Последний раз я был в Калуге почти девять лет назад, в самый разгар тихой, как сон, среднерусской зимы, в которой небольшой город, казалось, умер, утонул в беззвучной белой пелене. Доехав до Обнинска я почувствовал себя на том свете: таким белым молчанием встретил меня город. Россия плыла мимо, как мертвая царевна - позавидовал бы любой символист. Александр Блок и Андрей Белый искали в летних "зорях" 1901 года Вечную Женственность, Душу Мира. Я упивался белым саваном и с содроганием наблюдал, как из России капля за каплей выходит жизнь.

Смерть страны - как это ни удивительно прозвучит - начинается не со смерти народа, эту страну тянущего, как баржу по широкой реке. Народ в Калуге, простой и ясный, без лишних просьб и сетований тянет свою лямку, как тянул и десять, и сто десять лет назад. Немного изменились провинциальные нравы (не берусь судить, в худшую ли сторону), подрассыпалась инфраструктура, да околоточные, обратившиеся участковыми, как-то осунулись и побледнели. Мучительно им, несмотря на очень популярный сериал про петербургских милиционеров, у которых раскрытых дел хватит на половину страны.

Милиционеры и их ошеломляющая популярность - веха важная и знаковая для всего состояния русского провинциального общества. Мало того, что они в телесериале - плоть от плоти народной, так еще и известная их детективность заставляет вспомнить о таких нерусских по духу Холмсе и Пуаро, квинтэссенцию европейского порядка позапрошлого века. В провинциальном русском бардаке, коего в Калуге предостаточно, любая дедукция (пусть и милицейская, законная) смотрится криво привитым дичком.

Герой советского фильма, следователь Глеб Жеглов (таков, каков он в исполнении Высоцкого, а не в аутентичном тексте братьев Вайнеров), мог требовать порядка, потому что именно порядок был духом всего советского строя. Сегодняшние "менты" - дети разнузданного беспредела российских 90-х, и им нельзя быть сыщиками, они попросту другие? В Калуге телесериал и его героев любят и ценят, как только могут ценить чужих, которые на безрыбье становятся своими.

Эта свойскость глубоко фальшива. Я вернулся в Калугу этим летом, и тлен умирания, давней зимой скрытый саваном, пахнул диким и больным разнотравьем. Настоящие герои времени, петербургские милиционеры, все так же что-то творили на экране, кого-то разоблачали и стреляли в кого-то, но от всего этого веяло унылой подвальной сыростью. Время недоделанных героев бесконечно пошлее, чем время, в котором героев нет вовсе.

В конце XIX века беспощадно точный в своих предсказаниях Чехов описал единственно возможного русского героя, мятущегося и болезненно самолюбивого, но искреннего и настоящего. Это, конечно, дядя Ваня - Войницкий. Он - интеллигент a priori, интеллигент, которому не требуется никому доказывать, кто он. И только потому, что глухота окружающих подобна липкому туману, дядя Ваня - это вечные "второго февраля масла постного двадцать фунтов?". Последние слова Сони, беспредельно грустные, словно бы овеществляют эту неуловимую интеллигентность, которая и составляет содержание русской метафизики:

" Мы, дядя Ваня, будем жить. <?> будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; <?> мы покорно умрем и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами. <?> Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах? Мы отдохнем! (Стучит сторож. Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок.) Мы отдохнем! (Занавес медленно опускается.)"

Эти слова звучат сегодня смешно. Героями стали милиционеры, выхватывающие ненастоящие пистолеты из ненастоящих ящиков ненастоящих столов. А место интеллигенции в России прочно занято наследниками другого литературного героя - сологубовского учителя словесности провинциальной гимназии Ардальона Борисовича Передонова. Всем хорош Передонов, а особенно тем, что все его жалкое существование поддерживается исключительно для отправления скудных физиологических потребностей, неотъемлемой частью которых является учительство, выглядящее настолько пошло и безвкусно, что слушать его пафосные разглагольствования могут только исчезающие провинциальные барышни, чьи кисейные платочки так мало изменились за столетие.

Случайно отхватившие кусочек шальных денег (впрочем, кусочек-то копеечный) начала перестройки и обласканные институтками всех возрастов, внуки Ардальона Борисовича очень хорошо усвоили главный урок времени, в котором им было наиболее комфортно. И урок этот несложен: занять побыстрее место слишком скромного, слишком деликатного и слишком талантливого дяди Вани, убедив сначала заказчика, а затем и потребителя в том, что никакого дяди Вани не было, а было и есть одно лишь "быдло", которое стремится уничтожить Ардальона Борисовича. От "ненависти к таланту", разумеется.

Весь "талант" нынешнего русского Передонова, с завидным усердием выдающего себя за интеллигенцию, питается тремя маниями: неврастенией, которая считается "утонченностью души", паранойей, полагаемой "страхом за Россию" и манией величия, которую Ардальон Борисович и у Сологуба не скрывал, а уж после того, как его на кухоньке три раза убедили в его, Ардальона Борисовича, гениальности, и вовсе посчитал едва ли не главным своим достоинством.

Работу Войницкого Передонов к всеобщему радостному визгу легко подменил бездельем, выдаваемым, разумеется, за "творческие муки". Патологическая ненависть к труду никогда признаком интеллигенции не была, и толстовский Левин - едва ли не лучшее тому подтверждение. Но для Передонова не существует ничего, кроме самого себя, кроме своей пустой тоски, которую, в отличие от всего остального, выдать уже не за что. И если тоска Войницкого - это мечта о лучшем, о неуловимой искренности, то тоска Ардальона Борисовича - томительное ожидание новых похвал от какой-нибудь очередной Варвары, выползающей утром из замызганной кухоньки.

И хватает Передонова только на истерическое пачканье стен хозяйского дома. Сладострастная гадливость, с которой учитель гимназии относится даже к своему собственному обиталищу, им самим оправдывается готовящимся "переездом". На переезд Альдальона Борисовича никогда не хватает, он слишком ленив и ничего, дальше своей Калуги никогда не видел, потому пачканье стен от безысходности становится единственным развлечением "гения". Как сказали бы в России сегодня, "это гламурно".

Смерть страны начинается со лжи, яркой и цветастой, но оттого еще более чудовищной в своей отчаянной наглости. Смерть - это незаметное на первый взгляд исчезновение духа. Подмена дяди Вани сотней неотличимых друг от друга провинциальных Передоновых уничтожила метафизику русской интеллигенции, оставив героями картонных милиционеров с муляжами табельного оружия. И в источающем смрад летнем умирании суетливо мечется в своей комнатушке очередной Ардальон Борисович - это выродившаяся в остервенелую погоню за недотыкомкой русская интеллигенция.

Россия пока еще жива только одним: так никем не понятой тайной чеховского дяди Вани, который, как и прежде, считает фунты масла? Дядю Ваню так удобно и легко презрительно именовать бухгалтером, но кабы не он, что было бы с Россией, я боюсь себе даже представить?