"Русский журнал": Мне очень понравились ваши темпы в Девятой симфонии Бетховена, которой вы дирижировали на Зальцбургском фестивале: спокойные, тщательно сбалансированные. Когда слушаешь эталонные записи Фуртвенглера, всегда поражаешься, насколько быстро он играет финал: хор буквально задыхается, оркестр несется с бешеной скоростью...

М.Я.: Ну, Фуртвенглер всегда служил для меня примером. Конечно, случается у него такой темповый экстрим, но это его слышание, и оно убедительно. Что касается моих темпов, то я, конечно, долго размышлял над метрономом Бетховена, он выставил обозначения перед каждой частью. Главное - сохранить сопряжение темпов, неукоснительно соблюдать темповые соотношения. Однако ясно, что ремарки автора сегодня нельзя воспринимать буквально. Если им следовать, то там есть места, которые практически невозможно сыграть. Вот этот марш в финале, с соло тенора, например ( напевает). Главное, что нужно, - это создать верный образ, выстроить концепцию целого - и тогда вы найдете свой путь.

Я человек, в общем, не хвастливый. Но я нашел одну звуковую идею, которой очень горжусь. Никто до меня этого не делал. Когда начинается марш, он как бы доносится издалека: это шествие, которое постепенно приближается. И я поместил трубача за сценой, а потом трубач вышел и сел на свое место. У Бетховена такой ремарки нет. Но я подумал: это ведь, в сущности, турецкий марш. Впереди войска идет церемониймейстер - трубач, он ведет шествие. А потом начинается борьба. Будет правильно, если оркестр сначала будет играть тихо, а по мере приближения все громче и громче.

РЖ: Как конкретно вы распределяете пики кульминаций?

М.Я.: Должна быть единая концепция, чтобы архитектоника сочинения сложилась. О чем говорит нам автор в первой части Девятой? Ясно, что это большая драма. Это трагедия Бетховена, и заканчивается она траурным маршем в коде. Это страшный подъем переживаний человека, который проиграл, в общем-то, в жизни и находится в жутком состоянии.

Вторая часть - человек ищет какие-то возможности найти выход, ищет с напором, целеустремленно. Если б это был Малер, он, наверное, написал бы саркастическое скерцо. Но Бетховен - это удары литавр, как протест против своего состояния, немного хулиганская тема.

Третья часть - погружение. По концепции она немного напоминает мне Пятую симфонию Шостаковича - когда человек остался один и думает: "Боже, что мне осталось в жизни? Сижу здесь, глухой, и не знаю, что делать, куда идти..."

И потом - типичный Бетховен. Сильный дух, сильный человек. Даже когда он написал завещание, будучи на пределе, помышляя о самоубийстве, - он вскоре написал свою Вторую симфонию, такую светлую, в ре-мажоре. И заканчивает он свою Девятую симфонию с большим оптимизмом. Да, Бетховен - это был величайший дух. Но он постепенно идет к этому: финал же начинается с катастрофы. Он ищет выход - и постепенно находит эту тему радости, растет триумф и оптимизм. Вот это очень важно: чтобы после развития, чтобы прийти к триумфу, не поднять раньше времени кульминации. Там есть места, где нужно двигаться очень осторожно: если вы дадите крупную кульминацию, смажется главная. В конце. И Бетховен движется осторожно, от марша - когда тенор поет, потом разражается настоящая битва. И человек идет - сквозь борьбу - к победе и триумфу.

Есть там в середине эпизод - вроде как человек приходит к церкви, молится. Конечно, Бетховен поднял тему братства - но он поднял и тему нового отношения к Богу. Вот почему я соединил Девятую симфонию с "Литургической" симфонией Онеггера: у Онеггера тоже разворачиваются два плана - есть план религиозный и есть план реальности. Названия частей симфонии Онеггера позаимствованы из католической Мессы: Dies Irae, Dona nobis pace... И вторгается реальность - сказываются страшные отголоски Второй мировой войны. Эти две смысловые линии связаны. И примерно то же есть и у Бетховена, поэтому между этими двумя сочинениями выстраивается глубинная связь. У Онеггера, если у вас нет верных ассоциаций, музыка может показаться очень скучной. Но у меня была серьезная концепция и возникали ассоциации чуть ли не на каждую фразу: в сущности, Онеггер рисует в своей симфонии страшную катастрофу, которую пережила земля.

РЖ: А вы объясняете оркестру свою концепцию?

М.Я.: Да, обязательно. Они мне потом сказали: "Если бы вы нам так ярко не объяснили, мы бы не смогли воспринять Онеггера. С Девятой симфонией немецкому оркестру, конечно, легче. Но и тут я им кое-что объяснял. А когда музыкант музыканту высказывает свои мысли по поводу музыки - это же всегда интересно. Самое ужасное - это когда вы приходите к оркестру и вообще ни о чем не думаете, просто играете и дирижируете ноты. Но когда вы знаете, о чем эта музыка, - возникает совсем другое ощущение. Любое образное высказывание или профессиональный совет очень быстро действует на музыкантов оркестра. Они очень восприимчивы, одно-два слова - и у них сразу включается образное мышление. Образ из головы дает сигнал в душу, в сердце - и они начинают играть совершенно по-другому. Это невероятный, чудесный процесс, я люблю наблюдать его.

Только не все оркестры одинаково восприимчивы, во многом восприимчивость зависит от музыкальной интеллигентности оркестра. Однако оркестр Баварского радио, я считаю, один из ведущих оркестров мира, как и Венские, Берлинские Филармоники и амстердамский оркестр Концертгебау, конечно. Приходить к такому оркестру и копаться в деталях - тише, громче - излишне.

Хотя то, что мы называем "кухней", тоже очень важно. Но в оркестре такого уровня технические вещи делаются, что называется, с лету. А вот если им дать настоящую идею, они сразу многое воспринимают иначе. Это иной, более высокий уровень общения дирижера и оркестра. Как если бы Рихтер разговаривал с Гилельсом о вариантах интерпретации какой-нибудь сонаты Бетховена. Может, они бы и говорили о технических вещах, но, думаю, больше о концептуальных, философских проблемах...

РЖ:На вас, как в фокусе, сошлись две дирижерские традиции - идущая с Запада и русская школа.

М.Я.: Я всегда говорю: я - счастливый человек, потому что получил потрясающую школу. И я благодарен Богу за то, что вырос в семье дирижера. И не просто дирижера, а дирижера из Латвии. Отец, конечно, был связан с Западом и ментально, и по воспитанию - и именно с немецкой культурой. А я рос и учился в России, и у меня были самые выдающиеся педагоги, такие, например, как Николай Рабинович. В Петербурге работала замечательная плеяда дирижеров: Мравинский, Зандерлинг, Элиасберг, Хайкин и мой папа. Все это были дирижеры, хорошо знавшие и понимавшие западную культуру. Взять Рабиновича: он же был блестящим знатоком Малера уже тогда, когда еще в Вене Малера не очень-то знали. Вспомните, ведь Вене Малера открыл по-настоящему только Бернстайн! Словом, наша ленинградская школа была особенно связана с европейской культурой, гораздо сильнее, чем в Москве, не в обиду будь сказано москвичам. И это очень чувствовалось.

То, что я учился на Западе, имело большое значение. Сваровский - в Вене, Караян - в Зальцбурге. Конечно, оркестр Ленинградской филармонии, в котором я проработал много лет, дал мне многое. Но и то, что я работал на Западе так долго и имел возможность изучить западный стиль и репертуар, в целом отношение к стилю, - это тоже сыграло свою роль. А если вы хотите достичь настоящих высот в профессии дирижера, вы должны владеть обширным мировым репертуаром. Ограничение в репертуаре держит вас на привязи. Вот Мравинский, великий русский дирижер - но он же потрясающе дирижировал Брамса, Брукнера и Вагнера, это же были его любимцы. И в то же время он гениально дирижировал Чайковского, Прокофьева и Шостаковича.

РЖ: У вас продолжается европейское турне с Bayerischen Rundfunks. Вы везде играете одну и ту же программу?

М.Я.: Нет, конечно. Для нашего летнего тура мы подготовили четыре с половиной концертных программы. Это уникальный случай, в этом году баварский оркестр выступает на всех самых престижных европейских фестивалях. Мы уже побывали в Баден-Бадене, сейчас приехали в Зальцбург, в Брегенце мы играем Бриттена - Скрипичный концерт и прелюдию из "Питера Граймса", а во втором отделении - Пятую симфонию Шостаковича. Потому что тема нынешнего Брегенцского фестиваля - "Бриттен и Шостакович".

Потом мы едем на Люцернский фестиваль, там играем опять Бриттена и Пятую симфонию Малера, а во второй вечер - Вторую симфонию Сибелиуса и "Так говорил Заратустра" Штрауса. Затем нам предстоят выступления на Эдинбургском фестивале и на фестивале Proms в Лондоне. В начале сентября мы едем в Берлин, где выступаем на фестивале Musicfest-Berlin. Там у нас особенная программа: "Море" Дебюсси, "Песни и пляски смерти" Мусоргского (солирует Сергей Лейферкус) и Пятая симфония Шостаковича.

РЖ: Пока вы заняты туром с Bayerischen Rundfunks, ваш амстердамский оркестр разъезжает по фестивалям с Бернардом Хайтинком...

М.Я.: О, это была такая война! Амстердамцы так не хотели меня отпускать на лето! И тогда я попросил Хайтинка меня заменить. Хайтинка оркестр уважает: это голландский дирижер, он был у них главным - так что на его кандидатуру они согласились. Но, боюсь, часто такую замену мне проделывать не удастся: счастье, что летом музыканты Баварского оркестра обычно отдыхают, они любят отдыхать семьями. Но если нынешние гастроли окажутся успешными - сами знаете, аппетит приходит во время еды... Скажут: "Давай еще!" - и тут я попаду в ловушку.

РЖ:Чем вам запомнился прошедший сезон? Чем он был примечателен?

М.Я.: Как всегда, сезон выдался чрезвычайно интенсивный. Я начал его с гастрольного турне с Концертгебау по Японии: мы играли Моцарта, еще что-то. Потом мы с оркестром Баварского радио поехали в Америку - оркестр давно не был в Америке. Гастроли прошли с оглушительным успехом - после Седьмой симфонии Бетховена весь Карнеги-холл орал, как стадион: крик, свист, в зале творилось что-то невообразимое. Я не ожидал такого.

В прошлом сезоне мы много записывались с Амстердамским оркестром и с оркестром Баварского радио. Как всегда, я выступал в Вене с Венскими Филармониками - в феврале мы делали с ними программу с "Петрушкой" Стравинского и Восьмой симфонией Дворжака. Замечательно прошли концерты с Берлинскими Филармониками. Я выступаю с этими двумя лучшими в мире оркестрами каждый сезон, это стало традицией. Но в этом году с "берлинцами" у нас случилось нечто особенное: абсолютно идеальное понимание между мной и оркестром, это было очень приятно.

Все время мы с Ириной ездили по миру, домой, в Петербург заезжали редко, на недельку-другую - и опять в дорогу. Одежда наша так и ездит за нами повсюду в огромных кофрах. Приедем куда-нибудь, достанем две-три вещи, по погоде, - остальные так и остаются лежать. Только успеешь приехать домой, выложишь одежду - через два-три дня опять нужно складывать. Иногда думаешь: "Боже, сколько можно, пора остановиться, хватит!" А потом вдруг выпадет такой концерт, как вчера, - и тогда думаешь: "Господи, как хорошо, все-таки дело того стоит, не жалко потраченного времени на подготовку".

Я даже в отпуске работаю, без перерыва. Да и что этот отпуск - две недели! Вот сейчас мы с Ириной поехали в Италию, жили в отеле. Я туда взял партитуры, готовил Девятую Бетховена, еще что-то. Конечно, приятно отдохнуть от репетиций и концертов. Но я сижу на пляже и смотрю партитуры, читаю литературу по теме. Взял с собою CD, слушал новую музыку: нужно же расширять репертуар, работать на перспективу, а я могу это сделать только летом, в отпуске. Так что отдыха в прямом смысле у меня нет уже давно. Иногда пойдешь, окунешься в море - и опять за партитуру. Потом мы поехали к себе, в Локарно - мы там купили маленькую квартирку. И там я тоже занимался, прямо с утра, готовил программы к предстоящему турне. Голова все время занята музыкой. Уже и волнение начинается перед туром...

РЖ: Как вы готовитесь к таким ответственным концертам?

М.Я.: Работа над партитурой начинается с изучения текста: чтобы знать, когда, кто, что и как играет. Потом начинается работа над штрихами. Лично я применяю свои партии, где уже проставлены "мои" штрихи. У меня дома - большая библиотека проработанных партий, и я их привожу с собой. В штрихах и заключается моя личная интерпретация вещи.

Потом эта работа где-то, в каких-то деталях наверняка скажется. Иногда думаешь: "Кажется, я знаю об этой симфонии все!" Я ведь уже дирижировал Девятой в этом сезоне, в Амстердаме и Цюрихе. Но когда готовился к Зальцбургу - я опять находил в ней какие-то новые штрихи. В идеале так нужно готовиться к каждому концерту: тогда получается настоящее.

РЖ:В этом году в Зальцбурге развернулась замечательная концертная программа, едва ли не сильнее оперной. Какие планы вы обсуждали с куратором концертных программ фестиваля Маркусом Хинтерхаузером?

М.Я.: Маркус - сам пианист, интересуется современной музыкой, это его самая большая страсть. Сам много играет камерной музыки. У него оригинальные идеи, думаю, с его приходом в Зальцбурге будут очень качественные концертные программы. Он их выстраивает, долго, спокойно обдумывает. У меня на будущем фестивале запланирован концерт с Венскими Филармониками и с Концертгебау - тоже. С "венцами" я делаю Третью симфонию Малера в Вене, а здесь, в Зальцбурге, у нас будет Вторая симфония Брамса. Элина Гаранча из Риги будет петь с нами Liberte Берлиоза. Сейчас мы с Хинтерхаузером как раз обсуждали, какое произведение поставить в начало программы, перед Берлиозом.

РЖ: Есть ли у вас на будущий сезон оперные планы?

М.Я.: Да, у меня будет новая постановка "Кармен" в Нидерландской опере, в Амстердаме. Участие в оперных постановках вместе с оркестром Концертгебау входит в условия моего контракта. Не каждый сезон, конечно, но через сезон я работаю над новой постановкой в оперном театре. В позапрошлом сезоне я уже дирижировал спектаклем Мартина Кушея "Леди Макбет Мценского уезда". А в будущем мне предстоит "Кармен", которую ставит Роберт Карсен. Премьера состоится в июне 2009 года. И я собираюсь сидеть в Амстердаме весь репетиционный период, присутствовать на сценических репетициях, чтобы ясно понимать режиссерский замысел, - а иначе я не могу.

Но работать в оперном театре в Амстердаме - это особый случай. Приниматься за новые постановки в других оперных театрах я не могу: отсутствовать два месяца, пока готовят постановку, мне никто не даст, да и нет на это времени. Единственная возможность как-то соприкоснуться с оперой - в Амстердаме, где я обязан это делать по контракту. Но в старые спектакли я могу вводиться быстро. Три репетиции - и вперед!

Беседовала Гюля Садыхова