Пора уже отчитаться за вторую половину марта. Из обещанных на это время премьер, пожалуй, только три заранее казались любопытными. "Носорог" в Мастерской Фоменко, поставленный одним из его лучших учеников, Иваном Поповски, манил и из-за театра, который всеми любим, и из-за режиссера, имеющего репутацию эстета. "Ивонна, принцесса Бургундская" в "Эрмитаже" - из-за знаменитой, загадочной и прежде редко у нас ставившейся пьесы Витольда Гомбровича, к тому же в постановке Алексея Левинского - режиссера-эскаписта, такого же странного, загадочного и притягательного, как польская молчаливая Ивонна. "Газета "Русский инвалид" за 18 июля..." в "Et cetera" - из-за того, что тут Михаил Угаров ставил свою собственную пьесу, причем главную роль в ней отдал Владимиру Скворцову. Точно такой же расклад - драматург-режиссер плюс актер - был несколько лет назад в Центре драматургии, когда Угаров ставил своего легендарного "Облом-off"а, и теперь можно было надеяться, что тот успех повторится.

Начнем с "Носорога". Пьеса одного из патриархов европейского абсурда, Эжена Ионеско, в истории театра считается эпохальной, но, если отвлечься от благородства ее социального пафоса, не кажется слишком существенной. Сюжет о том, как все жители маленького городка, приличные буржуа, один за другим превратились в носорогов, и только пьяница Беранже остался человеком, всегда трактовался, как произведение антитоталитарное - антифашистское, антикоммунистическое и т.д. Марширующие и ревущие под окнами стада идентифицировать было легко, а сатирические диалоги о том, стоит или нет становиться носорогом, раз уж это делают все, звучали весьма прямолинейно. Поповски удержался от прямых параллелей, но почтительность, которую он проявил к этой длинной пьесе, не только сохранив каждое ее слово, но и обложив его ваткой, выглядела чрезмерной.

Критика отнеслась к этой постановке довольно кисло, все описали ее веселенькое начало - белый городок на фоне синего неба, разноцветные платьица девушек и музыкальный автомат, играющий симпатичные мотивчики. А еще трех магриттовских мужчин - безликих (лица закрыты повязками) людей в пиджаках и котелках, которые многозначительно проходят через сцену, выстраиваются, как трио теноров перед микрофонами, и каждый раз перед тем, как заиграет музыка, издают угрожающий рык. Далее все, пишущие о спектакле, то стесняясь и делая реверансы, то рубя прямо, начистоту, признавали, что спектакль получился скучным. Кто-то описывал один-два удачных эпизода, похожих на эстрадные скетчи, кто-то - изумительное преображение изящной Галины Тюниной в неуклюжую толстозадую мадам Беф (я к этому добавлю, что не могла узнать на сцене Андрея Казакова, игравшего совершенно на себя не похожего экзальтированного коммуняку-учителя в беретке). Все соглашались, что сцена, где Жан (Олег Нирян) на наших глазах после долгих почесываний и валяния в грязи превращается в носорога - очень эффектна. Но - хором признавали все - забавных деталей и эффектных сцен не хватает на почти четыре часа, которые длится спектакль. Особенно на тягостный, вялый, полный разговоров и лишенный действия второй акт. Спектакль кажется каким-то пустоватым, он болтается, как большой пиджак на худом человеке. Будто мысль, которую хочет донести до зрителя режиссер, мала для постановки такого формата. Да и актерам в спектакле нет занятия по плечу, вот они и пробавляются скетчами.

Все эти соображения кажутся справедливыми. Есть только одно "но", которое меня, например, примиряет с вяловатым и безбожно затянутым спектаклем. Я говорю о том, как Кирилл Пирогов играет Беранже - невозможно обаятельного, мятого молодого забулдыгу, совсем не похожего на саркастического героя пьесы, а неожиданно искреннего, простодушного и чистого. Он поспешно и стыдливо соглашается со всяким, кто указывает на его недостатки, и имеет смешную привычку, вроде эхолалии, сам с готовностью повторять каждое слово, которое ему назидательно говорят. Он хотел бы быть правильным, как остальные обыватели, но не может - другая природа. Жалко только, что обаяния Пирогова хватает только на первый акт, а дальше актер гибнет вместе со всем спектаклем.

С "Принцессой Бургундской" тоже все как-то не задалось. Пьесу Гомбровича, как и Ионеско числящегося абсурдистом, Левинский прояснил, сколько мог, и мутная история о вялом, нелепом и молчаливом существе по имени Ивонна превратилась в забавную сказку с плохим концом. Ведь, в сущности, что такое Ивонна - совершенно не понятно. Это какая-то черная дыра. Чучело с медленной кровью, девушка, вызывающая всеобщий смех и даже отвращение, которую капризный принц объявляет своей невестой лишь потому, что рядом с ней особенно чувствует свое величие. Но именно эта безмолвная и вечно испуганная Ивонна, с которой, как с куклой, можно делать что угодно, почему-то рождает в людях самые постыдные воспоминания и страшные мысли. В спектакле попытка понять, отчего это происходит, остается за бортом, а Ольга Левитина играет Ивонну хорошенькой молчуньей, которая, впрочем, иногда поет милые простенькие песенки. Что бишь смущает в ней прочих героев, которых в привычно фарсовой манере играют артисты "Эрмитажа", не слишком понятно. И почему ее надо не просто отправить обратно домой, а обязательно убить - бог весть.

Критики заметили, что Гомбрович у Левинского получился как-то уж очень прост, но отнеслись к этому по-разному. Одни сочли, что история стала притчей и это хорошо. Другие - что она стала слишком уж прозрачна, и смыслы считываются так быстро, что смотреть неинтересно. Как бы то ни было, такой набор критических соображений никогда прежде не высказывали по отношению к Левинскому. И когда представляешь себе вместо бойких исполнителей "Эрмитажа" артистов его студии, чем-то похожих на своего режиссера с их отрешенно-медитативной манерой, странными, нездешними и нетеатральными лицами и большим опытом игры абсурдистских текстов, понимаешь, что это пьеса очень подходит Левинскому. Только ставить ее надо было со своими.

Самой любопытной постановкой в мартовском наборе была "Газета "Русский инвалид"...". Причем неожиданности начинались с пьесы, которую прочесть мог всякий: театр остроумно выпустил программку к спектаклю в виде газеты, где напечатан весь угаровский текст в окружении забавных реклам столетней давности и стилизованной под них афиши театра ("готовится к постановке выдающ. монопольн. пьеса М. Курочкина"). "Инвалид", написанный лет десять назад, - пьеса странная. Действие ее происходит где-то в ХIХ веке, под ХIХ век стилизован ее язык, да и вся она пропитана литературой того времени, будто плавая в крепком литературном растворе. Не то чтобы в ней были видны прямые отсылки или цитаты, скорее ходовые микросюжеты, детали и общее "литературное" ощущение. А начинается она даже не как пьеса, а как роман, с огромнейшей лирической ремарки, о которой в обычном случае у зрителя нет шансов узнать. Ремарка описывает вид сцены, но подробный рассказ о мебели и бутафории прошит горячими детскими воспоминаниями героя: " Сине-черная обнаженная дева-светильник занимает особое место в гостиной... У нее видна черная пуговица соска. Черные ноги ее скрещены, меж них не заглянешь и пальчик туда не вложишь. Зато весело, когда взрослых нет рядом, шлепнуть ее по широким черным ягодицам...". Или: " На гладком кафеле можно написать чернилами плохое слово. Если шепотом прочитать его - по животу пройдет холодок. За корявыми буковками можно вслед, чуть с запозданием, представить тот предмет, который это словцо обозначает. Если предмет мужской, то можно просто усмехнуться, а если женский, то скорее послюнить палец и стереть написанное, как будто его здесь и не было никогда"... Буковки, пальчик, а еще - шкафчик, стеклышки, трещинки, ягодки - бесконечные уменьшительные, которыми набит весь текст пьесы, сначала кажутся лишь знаком детского восприятия, а потом становятся невыносимы, будто к их приторной сладости добавляется что-то гадкое.

Герой пьесы - мелкий журналист Иван Павлович, пописывающий, не выходя из дому, для "Русского инвалида" статейки "по вопросам": "К вопросу о...", "Еще раз о..." и путевые заметки. Иван Павлович, чьи мемуары являются нам в ремарке, плавно перетекая в первый монолог ("Если вода попала в ухо, нужно потрясти в нем мизинчиком и попрыгать на одной ноге..."), уже два года не выходит из дому и топит себя в воспоминаниях. Это началось, когда пошлейшим образом завершился его роман с замужней женщиной - по просьбе дамы он увез ее за границу, а потом муж пал ей в ноги и забрал обратно, предварительно изрядно разорив неудачливого любовника. Женщина эта с тех пор родила ребенка и пишет герою невыносимые, будто что-то обещающие письма, полные все тех же уменьшительных: " Смотри, говорю я Котику, - вон там живет очень хороший дядя... Она смотрит во все свои глазенки и ничего, конечно, еще не понимает...". А еще Ивана Павловича навещают племянник с племянницей, не упускающие случая наплести небылиц и как бы ласково попрекнуть тем, что он растратил состояние. В этих юных существах наивность смешана с жестокостью и бесстыдной порочностью так же, как это было в другой старой пьесе Угарова, даже называвшейся "Пубертат". Иной раз кажется, что дети, подростки, так же как и женщины, представляются автору какими-то непостижимыми, прилипчивыми и отвратительными чудищами, которых нельзя не бояться. И когда Алеша говорит старой няне: " тебя в землю закопают, а мы будем черешенки кушать да смеяться", и когда румяная Сашенька щебечет "дядечке": " Можно я в душку тебя поцелую? Вот сюда, в ямочку, ниже горла, между ключицами? Здесь душка. (Целует дядю). А можно еще раз?", - становится как-то не по себе.

История об Иване Павловиче развивается так подробно и обстоятельно, как будто впереди у нее пять актов со множеством перипетий. Тут и боковой Алешин сюжет с тем, что его невеста выходит за другого, и собственная история героя, которая вот-вот должна сдвинуться с места, поскольку сбежавшая любимая назначает ему в письме свидание и готова опять бежать за границу. И в этот самый момент все обрывается. Драматург отрубает пьесу, уже готовую развиваться по-заведенному, как руку, которая соблазняла его. А Иван Павлович превращается в альтер эго Угарова, как прежде Обломов, говоривший главные для драматурга слова о человеческой цельности, не востребованной жизнью. Теперь Иван Павлович произносит монолог " Я ненавижу историйки! Я ненавижу повести с сюжетом!", кажется, больше от имени автора, чем от своего. " Глядя на нее, он подумал, что..." Черта ли ты знаешь, что он там, собственно, подумал, глядя на нее?... Такая хорошая, теплая, нелепая жизнь, и вдруг - бай! - в роман?!.. Где какой-то мерзавец всем случайностям жизни придаст значение и найдет всеобщую их связь? Найдет причины, следствия, начало, середину и конец - ужас какой!.. А самое смешное - там будет стиль! О-о, стиль!.. А ничего этого нет! Ни связи, ни начала, ни конца нет! И уж, извините, жизнь совершенно бесстильна! Она - как придется, и тем хороша! И слава Богу, как хочу, так и живу, в истории и историйки - калачом не заманишь!". Собственно этим огромным и очень выразительным монологом к всеобщему изумлению и заканчивается пьеса, будто подтверждая рассуждение Ивана Павловича, что "можно дать занавес, где захочешь". Но спектакль заканчивается по-другому и в этой разнице - те десять лет, которые прошли от написания пьесы до сегодняшнего дня, и те изменения, которые произошли с драматургом, а теперь и режиссером, Михаилом Угаровым.

Героя пьесы, который казался застенчивым мечтателем, пугливым и смирным "маленьким человеком", Владимир Скворцов играет "мужчиной на грани нервного срыва". Иван Павлович в таком напряжении, что глаза его постоянно наливаются слезами, и, чуть что, он вынужден, чтобы скрыть раздражение, выскакивать из комнаты. Все дело в переломе. Да, он был погружен в воспоминания - сладкие детские и недавние, вызывающие растерянность и слезы. Да, он был простодушен, добросердечен, позволял собой манипулировать, жил, не зная, что на дворе, - зима или лето, и с нежностью описывал чернильное пятно на зеленом сукне, похожее на зайца. Но время изменилось. " Дураки, я не расклеился, я как раз наоборот - сейчас же и выздоровел! В другой раз я в сюжет не попаду!..", - говорит Иван Павлович и неожиданно выходит к племянникам не в светлой паре с шелковым бантом, а в сегодняшнем спортивном костюме и в красной вязаной шапочке. Владимир Скворцов, прибавивший для этой роли чуть не 10 килограмм и близоруко щурившийся в зал, вспоминая родительский буфет, как будто резко сбрасывает все свои лишние килограммы вместе с ХIХ веком. Из-за окон раздается шум машин и Иван Павлович, по пьесе всего лишь не пошедший на свидание, чтобы выйти из "сюжета", шагает с рюкзаком на улицу, как бы начиная совсем другой рассказ. В сущности, та же история произошла в последние годы с драматургом Угаровым, ставшим режиссером и руководителем Театра.doc, и ставящим жесткие, полные матерщины и насилия пьесы о сегодняшнем дне, о гастарбайтерах и терроре. Он тоже вышел из старого "сюжета" и шагнул на улицу.