Французские интеллектуалы отличаются самомнением, немцы, как известно, склонны к невразумительной загадочности, ну а британские мудрецы - тем всегда была свойственна стеснительность. Трудно сказать, стыдятся ли они считать себя британцами, или им неловко причислять себя к касте интеллектуалов. В отличие от других европейцев, а заодно, в этом плане, и от американцев, британцы в отношении собственного разума традиционно предпочитают позицию самоуничижения. Всем известные смешные прозвища характеризуют общество, где "высоколобые" знают свое место - место эксцентричных маргиналов на обочине общественной жизни. Академики - это слегка забавные "доны", всякий ученый - это чудак-"боффин", пребывают они, как правило, в "башнях из слоновой кости" или в "монастырском заточении" и вообще все они "уж слишком большие умники". Если, конечно, это не иностранцы - тем не только дозволено быть интеллектуалами, от них этого ожидают. Для британского уха понятие "интеллектуал" до сих пор представляется несколько иностранным и даже подозрительным. Именно эту подозрительность выразил У.Оден в знаменитом насмешливом стишке:

"Для человека с улицы, который, как ни крути,
Всегда выступает мудрым наблюдателем окружающей жизни,
Слово "интеллектуал" - это не больше и не меньше,
Как определение для мужа, изменяющего своей жене".

Не скажем, чтобы эти подозрения были (да и остаются сейчас) абсолютно беспочвенными. Всего лишь сто лет назад новомодный термин "интеллектуал" заменил в английском разговорном языке привычное слово "сочинитель" (man of letters). Нововведение было импортировано из Франции, а там его раскрутил Эмиль Золя во время шумихи вокруг дела Дрейфуса. До той поры англичанам приходилось для обозначения высококультурного субъекта ограничиваться такими скромными понятиями, как "образованный", "эрудированный" или "сведущий". Идеал представал в облике "ученого и джентльмена". Что же касается до "интеллектуала", то он, напротив, может быть, а может и не быть "ученым", а уж на "джентльменов" непременно будет смотреть свысока. "Сочинитель" - понятие, описывающее личность, "интеллектуал" - декларирующее устремления. Если первый выступает в роли пассивного наблюдателя, то второй - в роли активного бойца, умело пользующегося властью и славой. Право называться сочинителем человек завоевывает личной доблестью и образом своей жизни, в то время как интеллектуалом вправе назвать себя каждый (хотя из тех, кто злоупотреблял этим правом, мало кто может быть назван подлинным интеллектуалом). Хотя и сейчас время от времени можно услышать чей-нибудь отважный голос в защиту старых идеалов литературной жизни, а кто-то снова пытается привлечь общее внимание к лицемерию современных интеллектуалов, последние уже сумели вытеснить с общественной арены сочинителей старого покроя.

Чуть позже в языке появился русский термин "интеллигенция". Первоначально он означал "образованный класс", но позже он связался с теми, кто объявил себя интеллектуалами. В Советской России к этому слову прочно прилип оттенок некоторой привилегированности. Булгаков в "Мастере и Маргарите" безжалостно высмеял советскую интеллигенцию, кормящуюся с руки государства. Подобную же процедуру произвели Пруст и Музиль в отношении интеллектуальных элит Франции и габсбургской империи. Поскольку британская интеллигенция никогда не подвергалась столь глубокой дискредитации, как ее собратья на континенте, ей удалось лечь на дно, избежав публичной порки. Конечно же, Джордж Оруэлл и Олдос Хаксли попрекали ее за тоталитарные тенденции, а Ивлин Во и Энтони Пауэлл - за карьеристские претензии, однако ни один британский романист из поколения, пребывающего сейчас на вершине славы (то есть из поколения Мартина Эмиса, Джулиана Барнса и Яна МакИвэна) не сумел создать всеобъемлющую сатиру на британскую (а не только на европейскую) интеллигенцию. Не преуспело в этом до сих пор и молодое поколение.

Разумеется, гораздо проще будет посмеиваться над старой доброй Англией. Эта Англия и сейчас остается таким же оплотом мещанства, как и 150 лет назад, когда Мэтью Арнольд писал в "Культуре и анархии": "У нас нет названия для этой силы, поскольку она господствует в нашей жизни". Старая Англия пользуется словом "интеллектуал" и "интеллектуальный" с той брезгливой осторожностью, с какой прикасаются к чему-то, что притащила в дом ваша кошка. Уильям Хэзлитт, один из первых англичан, которых можно было бы назвать "современными интеллектуалами", полагал, что французы "являют собой более здравомыслящий, более вдумчивый и более осведомленный народ, чем англичане". Доказательство этому он видел в явном интеллектуальном превосходстве бесед промеж французских дам. Ипполит Тэн, француз, занимавшийся в те же времена историей Англии, позволил себе выразить несогласие: "Запас фактических сведений, накопленных в голове образованного англичанина, будет раза в три или в четыре больше, чем объем знаний в голове аналогичного по положению француза". Через полтора века после Тэна британец может запросто сойти за интеллектуала, имея столь же легкий багаж познаний, что и любой француз. Для таких полупросвещенных интеллектуалов Ницше приберег свой особый термин - Bildungsphilister (образованные филистеры). (См. "образованщина" у А.И.Солженицына. - Прим. пер.). Нынче ни один неуч не демонстрирует такого дремучего филистерства, как те, кто сами называют себя интеллектуалами. И ни один интеллектуал не будет заострять внимание на этой истине.

Не так давно из Соединенных Штатов к нам прибыл подновленный термин - "интеллектуал общественного значения". Сейчас это словосочетание у всех на языке, хотя некоторые сатирики в Англии все еще считают его достаточно забавным и прохаживаются насчет родства между "местами общего пользования" (сиречь сортирами) и претензиями на "общественное значение". Где-то год назад журнал Prospect провел опрос, попытавшись составить список из 100 ведущих британских "интеллектуалов общественного значения". Вся эта затея представляется весьма сомнительной как из-за присущей ей вульгарности, так и из-за совершенно произвольных манипуляций со списками кандидатов. Тем не менее результат безжалостно высветил царство бездарности, наступающее в британской интеллектуальной жизни.

В первой строке списка сияет Ричард Доукинс, оксфордский профессор "общественного понимания науки". Даже его поклонники не станут утверждать, что профессор Доукинс является выдающимся ученым. В Королевское общество его выбрали только в 2001 году скорее всего из декоративных соображений. Как подсказывает его титул, Доукинс является не самостоятельным мыслителем, а популяризатором (с талантом к антропоморфным метафорам - вспомним "ген эгоизма"). Вроде ничего страшного, даже если этой фигуре место на телестудии, а не в кресле оксфордского профессора. Не бывало лучших популяризаторов, чем самые выдающиеся ученые - примерами служат Эйнштейн, Шредингер, Фейнман, Хаукинг и другие. Иной раз подлинные ученые готовы порассуждать о метафизических следствиях, вытекающих из их теорий, но редко случается, чтобы они претендовали на авторитет за пределами собственного царства. Обычно их устраивает, когда наука и богословие мирно живут бок о бок, не мешая друг другу.

Профессор Доукинс представляет совершенно другую тенденцию - попытку институционализации атеизма. Он выступает в роли профессора пропаганды, пользующегося собственным авторитетом для продвижения воинственно-секуляристских и наукообразных подходов. Его атеистическая платформа сводится к аргументу, что понятие Бога есть просто следствие логической ошибки. "Любой креационист, будь это образованный епископ или полуграмотный начетчик, просто постулирует, что явленное нам бытие характеризуется необъятной сложностью и безграничной гармонией". Доукинс воображает, что Бог должен быть так же доступен для понимания, как и любое другое явление природы. Однако логика хромает не у христиан, а у него самого. Господа по определению нельзя объяснить исходя из законов природы, поскольку он сам является источником всех этих законов. Нельзя просто так свести метафизику к физике. Во многих отношениях Доукинс действует грубее, чем его викторианские предшественники - Томас Гексли и Герберт Спенсер, - однако и так он достиг некоторого успеха в своей попытке повернуть вспять 15 веков англо-саксонского христианства. Это подтверждается тем фактом, что современный последователь святого Августина, архиепископ Кентерберийский Роуан Уильямс в том же хит-параде журнала Prospect занимает всего лишь 16 строку. Доктор Уильямс был профессором богословия в Оксфорде. Его главным вкладом в науку была апология Ария, величайшего еретика древности. Доукинсу победа была присуждена "по умолчанию". "Поскольку сыны этого мира мудрее в своем рождении, чем сыны света".

Сразу за профессором Доукинсом следуют два экземпляра интеллектуальных ископаемых - феминистка Жермен Грир и историк Эрик Хобсбаум. Через много лет после того, как были похоронены сами причины для существования феминизма, доктор Грир разразилась яростным манифестом "Женщина-евнух". А вот профессор Хобсбаум ревностно хранил свой партбилет до того момента, пока компартия не рассосалась сама по себе. Сейчас он процветает в новом статусе - кавалера ордена Кавалеров Почета при монархе, который, приди к власти Хобсбаум со товарищи, наверняка разделил бы ужасную судьбу своих русских сородичей в ленинских руках.

Совершенно необъяснимая ситуация, когда Хобсбаум и ему подобные все еще остаются на плаву, становится понятнее в свете другого опроса, проведенного каналом BBC Radio 4. На этот раз целью было выявить наиболее популярного в Британии философа. Победителем оказался Карл Маркс, набравший вдвое больше голосов, чем Дэвид Юм. Витгенштейн, Ницше, Платон и Кант остались далеко позади. Такой исход голосования был бы немыслим ни в одной из стран, которые недавно выбрались из-под тени марксизма. А вот британские интеллектуалы обращаются с Марксом так, будто он совершенно безвреден. Его поклонник Фрэнсис Уин написал ревизионистскую биографию, в которой Маркс выглядит добродушным диккенсовским персонажем, а вовсе не беспощадным распространителем самой разрушительной доктрины в истории. Юм противоположен Марксу во всех отношениях - в метафизике, в морали, в политике, в экономике. Исключение лишь одно - религия. Вот еще знак того, насколько далеко зашла секуляризация британской культуры. Из двух самых популярных в государстве мыслителей один был атеистом, а другой - деистом, причем оба были завзятыми критиками христианства.

Чем же объяснить преимущества Маркса перед Юмом в среде сознательной британской интеллигенции? В конце концов Юм был строгим философом, оказавшим глубокое влияние на всех философов начиная с Канта, в то время как Маркса вообще трудно назвать философом. Если работы Маркса - это выплеск концентрированной революционной идеологии, то мысль Юма пронизана эмпирикой, скепсисом и консерватизмом. Последние качества должны вроде бы импонировать британскому характеру. Как историк и публицист Юм более приятен для чтения и менее устарел, чем Маркс, сама его личность выглядит несравненно более привлекательной. Маркс обладает единственным преимуществом перед Юмом - и это, по-видимому, сыграло решающую роль в опросе BBC, - его установка не просто в том, чтобы понять мир, а в том, чтобы его перестроить в соответствии со своей псевдонаучной теорией. Эта особенность делает его архетипичным современным интеллектуалом, в то время как более созерцательный склад ума у Юма выставляет его представителем прежней эпохи.

Интеллектуалы типа Маркса, являющиеся продуктом нелиберальных обществ, зачастую сами оказываются далеки от либерализма. В странах континентальной Европы дефицит по части свободы прессы восполнялся такими фигурами, как Бальзак и Золя, Гейне и Ибсен, Герцен и Толстой. Так, были ученые - энтузиасты Просвещения: Вольтер, Руссо и их последователи - однако именно они оказались вдохновителями Французской революции с ее беспрецедентным экстремизмом, вылившимся в форму террора. Была "революция интеллектуалов" 1848 года, заразившая человечество идеологией социализма. Эта идеология в ее марксистской форме отбросила тень тоталитаризма на весь ХХ век. Интеллектуал как миссионер светских ценностей видит свое призвание в том, чтобы направить осуждающий перст в сторону собственного общества, его экономики и культуры. Несмотря на то, что позади целый век великих революционных проектов, причем каждый из них закончился катастрофой, среди самозваных арбитров европейской интеллектуальной жизни все так же популярна "презумпция виновности". Для них цель политической деятельности состоит в том, чтобы разрушить прошлое, перестроить из оставшихся обломков настоящее и заранее разбазарить будущее - и все это на основе не доказанной и морально сомнительной посылки, что интеллектуалы знают, как будет лучше для всех окружающих и, более того, располагают способом, как реализовать это всеобщее благоденствие.

Обманувшись тем, что Гегель называл "коварством разума" (der List der Vernunft), британцы, никогда не страдавшие от злоупотреблений полицейского государства, встали на позиции, характерные для европейского интеллектуала, который готов унижаться перед полицейским государством во всех его проявлениях. В Британии не нашлось своего Хайдеггера или Сартра, которые боготворили Гитлера и Мао, но именно потому англичане не успели получить своевременных прививок от заразы подобных "докторов Калигари". В тот самый момент, когда на Континенте интеллектуалы были окончательно посрамлены, они удостоились рабского подражания (сознательного или бессознательного) со стороны британцев-шестидесятников - поколения, забывшего или презревшего столь трудно завоеванные свободы, которые их предки выращивали на наших островах в гордом одиночестве. С запоздалым рвением прозелитов британцы переняли пороки континентальной культуры, узурпировавшей власть над плодотворными традициями индивидуализма и права на оригинальность. И вот эта европейская культура теперь господствует в британской интеллектуальной жизни.

Эта болезнь может протекать и в довольно легкой, невинной форме. Среди моих ровесников, тех, кому сейчас за сорок, единственный "интеллектуал общественного значения", удостоившийся высокого положения в классификации журнала Prospect, - это Тимоти Гартон Эш. В течение последних двух десятилетий он по обе стороны Атлантики занимался одной и той же задачей - интерпретацией тех изменений, которые происходят в центральной и восточной Европе. Он хорошо знаком с тамошними властителями дум и с теми, кто стоит за их спиной, поддерживает тесные связи с Вацлавом Гавелом, Адамом Михником и другими видными фигурами этого круга. Хотя он не имеет собственных политических амбиций, его консультаций добиваются президенты и премьер-министры от Маргарет Тэтчер до Джорджа Буша. На протяжении своей карьеры - от журналиста антикоммунистической направленности в консервативном журнале Spectator до модного академика Гартон - Эш всегда тяготел к либеральному краю политического спектра. Сейчас, опираясь на свое положение в Оксфорде и в Гуверовском институте в Стэнфорде, в качестве трибун он выбрал Guardian и The New York Review of Books. При этом он никогда не изменял идеалам своего кумира - Джорджа Оруэлла - безусловно, одного из последних подлинных английских "сочинителей". Эш устоял перед соблазном подчиниться новой европейской религии антиамериканизма.

Гартон Эш сохранил свой интеллектуальный статус лишь благодаря балансированию на трансатлантическом канате, натянутом много выше уровня повседневности - того уровня, на котором и принимаются все политические решения. Ему достаточно лишь напомнить читателям: "Многое есть на свете, что и не снилось неоконсервативной философии". Тот факт, что Гартон Эш, проевропейски настроенный либерал, соответствует британским представлениям об "интеллектуалах общественного значения", в то время как нонконформистские консервативные евроскептики масштаба Роджера Скратона или Ноэля Малкольма этим представлениям не соответствуют, сам по себе свидетельствует о том, что над британской интеллектуальной жизнью, особенно в университетах, все еще тяготеет наследие 60-х годов.

Самым влиятельным британским академическим литературным критиком последних сорока лет был, пожалуй, Терри Иглтон. После Оксфорда и Кембриджа он недавно перебрался в Манчестер, где занял кресло профессора культурологии. В списке журнала Prospect он тоже на видном месте. В своем исследовании, посвященном роману Э.Бронте "Wuthering Heights" и голоду в Ирландии в 1845-1847 годах ("Хитклифф и Великий Голод"), он приходит к выводу, что виноваты в этом бедствии не столько англо-ирландские землевладельцы и британское правительство, сколько "поддерживавшаяся ими (капиталистическая) система". "Если бы можно было перестроить систему эксплуатации - отменить ренту, экспроприировать скотоводов и крупных фермеров, а их землю разделить между бедняками, - это наверняка спасло бы от голодной смерти миллион мужчин и женщин". В этих строках Иглтон предлагает ту самую политику, которую Сталин реализовал в Советском Союзе. Тогда она привела к голоду 1932-1934 годов на Украине, и обошлась в шесть или семь миллионов жизней. Когда в 1958-1961 годах Мао Цзе Дун организовал в Китае "Великий скачок", погибло 43 миллиона человек, и это был самый страшный голод в истории. Такие же меры предпринимали многие другие диктаторы, включая и Роберта Мугабе в нынешней Зимбабве. В отличие от всех этих тиранов левой ориентации, которые сознательно провоцировали голод в своих странах, используя его как рычаг в своей политике, правительство Пила для борьбы с голодом в Ирландии делало все, что было в его силах. Это были и полевые кухни, и многие другие спасательные мероприятия, общим счетом потянувшие на 10 миллионов фунтов. По-видимому, это была первая в истории правительственная программа помощи таких масштабов, и все равно она не удовлетворила Иглтона, который жалуется, что на крымскую войну в то же самое время было потрачено в семь раз больше средств. Можно не добавлять, что в самом романе Бронте ирландский голод, по сути, и не упоминается, но это не помешало Иглтону написать целую книгу о предполагаемой взаимосвязи между романом и этим событием.

Автор не без злорадства замечает: "Ирландия является биологической бомбой замедленного действия. Можно услышать, как она тикает, запрятанная глубоко под цивилизованным миром клубов на Пэлл Мэлл". Как упертый сторонник ирландского республиканского движения во всех террористических кампаниях в Северной Ирландии и Британии с 70-х по 90-е годы, Иглтон хорошо знает, что его метафорические бомбы превращаются в реальную взрывчатку в руках у бойцов ИРА. Как Хобсбаум, который оставался членом коммунистической партии до самого ее позорного крушения, так и Иглтон сохранял верность ИРА до тех пор, пока террористы в июле 2005 года не объявили о прекращении "вооруженной борьбы", потерпев после катастрофы 11 сентября полное поражение в борьбе за американо-ирландское общественное мнение.

Отметим между делом, что такие передовые британские академики, как Иглтон, способны выговорить слово "цивилизованный" только в ироническом контексте, а, скажем, очерк под названием "Защита свободного мира" может представлять собой только саркастические упражнения в антиамериканизме. Когда, не переводя духа, он тут же насмехается над христианством и заявляет: "Я отрекся от христианской церкви, поскольку в образе доброй самаритянки увидел явную теоретическую неувязку", он оказывается на поверку честнее, чем представляется сам себе. Лет сорок тому назад, еще не заслужив почестей "интеллектуала общественного значения", Иглтон был святее самого Папы, а в своей первой книге "Новая левая церковь" всеми силами стремился примирить католицизм с Марксом и с еще одним своим кумиром - сейчас уже полностью дискредитированным психологом Р.Д.Лэингом, чья популярная книга "Разделенное "Я" объявляла шизофрению тем видом безумия, который имеет не столько медицинские, сколько социально-политические корни.

В те давние дни Иглтон полагал, что можно одновременно быть и христианином, и марксистом. Он надеялся, что марксизм поможет ему разрешить парадокс "построения общества будущего путем саморазрушения и разрушения настоящего общества". "Нам (христианам) нужно решить, достаточно ли мы радикальны, способны ли мы ради установления царства справедливости использовать почти любое оружие". За последние четыре десятилетия Иглтон сумел реабилитировать почти всех врагов иудео-христианской цивилизации, отрекся от "цивилизованной надстройки" в лице Оксфорда и Кембриджа, которые держали его в своем рабстве с тех пор, как он там появился. В 1966 году, все еще придерживаясь веры отцов, он озвучил увядшую надежду, что "пытаясь достичь понимания своих собственных истин, мы можем в конце концов увидеть, что они стали понятны окружающим". Впрочем, как и другие шестидесятники, вскоре он забросил эти попытки и погрузился в эзотерические умствования "критической теории". То, что когда-то было в отношении католицизма страстью в духе "любви-ненависти", переросло в недвусмысленную враждебность. Она выразилась в ядовитых нападках на покойного папу Иоанна-Павла II, которого он обвинил в смерти множества католиков и объявил "одной из величайших напастей христианской церкви со времени Чарльза Дарвина".

Не каждый британский интеллектуал рассуждает подобным образом. Для некоторых толковых консерваторов, например, для политика Оливера Летвина, "священной задачей политики: является сохранение цивилизации". Впрочем, при нынешнем интеллектуальном климате Англии подобные возвышенные чувства вызывают лишь насмешки, причем как слева, так и справа. Мы живем на останках подлинной англо-саксонской цивилизации, вокруг нас рассыпаны никем не оцененные реликвии, которые скоро канут в Лету, если только не напомнят утратившей память нации, откуда она пришла и чем когда-то являлась.

Передо мной на столе лежит один из таких меланхолических сувениров - экземпляр Opera Inedita Роджера Бэкона, францисканского монаха XIII века. За четыре века до своего знаменитого однофамильца Роджера Бэкона он разработал принципы научного эксперимента и таким образом основал всю научную традицию Запада. Этот солидный том объемом около 1400 страниц впервые был издан как часть "Rolls Series" - цикла публикаций, основанного еще в 1857 году Начальником судебных архивов ("Хранителем свитков"), одним из самых старших судей в Англии. За счет королевской казны в этой серии были изданы все наиболее важные средневековые хроники и летописи. Том Opera Inedita появился среди первых десятков изданий, это достойный памятник викторианской филологии. В томе содержатся три наиболее важных трактата - и сейчас, 150 лет спустя, текст каждого из них признается каноническим.

Что в этой книге привлекло мое внимание? Тот факт, что она, как, без сомнения, и еще сотни подобных изданий, до самого недавнего времени принадлежала Брайтонской публичной библиотеке, и вот сейчас, как мы видим, она выброшена из фондов. По всей Британии тысячи публичных библиотек избавляются от миллионов книг, которые теперь объявлены излишними. В университетах старые книги еще худо-бедно изучают, но повсюду в руководстве расселись свои иглтоны. Из школ исчезают иностранные языки - как современные, так и древние, поскольку в англоязычном мире они больше не нужны. Британцы возвращаются к тому состоянию, которое оценил Бэкон семь веков назад, воскликнув: "Во всем мире римского христианства не найдешь и пяти человек, знакомых с еврейской, греческой и арабской грамматикой: а ученая братия осуждает и презирает те науки, о которых не имеет представления". Мы стоим на пороге новой чреды темных веков, когда самые различные знания будут доступны каждому и в любой момент, но при этом большинство (даже в образованных кругах) утратит любопытство ко всему, что лежит за рамками их непосредственных практических интересов. Вымирает класс воистину просвещенных людей, способных обращать на пользу полученные знания.

Почему же мы не слышим протестов? Где-то лет 18 назад Аллан Блум, опубликовав свое "Закрытие американского разума", бросил, так сказать, луч света в затхлые салоны академического мещанства. Мало кто тогда надеялся на общественный резонанс, но Блум знал, как расшевелить это болото, а его завершающая реплика и теперь еще не менее актуальна, чем тогда, когда он ее опубликовал: "Сейчас мировая история предоставила слово Америке, и судить нас будут за то, что мы совершим в настоящий момент. Как в политике ответственность за судьбу всего свободного мира легла на плечи нашей страны, так и судьба всей мировой философии теперь зависит от наших университетов. Эти две миссии связаны между собой теснее, чем когда бы то ни было". В начале холодной войны британцы беспечно свалили всю ответственность в этих вопросах на американские плечи и не пожелали воспринять всерьез опасность, высвеченную Блумом, хотя их университеты страдают от тех же самых пороков.

Ни один из британских писателей масштаба Сола Беллоу не встал на сторону Блума, сейчас в Британии такая позиция еще менее вероятна, и уж совсем не приходится ожидать зарождения подобной критики в адрес британской интеллектуальной жизни. Сейчас, когда ученики Блума заседают в правительстве США, а вопрос защиты западной цивилизации после 11 сентября приобрел новое, крайне серьезное звучание, "Атлантический пруд" снова расширился и вырос до масштабов прежнего океана.

В Британии мы что-то не видим ни мер по оздоровлению, ни даже попыток поставить точный диагноз. Похоже, состояние пациента почти безнадежно. Политические и церковные деятели, пресса, ВВС, университеты - все дружно поливают грязью устои Запада. Интеллигенция переплавила более-менее невинное филистерство британцев, отлив его в новый курс предательства по отношению к основам той цивилизации, которая предоставила нам саму возможность вести интеллектуальную жизнь. Запредельная гордыня высоколобых всегда вызывала здоровый скепсис, однако сейчас мы имеем дело с новым trahison des clercs, в основе которого лежит патологическая ненависть к самим себе. Интеллектуалы ради того, чтобы обосновать собственный мазохизм, хватаются за любую антизападную идеологию, какой бы банальной она ни была. Даже исламизм, вызывающий естественное омерзение у любого прирожденного англичанина (а уж тем более англичанки), пойдет в дело как дубинка, которой можно колотить Запад вообще и Британию в частности. На вопрос "считаете ли вы, что в целом Британия играла положительную роль в деле утверждения добра во всем мире?" 10% наших соотечественников ответило "нет!".

Вот эти 10% и есть наша интеллигенция или ее большая часть - те, кто отрицает такие достижения, как распространение по всему миру парламентской демократии, свободы слова, главенства закона и веротерпимости, как победа над Наполеоном и Гитлером, как научная, аграрная и промышленная революции XVII-XIX веков, как отмена работорговли и как изобретение многих любимых во всем мире видов спорта. И всему этому (и намного большему) противопоставляют наши колониальные грехи, сдобрив нападки снобистским презрением к созданным нами традициям и к изысканной красоте нашей национальной культуры.

Однако вернемся к тому, с чего начали. Пусть Оден и насмехается над британской враждебностью в отношении таких интеллектуалов, как он сам, - в глубине души он согласен с инстинктивной подозрительностью человека с улицы, который (как он отметил в письме, написанном в то же время, что и знаменитый стишок) "не так уж и не прав, считая интеллектуалов аморальными типами, поскольку мало кто из них способен перевести свои эксперименты в конструктивное русло". Британцы и сейчас относятся к своим интеллектуалам с подозрением, и не без причины - ведь сами интеллектуалы относятся к своим же собственным землякам куда более враждебно. Их патологическая склонность к самобичеванию не имеет ничего общего с традиционной британской самоиронией.

И вообще, когда интеллектуалы критикуют британский антиинтеллектуализм, противопоставляя его европейской культуре, в основном они несут полную чепуху. Согласно данным Чарльза Мюррэя, за время с 1400 по 1950 годы Британия породила больше творческих личностей, чем Франция, Германия или Италия - ее ближайшие европейские конкуренты. В сфере науки только Соединенные Штаты дали миру больше нобелевских лауреатов, чем Британия. Да, Британия с подозрительностью относится к интеллектуалам-общественникам, но нельзя сказать, что она негостеприимна по отношению к настоящим гениям. Лет сорок назад на Британию пали длинные и темные тени, но сияние нашего прошлого нельзя затмить навсегда.

Теперь, когда раскрылось мошенничество интеллектуалов, пытавшихся выдать себя за квазижреческую касту, когда они потерпели фиаско в своей попытке оседлать Британию и, отрекшись от Америки, повторить бедствия 30-х, - теперь стали заметны первые признаки того, что молодое поколение предпочитает уже не столь резкий антизападный тон. Если британской культуре суждено когда-либо вернуть свой универсалистский, разносторонний (я бы осмелился сказать, католический) характер, необходимо восстановить равновесие, избегая как нарциссизма, так и мазохизма, проявляя должное уважение не только к своему физическому, но и к метафизическому наследию.

Прислушаемся к голосам тех, кто еще черпает силы из иудео-христианской сердцевины британской культуры. Прислушаемся к голосам наших поэтов, и особенно к Джеффри Хиллу. Нет ничего странного, что величайший из ныне живущих английских поэтов предпочел изгнание в Новой Англии, бежав с родины, "от ее тихого предательства". При этом он сохранил верность другой Англии, неоскверненной и неколебимой, напомнив, что целым поколениям шарлатанов не по силам стереть такую историю.

"Снова вернемся
К нашим воспоминаниям, плача от ярости.
Вглядимся в нашу разноликую страну,
Не утратив доверия к ее призрачной музыке".

Интеллектуальная жизнь великой нации - нечто большее, чем жизнь ее интеллектуалов.

Перевод А.Ракина