От редакции. 23 декабря 2011 года в Праге состоятся похороны первого президента республики Вацлава Гавела, ушедшего из жизни 18 декабря после тяжелой болезни в возрасте 75 лет. Один из лучших текстов в память о выдающемся общественном и государственном деятеле был опубликован в журнале «The Economist».

Эдвард Лукас — британский журналист, заместитель редактора международного отдела журнала The Economist. В конце 80-х корреспондент в Праге, потом корресспондент в Москве, автор книги "New Cold War".

* * *

В начале 1989 года ваш покорный слуга, только что прибывший в коммунистическую Чехословакию, проходил мимо пустующего здания в пражском районе Подоли. На заколоченной оконной витрине кто-то написал «Svoboda Havlovi» (Свободу Гавелу). Интересное было время. Заключенный драматург (как мы тогда его называли) сидел за решеткой за хулиганство после демонстрации, проведенной оппозицией. Власти еще могли сажать людей в тюрьму. Но уже утратили то ли желание, то ли способность поддерживать порядок в витринах.

Этот лозунг (который продолжал висеть и год спустя, когда господин Гавел стал президентом) тем более поражал в силу того, что витрины часто фигурировали в самых известных эссе Гавела. В «Силе бессильных» он размышляет о рядовом коммунистическом плакате, висевшем в витрине овощного магазина. На нем было написано «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Зачем он его повесил? Какую мысль хочет донести до мира? Неужели его и правда воодушевляет перспектива единства рабочих всего мира? И это воодушевление настолько велико, что он не сдержался и решил ознакомить общественность со своими идеями? Потратил ли он хотя бы минуту, чтобы подумать о том, как такое единство может возникнуть, и что оно будет означать?

Мне кажется, не будет ошибкой предположить, что подавляющее большинство директоров магазинов никогда не задумываются о тех призывах, которые вешают в своих витринах. И эти призывы не выражают их истинные взгляды. Данный плакат директор овощного магазина получил от начальства вместе с луком и морковкой. И все это он выставил в витрине, просто потому что так заведено уже много лет, потому что так делают все и потому что так должно быть. Попробуй отказаться – наживешь неприятностей. Его отругают за то, что неправильно оформил витрину. А возможно, даже обвинят в предательстве. Он делает это, потому что так надо, если хочешь чего-то добиться в этой жизни. И это всего лишь одна из тысяч мелких деталей, которая гарантирует ему относительно спокойную жизнь, как говорится, жизнь «в гармонии с обществом».

Вот вам краткое описание того, как выживали многие чехи и словаки в предложенных обстоятельствах после советского вторжения 1968 года. Многим иностранцам казалось, что страна оцепенела, словно бы она пережила нравственную кастрацию. Сопротивляться было бесполезно: даже если тебе удастся изменить систему, советские танки сметут все, чего ты добился.

Так что оставалось только уйти во внутреннюю (а для некоторых и внешнюю) эмиграцию.

Коктейль, подпитывавший тоталитаризм, был смесью страха и притворства: директор овощного магазина притворялся верным государству, боясь последствий. Позднее в своем эссе Гавел писал:

Если бы директору магазина велели повесить плакат «Я боюсь, и поэтому подчиняюсь беспрекословно», он не остался бы столь равнодушным к его семантике, хотя такое утверждение не погрешило бы против истины. Директору стало бы стыдно, и он постеснялся бы вывешивать в витрине это недвусмысленное объявление о собственной деградации. И это вполне естественно, ведь он человек и, следовательно, обладает чувством собственного достоинства. Чтобы не ставить себя в неловкое положение, он должен был выразить свою лояльность с помощью плаката, который (по крайней мере, на уровне поверхностного смысла) указывает на убежденность, смешанную с безразличием. Плакат как бы позволяет ему спросить: «А что такого, если пролетарии объединятся?» Таким образом, плакат помогает директору скрывать от самого себя, насколько низка причина его покорности, и в то же время, насколько низки принципы господствующей в стране власти.

Однако эти низкие мотивы были крайне уязвимы перед единичными проявлениями неповиновения. Гавел завершает свое эссе так:

Давайте представим, что однажды у нашего директора что-то щелкнет в голове, и он перестанет вешать плакаты, просто чтобы заискивать перед властью. Он перестанет ходить на выборы, зная, что это всего лишь фарс. Он станет ходить на политические митинги и говорить то, что на самом деле думает. И даже найдет в себе силы выразить солидарность с теми, кого его совесть велит ему поддержать. И в этом бунте директор овощного магазина выйдет из наезженной колеи жизни во лжи. Он откажется от ритуала и нарушит правила игры. И снова откроет в себе задушенную совесть и достоинство. Он придаст своей свободе конкретный вес. Его бунт станет попыткой жить в правде…

И за это ему придется заплатить:

Его уволят с должности директора магазина и переведут на склад. Зарплату урежут. Мечты об отпуске в Болгарии придется похоронить. Высшее образование для его детей окажется под вопросом. Начальство будет изводить его, а коллеги – смотреть с удивлением. Однако большинство из тех, кто применит к нему санкции, будут действовать не из каких-то собственных убеждений, а под давлением обстоятельств, тех же самых обстоятельств, которые ранее заставили директора магазина повесить в витрине официальный плакат. Они накажут лавочника, либо потому что от них этого ждут, либо чтобы продемонстрировать свою преданность, либо просто действуя в русле общего настроя, который диктует то, как положено решать подобные ситуации, и говорит, что именно так и следует поступать, особенно если тебе самому это ничем не грозит. Посему исполнители будут вести себя так же, как все остальные: как винтики посттоталитарной системы, как действующая сила ее автоматизма, как мелкие инструменты социалистической стадности.

Гавел заканчивает эссе своим самым знаменитым призывом: жить в правде, то есть отрицать легитимность коммунистической системы и, в конечно итоге, ее власть:

Таким образом, режим, посредством тех, кто приводит санкции в исполнении, посредством безымянных винтиков системы, изрыгнет директора магазина из пасти… Ведь преступление директора магазина не простое и не единичное, стоящее особняком по причине своей исключительности, а нечто гораздо более серьезное. Нарушив правила игры, он нарушил привычный ход вещей. Он показал, что это всего лишь игра. Он разрушил мир, основанный на видимости, краеугольный камень этой системы. Он пошатнул режим, разорвав то, что скрепляло его. Он показал, что жизнь во лжи – это жизнь во лжи. Он смог прорваться сквозь напыщенный фасад системы и открыть истинные основы власти. Он сказал, что король-то голый. А поскольку король и правда оказался голым, случилось нечто весьма опасное: своими действиями лавочник обратился ко всему миру. Он дал возможность каждому заглянуть за занавес. И показал всем, что возможно жить в правде. Жизнь во лжи может создать систему, только если она всеобщая. Данный принцип должен охватывать все и проникать всюду. Ни при каких условиях он не может сосуществовать с жизнью в правде, посему всякий, кто перешагивает черту, отрицает ее как принцип и представляет угрозу ее целостности.

Слова Гавела не расходились с его делами. Из-за буржуазного происхождения ему не дали получить высшее образование. Другой выхлопотал бы себе благосклонность властей, сочиняя пьесы, которые восхваляли бы режим. А Гавел устроился рабочим сцены и в свободное время изучал театральное искусство. Когда в шестидесятых годах коммунистический режим в Чехословакии стал более мягким, его пьесы начали ставить на сцене. Они завоевали успех у публики. К 1968 году Гавел был известным и успешным драматургом.

После советского вторжения перед ним и всей культурной элитой страны встал вопрос: эмигрировать, сотрудничать или ждать последствий. Философы стали истопниками, поэты – дворниками. Гавел нашел работу в пивоварне (о чем он написал в своей пьесе «Аудиенция»). В середине семидесятых он перешел в активную оппозицию режиму, защищая подпольную рок-группу «Пластик Пипл оф зэ Юниверс» («Пластмассовые люди вселенной»), и в 1977 году подписал диссидентскую «Хартию 77».

Конец семидесятых был непростым для стран, насильственно включенных в Советскую империю. Гавел сидел в тюрьме с 1979 по 1984 год. Тогда он писал письма своей жене Ольге, которые позднее вошли в, наверное, самую известную из его книг. Также его много дней держали под арестом и допрашивали. И даже когда его выпустили, каждый шаг, каждый гость, каждое слово, письмо и телефонный звонок тщательно проверялись «СтБ» [Státní bezpečnost – комитет госбезопасности Чехословакии], тайной полицией чехословацких коммунистических бонз.

Последнее тюремное заключение Гавела закончилось при более радостных обстоятельствах. Коммунизм начал рушиться во всех странах Варшавского договора. Ближайшие друзья и союзники Гавела по движению «Солидарность» в Польше были готовы сесть со своими обессилившими гонителями за стол переговоров. В апреле на слушании по его условно-досрочному освобождению журналисты, дипломаты и друзья (эти категории пересекались) сидели в зале суда и слушали, как начальство тюрьмы с мрачными лицами рассказывало о хорошем поведении заключенного. О реабилитации его имени речи не шло, но никаких тюремных законов он не нарушал. Этот приземистый и коренастый человек сиял от счастья и подмигивал. Тот вечер закончился настоящим праздником в его роскошной квартире на берегу реки. Многие из гостей двадцать лет терпели притеснения со стороны режима: некоторые выбрали лакейскую стезю. Другие поплатились распавшимися браками или перечеркнутым будущим для своих детей (СтБ частенько запугивала диссидентов тем, что испортит жизнь их детям, чтобы навести страх на упрямцев). В воздухе витал дух отваги и сопротивления и ожидание скорой победы. Может быть, сам режим еще не знал об этом, но его жертвы – знали: дни старой гвардии из серых людей с холодными серыми лицами были сочтены.

Гавел стал фактическим лидером чехословацкого диссидентского движения, но ему эта роль была не в радость. Он терпеть не мог назойливые звонки журналистов из газет и с радиостанций, поэтому часто уезжал на дачу, чтобы побыть в тишине и покое. Он вел список встреч на маленьком клочке бумаги, временами отправлял вместо себя своего лучшего друга Зденека Урбанека, который умел прекрасными манерами и беглым английским языком отвадить даже самую напористую съемочную группу (многие заявлялись без предупреждения, желая взять интервью у «оппозиционного лидера» сходу, не задумываясь о том, удобно ли ему и согласен ли он вообще). Гавел постоянно, даже с некоторой грустью, повторял, что он драматург, а не политик. Его единственное желание – жить при таком политическом строе, который даст ему заниматься любимым делом.

Но дальнейшие события заставили Гавела забыть о своей застенчивости. После жестокого подавления студенческой демонстрации 17 ноября 1989 года Гавел и его коллеги основали «Гражданский Форум», организацию, которая не имела лидеров и которая подчеркивала свою непринадлежность ни к одной партии.

Но участники демонстрации, все в больших и больших количествах заполняя каждый день площадь Венцеслас, ждали именно лидеров. Когда режим начал переговоры с «Гражданским Форумом», а в партии и правительстве полетели головы с плеч, на улицах стали появляться плакаты «Havel na Hrad» (Гавела в Замок). В декабре он нехотя согласился баллотироваться в президенты (нивелирую попытки выдвинуть на пост президента архитектора Пражской весны Александра Дубчека). Кучка бесцеремонных поляков попыталась примазаться к этой волне с плакатами «Havel na Wawel» (Гавела в Вавель). Если он не нужен чехам и словакам, то поляки готовы сделать его своим королем, которого коронуют в замке Вавель в Кракове.

Гавел утер нос тем, кто называл его дилетантом в политике и считал негодным для поста президента. Он прокатился по коридорам пражского замка и изгнал призраки захватчиков-коммунистов своим юмором и человеколюбием. Обращения к согражданам в канун нового 1989 и 1990 года – это интересные и трогательные тексты. В этих обращениях (которые позднее станут уникальной особенностью его политического стиля) Гавел подчеркивал, что готов оказать поддержку своим страждущим единомышленникам за рубежом. Он пригласил в Прагу литовского лидера Витаутаса Ландсбергиса, когда его страна изо всех сил пыталась освободиться от советской оккупации и претворить в жизнь свою декларацию о независимости. Он привез в Прагу Папу Римского, преодолев невротические антикатолические и секуляризационные настроения некоторых чехов, которые воспринимали контрреформацию и привилегированное положение духовенства так, как будто бы это было только вчера. Гавел был близким другом Далай Ламы, который едва ли не первым из иностранных видных деятелей посетил Гавела, когда тот стал президентом; затем он навестил его в последние дни его жизни. Кто-то советовал ему дружить с могущественным Китаем, но Гавел не отступал от своих принципов. Чехи сами прошли через оккупацию, поэтому не могли забыть о невзгодах тибетцев, уйгуров, белорусов и кубинцев.

Он изгнал и прочие призраки прошлого: наладил теплые отношения с Израилем и всецело помогал другим государствам выслеживать арабских террористов, которые проходили подготовку на территории Чехословакии при коммунизме. Гавел также счел необходимым подружиться с Германией, хотя в те времена многие чехи и словаки воспринимали ее как источник страха и боялись, что изгнание жителей Судетов и других немцев в 1945 году так и не было ни прощено, ни забыто. Он принял Рихарда фон Вайцзеккера в Пражском замке, где они подписали совместную президентскую декларацию с очень аккуратным формулировками, которые (благодаря гибкости чешской грамматики) позволили сгладить шероховатости взаимных упреков Чехии и Германии по различным историческим вопросам.

Ему не удалось спасти Чехословакию от распада, когда амбициозные политики в Праге и Братиславе увидели для себя большие карьерные перспективы в случае раскола страны. Но он вернулся на пост президента Чешской Республики в 1993 году и еще раз в 1998 году, ввел страну в Евросоюз и НАТО. Как говорил сам Гавел, больше всего он хотел подарить соотечественникам жизнь, не отравленную политикой. Но это – лишь одно из его достижений. Его слава драматурга и эссеиста, философа человеческого состояния вышла далеко за пределы «маленькой и скучной европейской страны», возвращение к свободе которой он предвидел всем своим любящим сердцем.

Перевод Ольги Дмитриевой

Источник: The Еconomist