Феномен распространения неподцензурных текстов впервые проявился в России во времена глубокого средневековья в виде подмётных писем (то есть, говоря по-современному, своего рода нелегальных листовок) и некоторых оппозиционных публицистических сочинений (преимущественно религиозного характера), тоже тиражировавшихся путём переписывания их от руки. Автор фундаментального труда Г. В. Жирков[1] рассказывает, например, про антицерковное движение стригольников, родившееся в XIV веке в Новгороде Великом и Пскове, следующее: «Книги, написанные стригольниками, содержавшие критику устоев церкви, сжигали, а вождей движения казнили<...> Часть оппозиционеров погибла в ходе репрессий со стороны церкви, некоторые из них, к примеру Феодосии Косой и его сподвижники, бежали в 1554 г. за границу в Литву, где продолжили свою проповедь». При этом один из них - сбежавший из заточения в Соловецком монастыре старец Артемий - активно занялся в Литве литературной деятельностью, и «его письма-обращения проникали на Русь и распространялись в списках». Таким образом, многие реалии, знакомые нам по временами бытования самиздатской литературы, проявлялись на Руси уже в Средние века.

Говоря о более поздних временах, автор книги продолжает: «Многие русские книги были изданы Иваном Федоровым за рубежом – в Заблудове (Литва), во Львове (Польша), в Остроге на Волыни. Таким образом, русское печатное дело, зародившись в Москве, почти сразу же раздвоилось, говоря современным языком, на отечественную и эмиграционную печать. Последнюю в то же время представлял князь и литератор А. М. Курбский, бежавший от Ивана Грозного в Литву. Его послания к царю и “История о великом князе Московском” – злободневные политические памфлеты получили широкую известность». Таким образом, сказанное выше указывает на параллельное бытование в Московии и такого сопутствующего тогдашнему «самиздату» явления, как своего рода «тамиздат».

Естественно, что ограниченный характер распространения такого протосамиздата и прототамиздата был обусловлен низким уровнем грамотности населения. Г. В. Жирков, однако, по-иному оценивает потенциальную читательскую аудиторию «рукописных и печатных обличительных текстов»: «К этому времени в центре России уже сложилась немалая читательская аудитория, потреблявшая всю эту разнообразную литературу. В Москве середины XVII в. белое духовенство было грамотным на 100%, черное – более чем на 70%, как и купечество, дворянство – на 50%, посадские люди – на 20%, крестьяне, появлявшиеся в столице, – не менее чем на 15% (данные А. П. Богданова). Потребности аудитории в литературе постоянно росли».

В ситуации, когда многие представители церкви стали в оппозицию реформам Петра I, «Получили большое распространение обличительная литература и подметные письма, рукописные памфлеты, созданные священниками. Петр I вынужден был издать в 1701 г. довольно оригинальный указ, по которому наложил запрет на сами орудия письма<...>» Даже после введения Петром светской цензуры «несмотря на запреты, продолжал существовать самодеятельный народный информационный поток. XVIII в. характеризуется массовым производством русского литературного и литературного переводного лубка, изготовляемого в появившихся фигурных типографиях и на фабриках. <...> Цензурный комитет был предан забвению, лубочная литература продолжала выходить “самовольно“. <...> Все попытки остановить неофициальный информационный поток, стихийное народное творчество не имели особого успеха». Одним из примеров тому является «”Виноград Российский” - рукописная книга начала ХVIII века, эдакий «Архипелаг ГУЛАГ» петровского времени, где перечислены страдальцы за ”старую веру”»[2].

Ситуация не меняется и в середине ХVIII века. Например, «М.В. Ломоносов <...> сочинил ядовитую эпиграмму “Гимн бороде”, моментально разошедшуюся как анонимное произведение в списках по всем городам России вплоть до Якутска». В этот период, по мнению Г. В. Жиркова, «не поддавался духовной цензуре и поток народной лубочной литературы».

Наиболее известным примером оборота неподцензурной литературы для второй половины ХVIII века является широкое хождение среди образованных слоёв общества списков порнографических стихов, приписываемых перу творившего в середине ХVIII века поэта Ивана Баркова: «“Срамные (шутливые) оды” Баркова и его современников — важная составляющая литературной жизни конца XVIII — начала XIX века; они, разумеется, не печатались, но, по замечанию Н. М. Карамзина 1802 года, были “редкому неизвестны”»[3]. Любопытно, что корпус стихов, приписываемых И. Баркову, пополнялся всё новыми произведениями и после смерти последнего - вплоть до ХХ века!

Наш современник отмечает: «Эта вторая, подпольная, андерграундная линия русской литературы была всегда и всегда даже не на втором, а на десятом плане, как и не литературы вовсе. Она и начинается-то задолго до нашей великой литературы, но заслонена и затёрта ею. Ее оттесняют и от фольклора («Заветные сказки», бессмысленные присказки) Кирша Данилов, Барков, Прутков... <...> Ими все пользуются, обогащаясь, да никто, кроме Александра Сергеевича, не посмел признать эту роль. <...> “Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, - говорил Пушкин незадолго до гибели, - будет полное собрание сочинений Баркова”»[4].

Распространению неподцензурных текстов в этот период способствует то обстоятельство, что в результате реформ Петра I дворянство в XVIII веке превращается в образованный класс, стремящийся удовлетворять свои возросшие культурные запросы в том числе и путём ознакомления с неподцензурными сочинениями. Согласно Жиркову, сразу же после прихода к власти Екатерины II новая императрица в качестве своего рода превентивного шага призывает «усилить надзор над ввозимой в страну литературой», называя в своём указе от 1763 г. «книги, которые против закона, доброго нрава, нас самих и российской нации, которые во всем свете запрещены» - «Эмиль» Руссо, «Мемории Петра III», «письма жидовские по французскому и много других подобных». При этом «Либеральная Дашкова в ту эпоху говорила: зачем преследовать вольнодумцев и запрещать «Эмиля» Руссо, - ну, прочтут их сочинения несколько сот человек в абсолютно безграмотной стране»[5].

Между тем, запретительные меры привели к появлению «первого русского диссидента»: «Радищев был первым русским человеком, осуждённым за литературную деятельность. Его «Путешествие» было первой книгой, с которой расправилась светская цензура»[6].

Запретительную практику развил и Павел I, приказавший, «чтобы впредь все книги, коих время издания помечено каким-нибудь годом французской республики, были запрещаемы». Апофеозом такой политики стал выпущенный в 1800 году указ, в котором говорится следующее: “Так как чрез вывозимые из заграницы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из заграницы всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия, в государство наше».

Отметим, что тогдашний «тамиздат» активно продвигали дворяне, потреблявшие запрещённые к распространению в России книги - в первую очередь, французских философов-просветителей. (Отсюда проистекает и появление в русском языке в конце ХVIII века негативно окрашенного слова «вольтерьянец» - как синонима понятия «свободомыслящий человек».) Правда, в отличие от «тамиздата», например, средневекового, этот выходит только не иностранных языках.

Хрестоматийным примером раннего «самиздата» является широкое распространение в тех же кругах в 20-х и 30-х годах ХIХ века запрещённых цензурой к печати стихов Александра Пушкина, а также выдающейся стихотворной пьесы Александра Грибоедова «Горе от ума». (Наличие большого количества списков последней явилось, кстати, причиной существования значительного числа вариантов этого произведения, затрудняющего учёным выявление его «канонического» текста.) Не удивительны в связи с этим слова А. Пушкина о том, что “Благодаря [цензорам] Красовскому и Бирукову вся литература за последнее пятилетие (или десятилетие) царствования Александра I сделалась рукописной”.

Традиция эта была продолжена и во времена царствования Николая I. Хрестоматийный пример этого времени - распространение списков обличительного стихотворения Михаила Лермонтова «На смерть поэта» (1837 г.), посвящённого гибели А. Пушкина. Любопытно, что «уже одновременно с лермонтовским стихотворением по рукам были пущены анонимные письма, обвиняющие в гибели поэта иностранцев»[7].

Ассоциации с советскими временами подчёркивает и ещё один известный (благодаря, между прочим, автору Самиздата Александру Галичу) пример - судьба поэта Александра Полежаева. Г. В. Жирков пишет: «Через 15 дней после казни руководителей восстания декабристов Николай I самолично ночью судил студента Московского университета Полежаева за сатирическую поэму “Сашка”, ходившую тогда по рукам». Вообще, следует сказать о том, что такого рода литературный «самиздат» в России продолжал своё существование на всём протяжении ХIХ и ХХ веков - вплоть до самого последнего времени, когда он переместился во Всемирную компьютерную сеть и приобрёл форму интернет-дневников.

Распространение протосамиздата расширялось по мере формирования в России образованного сословия недворянского происхождения, основу которого с середины ХIХ века составляла социальная прослойка разночинцев. Уже к началу этого периода относится существование смешанного по своему сословному составу кружка петрашевцев, члены которого занимались, в частности, изучением нелегальной политической литературы. Малоизвестным является тот факт, что участник этого кружка Фёдор Достоевский был в 1849 году приговорён к смертной казни именно "за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева". Уточнённый же приговор в отношении Ф. Достоевского гласил: "За участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии, лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на 8 лет"[8].

Отметим, что с середины ХIХ века к потоку достаточного случайного по своему составу прототамиздата прибавляется заведомо неподцензурная политическая литература, целенаправленно издававшаяся за границей на русском языке и предназначенная для распространения именно внутри России. Хрестоматийными примерами «тамиздата» такого рода являются издававшиеся в Лондоне политэмигрантом Александром Герценом газета «Колокол» и другие оппозиционные издания, а уже на рубеже ХIХ и ХХ веков - ленинская «Искра».

Вот что про этот период пишет Г. В. Жирков: «Создавшаяся атмосфера благоприятствовала распространению в стране произведений зародившейся за рубежом вольной русской прессы. Если в 1853–1854 гг. прокламации и брошюры, выпущенные А.И. Герценом, ее основателем, расходились в незначительном количестве, то с 1855 г. его издания получают большое распространение. В 1856 г. выходит первый выпуск “Голосов из России”. Герцен предоставил трибуну тем публицистам, которые не могли выступить в русской печати. Наличие вольного русского слова за рубежом, а затем взаимодействие двух журналистик – отечественной и эмиграционной становится новым достоянием российской культуры XIX в. С этого времени управлению страной постоянно приходится считаться с данным фактором, что находит отражение в его цензурной политике».

А вот как Г. В. Жирков описывает сам процесс такого влияния: «Масла в огонь подливала бурная деятельность Вольной русской прессы А.И. Герцена, издания которой, несмотря на плотные таможенные заслоны, получили широкое распространение и популярность в стране. “Герценовская “вольная Русская печатня в Лондоне” не могла не смутить официальные сферы, и заставила их серьезно призадуматься: какими средствами противодействовать ее влиянию? – замечает И.С. Аксаков. – Все запреты, все полицейские способы возбранить пропуск “Колокола” оказались бессильными. “Колокол” читался всею Россиею, и обаяние единственно-свободного, впервые раздававшегося Русского слова было неотразимо”. Московский митрополит Филарет писал в 1861 г. министру народного просвещения графу Е.В. Путятину: “Но в читанных мною печатных и письменных воззваниях опасность так ярко видна, что болят глаза; она говорит сама о себе таким громким и угрожающим голосом, что нельзя представить себе, чтобы это не возбуждало внимания”».

Характерен доклад созданной при Александре II комиссии по вопросу упразднения цензуры, в котором говорится о том, что в России «распространяется рукописная литература, гораздо более опасная, ибо она читается с жадностью, и против неё бессильны полицейские меры»[9].

Изменения, произошедшие под влиянием достаточно широкого распространения в России протосамиздата и прототамиздата, нашли отражение в деятельности крупного русского писателя и по совместительству цензора Ивана Гончарова, отстаивавшего, в частности, необходимость публикации произведений Михаила Лермонтова без изъятия по цензурным соображениям каких-либо их фрагментов, аргументируя это тем, что “запрещения в печать этих мест у Лермонтова, как писателя классического, подают и будут подавать повод к перепечатыванию его поэм в заграничных типографиях”. По словам Г. В. Жиркова, «цензор предлагает одобрить в печать произведения Лермонтова в основном без исключения мест ещё и потому, что они “появятся в полном собрании сочинении Лермонтова и не возбудят внимания, ибо места эти всем давно известны из рукописных тетрадей”. К столь дотошной аргументации в Главном управлении цензуры прислушались». Вместе с тем, ещё долге время после этого свод сказок XVIII века был известен читающей публике «по женевскому изданию 1872 г. <...> под заглавием “Русские заветные сказки”»[10].

Автор труда о цензуре цитирует и статью Г. Градовского 1903 года “К 200-летию печати. Возраст русской публицистики”, в которой тот подытоживает предыдущие 40 лет борьбы за свободу слова в России и влияние на неё «тамиздата»: “Политическую мысль гнали в дверь, а она входила в окно<...> Теснили политическую печать, политическую мысль внутри, она переходила за пределы России и оттуда оказывала влияние на наше умственное развитие”.

Ситуация эта ярко описана в очерке 1902 года «Герцен» ведущего русского фельетониста Власа Дорошевича, обрисовавшего судьбу «тамиздата» на пограничной с Россией станции:

<...>от Вены к Подволочиску поезд идёт медленно, словно нехотя, — и колёса стучат:

— Читайте! Читайте!

Во всех купе читают, читают жадно, глотают, захлёбываются и, не доходя Подволочиска, из всех почти окон полетят русские книги, брошюры, листки.

Обе стороны полотна усеяны книгами. Жителям Подволочиска есть из чего свёртывать папиросы! Если бы они захотели, они могли бы составить себе огромнейшую библиотеку.

И что за странная была бы эта библиотека!

В ней “Былое и думы” Герцена стояли бы между сборником порнографических стихов и книжкой какого-то полоумного декадента, который вопиет:

— Разве террор для террора не полон уже, сам по себе, красоты и величия?

Порнография, дикий, кровавый бред и благородные мысли, — всё свалено в одну кучу![11]

Стоит отметить, что «Культурный разрыв между образованной верхушкой и неграмотной массой стал преодолеваться лишь в последние десятилетия империи: с 1897 по 1917 год доля грамотных в стране выросла с 21,1% до 45,1%»[12]. По расчетам другого историка, в этот период «прирост грамотного населения составляет 1% в год»[13].

Стоит ли говорить о том, что к началу ХХ века, по мере распространения грамотности среди населения и возрастания его политической активности и, следовательно, потребности в неподцензурных текстах, протосамиздат и прототамиздат в Российской империи достигают своего наивысшего распространения? При этом прослеживается тенденция к переводу «тамиздата» в разряд «самиздата». Например, «Троцкий об этом периоде <...> писал так: «Семиклассником я часто захаживал к Францу Францевичу Швиговскому, интеллигентному чеху-садовнику<...> Мы штудировали <...> все, что попадалось. Коммунистический манифест у нас имелся в отвратительном рукописном виде.» <...> в 1897 году <...> Бронштейн <...> со своими друзьями создал несколько кружков среди рабочих верфей Николаева... В основном работа сводилась к переписыванию и размножению социал-демократических текстов на гектографе, распространению их среди рабочих верфи и других предприятий»[14]. Вообще, «подпольные кружки революционеров-пропагандистов <...> печатали на нем не только листовки и прокламации, но целые брошюры. Власти спохватились и ввели уголовную ответственность за «незаконное изготовление и хранение гектографа без соответствующего на то разрешения». <...>гектограф верно служил революционерам <...> вплоть до Февральской революции»[15].

Потребность в распространении бесцензурной литературы существовала и у тогдашней элиты, что ярко характеризуют следующий пример: «При обыске в особняке одного из богачей Парамонова были найдены документы, которые устанавливали его участие в печатании и распространении революционной литературы в России. Парамонова судили и приговорили к двум годам тюремного заключения»[16].

Когда вследствие Цусимской катастрофы высочайшим рескриптом от 4 июня 1905 г. Николай II был вынужден уволить («по собственному желанию») от «управления флотом и Морским ведомством» великого князя Алексея Александровича, то «Фальшивый тон рескрипта был вскоре пародирован в ходившем по Петербургу остром сатирическим рескрипте («самиздат») на имя балерины Е.Л. Баллета, которая “в продолжении 14 лет несла на себе всю тяжесть генерал-адмиральского тела возлюбленного дяди Нашего”»[17].

Ситуация со свободой прессы кардинально изменилась после Манифеста 17 октября 1905 г., однако в связи с началом Первой мировой войны вновь вступили в силу цензурные ограничения. Привычка к свободному распространению информации привела к тому, что «Речи Маклакова, Милюкова, Керенского, Пуришкевича размножались на пишущих машинках и сотнями расходились по великосветским салонам, чиновничьим кабинетам и обывательским столовым»[18]. Более того, «речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для напечатания в газетах, раздавались солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде»[19]. Получили в это время широкое распространение и антираспутинские лубки, в которых обыгрывалась тема: «Царь – с «егорием», а царица – с Григорием».

То, что случилось после/вследствие этого, хорошо известно. Скажем лишь, что традиции неподцензурного распространения информации получили в Советской России необыкновенное развитие и явились одним из важных факторов падения советской империи. Однако это уже - тема отдельной статьи.

Примечания

[1]Жирков Г.В. История цензуры в России XIX–XX вв. М.: Аспект Пресс, 2001.

[2] Чернов Андрей «Виноград по-русски. Слишком много косточек...» // «Новая газета», 1996, № 40

[3] Википедия, статья «Барков Иван».

[4] Битов Андрей. Повторение непройденного // Знамя, 1991, № 5

[5] Шкунаев Сергей. Пятак и рубль // «Русская мысль», № 4261

[6] Вайль Пётр и Генис Александр. Кризис жанра. Радищев // Звезда, 1991, № 3

[7] Муравьёва Ольга. Произвол совести» // «Русская мысль», № 4132

[8] http://dostoevskiy.niv.ru/

[9] Цит. по: Красногоров В. Гласность и безгласность // «Нева», 1990, № 3

[10] Золотоносов Михаил. Логомахия // Юность, 1991, № 5, С.79

[11] Дорошевич В. М. Избранные рассказы и очерки. // М.: Московский рабочий, 1962.

[12] Пушкарев Борис. Революция 1917 года в России // «Посев», 1997, № 8

[13] Князев Е. Земство и просвещение // «Посев», 1997, № 8

[14] Волкогонов Дмитрий. Лев Троцкий // «Октябрь», 1991, № 5

[15] А. Б. Сто лет под запретом, или Злоключения гектографа // За Россию [альтернативный выпуск]. № 35-36.

[16] Великий Князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Юность, 1991, № 3

[17] Великий Князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний // Юность, 1991, № 3

[18] Цветков Василий. Перечитывая учебник истории // Посев, 1998, № 9

[19]Грибовский В. Ю. Российский флот Тихого океана, 1898-1905