди выступающих была Анна Русс. Она публично объявила Коваля своим учителем. Значит, по меньшей мере один ученик у поэта есть. За нашего автора можно быть спокойным: "его дело живет и процветает".

А совсем уж в заключение процитирую четверостишие из раннего стихотворения Виктора Коваля:

Скрипи, скрипи, притертая вода.

Скребком и ломом скалывая лед,

Все льду кричат: "Давай, давай, давай!"

И кто его похвалит: "Во дает!"

С днем рождения!