2005 год во Франции был объявлен "годом Сартра" - отмечалась столетняя годовщина со дня рождения прославленного экзистенциалиста. Книжные магазины Парижа были завалены самыми разнообразными юбилейными изданиями. Почти каждая газета и каждый журнал выделили место для обширных публикаций, посвященных работам этого философа. Новая, сверхсовременная Национальная библиотека организовала блистательную мультимедийную экспозицию, посвященную жизни Сартра и его эпохе - в ней нашлось место для многозначительных реликвий и редких видеозаписей его пьес. Непременные компакт-диски с записями давно забытых интервью предусмотрительно выставлялись в магазинах прямо на кассе как тактичное напоминание для забывчивых поклонников. И, разумеется, как во Франции, так и за границей потянулись бесчисленные академические конференции, посвященные его трудам.

Как это ни смешно, кажется, публика не знала, что, собственно, надо говорить. С одной стороны, никто так не царил над интеллектуальными просторами Франции ХХ века, как Жан-Поль Сартр. Никто даже и близко не стоял к его трону. Однако в этом-то и кроется главная проблема. В конце концов, если не считать поэзии, Сартр отличился практически во всех мыслимых видах литературы. Он писал философские трактаты, романы, короткие рассказы, эссе, пьесы, биографии и политические манифесты. Многие из них читают и обсуждают до сих пор. В эпоху иссушающей умы специализации Сартр возвышался великим анахронизмом, подлинным гигантом Возрождения. Более того, после войны он унаследовал желанную мантию "интеллектуала на службе родины" (эта почтенная французская традиция восходит еще к Вольтеру, Виктору Гюго и Эмилю Золя). В 1960 году, подписав "Манифест 121-го", осуждающий бесчеловечную войну в Алжире и призывающий французские войска сложить оружие, Сартр открыто противопоставил себя политическому авторитету Франции. Когда под давлением своих политических советников президент Шарль де Голль отважился просто арестовать надоедливого философа, Сартр патетически заявил: "Таких, как Вольтер, арестовывать не принято".

Ну и как, скажите мне, можно чествовать Сартра - столь многогранную фигуру, добившуюся успеха практически в любом начинании? Назовите мне того, кто взял бы на себя полномочия оказать достойные почести, кто реально смог бы по достоинству оценить его многогранные труды и достижения. Пока Сартр был жив, на свете существовал по крайней мере один человек, способный выступить с предисловием к каждой его книге, трактату или статье. С его смертью мы лишились и этого ориентира. Возможности оценки его наследия стали зыбкими и бесформенными.

Есть еще одна причина, ставящая под сомнение юбилей Сартра. В нынешнем прохладном политическом климате сартрова концепция причастности творца к делам государства стала источником многих кривотолков. Во многих отношениях он был тем, чем мы уже не являемся и чем, если говорить трезво, мы уже никогда не будем. Конечно же, в своих политических суждениях Сартр допускал вопиющие ошибки. В 1973 году он мог все еще утверждать, что причиной падения французской революции было то, что якобинцы поубивали недостаточно народа. Прошло совсем немного времени, и среди французских писателей и прочих властителей дум восторжествовали так называемые "антитоталитарные" позиции. Новым паролем среди интеллектуалов стало слово "диссидент". Политический пафос в духе Сартра быстро вышел из моды. В глазах молодого поколения, без сожалений распрощавшегося с "левацкими" заблуждениями и соблазнами, Сартр выглядел неким марксистским "суперэго", которое необходимо было разрушить ради процветания французского либерализма. Прошло время, и французские интеллектуалы в ужасе отшатнулись от всех несправедливостей неолиберализма, однако пенять было уже не на кого.

Нынешний год объявлен "годом Левинаса". Этот французский философ родился в Литве в 1906 году, а умер в 1995, не дожив всего несколько недель до своего девяностолетия. В такой хронологической последовательности можно усмотреть некий извращенный смысл. Во многих отношениях Эммануэля Левинаса можно назвать "анти-Сартром". Как автор книги "Бытие и ничто", он выступает поклонником немецкой философии. Подобно Сартру, Левинас считал себя наследником феноменологического подхода, введенного Эдмундом Гуссерлем и отшлифованного в работах Мартина Хайдеггера. Но, похоже, на этом все сходство и заканчивается. Не будет преувеличением сказать, что все философское творчество Левинаса является атакой, направленной против экзистенциального гуманизма Сартра. В философии Сартра архимедовой точкой опоры выступает сознание или "я". У Левинаса, напротив, это "другой" со всей его пугающей метафизической странностью.

Хотя два эти мыслителя родились с разницей всего в один год, вражда Левинаса к Сартру носит откровенно эдипов характер. Для того чтобы выжил подход Левинаса, сартров экзистенциализм должен погибнуть. По сути, для того поколения французских философов, которое вышло на арену в 40-е и 50-е годы, Сартр представлялся подавляющим волю титаном, так что заклание "Сартра-отца" стало для них почти обязательным ритуалом. Сартр настолько плотно воцарился во всех сферах литературного творчества, что его потенциальные наследники просто страдали от удушья. Все они, и Клод Леви-Стросс, и Роланд Барт, и Мишель Фуко, и оба Жака - Деррида и Лакан, - все в тот или иной момент разражались желчными выпадами в сторону Сартра. Под прикрытием идеи "смерть автора" структуралисты тайно надеялись на безвременную кончину своего мэтра.

Талант Левинаса расцвел относительно поздно. Его главный труд, "Цельность и бесконечность", вышел в 1961 году, когда ему было уже 55 лет. Признание в философских кругах пришло еще позже. Только в 80-х годах, когда Левинасу было далеко за 70, Франция, его приемная родина, приняла в свое лоно этого прославленного иммигранта. Можно вспомнить много случаев, когда Франция оказывала гостеприимство рожденным за границей интеллектуалам - это и Жан Пиаже, и Леви-Стросс, и Деррида, и Юлия Кристева. Все они иностранцы, но для того, чтобы получить признание во Франции, им пришлось немного подождать.

В случае с Левинасом эта проблема была усугублена перипетиями личной биографии. Во многих отношениях его философия "чужого" отражает его собственный жизненный путь - извечную позицию аутсайдера. Будучи юношей, Левинас покинул родной город Каунас, унесенный бурей Первой мировой войны. Его семья перебралась на Украину, где он ходил в старшие классы школы. Большевистский переворот и последовавшая за ним гражданская война не оставили шансов на жизнь в этих краях, и семья Левинасов вернулась в Литву, которая к тому времени получила независимость. Однако надежды обрести покой на родине не оправдались - в стране набирал силу литовский национализм, и русскоязычные интеллигенты оказались там не у места. Таким образом, в 1923 году семья снова отправилась в путь и на этот раз остановилась в Страсбурге, французском городе, который географически был ближе всего к Каунасу.

В 1923 году Левинас поступил в университет Страсбурга, в 1930 году он защитил диссертацию по Гуссерлю. Отмечая его выдающийся философский талант, наставники склоняли его продолжать университетскую карьеру, однако он выбрал службу в Alliance Israelite Universelle, организации, которая занималась содействием ассимиляции восточноевропейских евреев и защитой малых еврейских общин. В конце 30-х годов Левинас вступил во французскую армию. В 1940 году его подразделение попало в плен в ходе печально знаменитой "странной войны". Оказавшись в руках германского Вермахта, Левинас так и провел всю оставшуюся войну в лагере для военнопленных. Возможно, это не способствовало его развитию как философа, однако жаловаться на судьбу оснований не было - для него, французского еврея, рожденного за границей, дело могло обернуться гораздо хуже.

После войны Левинас преподавал в Ecole Normale Israelite Orientale - подготовительной школе для еврейских учителей. Только в 1961 году, когда он закончил докторскую, ему досталась провинциальная университетская должность - в университете Пуатье. В 1973 году, уже в возрасте 67 лет Левинас стал профессором в Сорбонне, то есть достиг вершины французской университетской карьеры. Через три года он вышел на пенсию.

Да, слава явилась к Левинасу с некоторым запозданием, зато явилась во всем своем блеске. Да, достижения Левинаса в философии бесспорны, но его успех сам по себе стал результатом стечения определенных обстоятельств. Именно его философия в самый подходящий момент предоставила этическую координату, столь фатально недостававшую структуралистам того времени.

К 80-м годам структуралистское течение переживало тяжелые времена. Как сами структуралисты, так и их философские наследники, "постструктуралисты" Фуко и Деррида, поставили все на кон в своей борьбе с "гуманизмом" (под этим термином понималась любая теория, в центр которой ставился "человек"). В этом контексте не лишним будет отметить, что один из наиболее читаемых послевоенных текстов Сартра нес заглавие "Экзистенциализм - это гуманизм". В своей книге "Порядок вещей" Фуко сформулировал знаменитое пророчество - "человек" скоро исчезнет, как исчезает рисунок на песке перед наступающим приливом. В этом пророчестве подразумевалось, что с исчезновением пресловутого "человека" наша жизнь станет намного легче. С другой стороны, в течение 70-х и 80-х годов те же французские интеллектуалы, разочаровавшись в коммунизме и попав под влияние восточно-европейских диссидентов, заново открыли для себя такое понятие, как "права человека". На тот момент квадратура круга была недостижима - нельзя было одновременно и выступать в роли очернителя "гуманизма", и петь гимны "правам человека".

Прошло время, перед публикой во всей ясности предстала пронацистская сущность Хайдеггера, и силу стало набирать течение, отвергающее антигуманистическую парадигму. По сути, все структуралистские наскоки на гуманизм опирались на аргументацию и питались пафосом хайдеггеровой радикальной неприязни к гуманизму Сартра.

В очерке "Память в метафизике", опубликованном в 1941 году, Хайдеггер декларирует: "История Бытия - это не история человека и человечества, это не история человеческого отношения к другим существам и Бытию как таковому. История Бытия - это само Бытие и только Бытие". Пятью годами позже, в "Письме о гуманизме", датированном 46-м годом и адресованном французскому собеседнику, он заявляет, что понятие "человек" служит препятствием для тех, кто хочет понять тайны Бытия. Это "Письмо" как манифест радикального "антисартризма" во многих отношениях станет фундаментом для послевоенной французской философии. Решительное антикартезианство Хайдеггера, его отрицание декартова "мыслю" как отправной точки для философской работы - именно эти позиции позволили французским философам обойти ограничения своей собственной, французской, интеллектуальной традиции. Короче, это позволило французским интеллектуалам почувствовать себя не французами.

Во Франции звезда Хайдеггера восходила одновременно с закатом марксизма. В 60-е годы его учение вошло в моду среди разочарованных левых, с запозданием осознавших, что Советский Союз вовсе не является "сияющей землей обетованной", которую они бесплодно разыскивали. Французские ученики Хайдеггера пришли к выводу, что марксизм является не решением проблемы, а всего лишь ее частью. Они отвергли марксистскую теорию пролетариата как еще один дискредитированный вариант европейского гуманизма. В широком смысле рабочий класс оказался всего лишь еще одним воплощением "метафизического субъекта". В этом отношении растущая популярность Хайдеггера прямо соответствовала видимому для всех социальному и политическому параличу "президентской диктатуры" Де Голля (1958-1969) - жалкому оправданию pro vita sua для целого поколения французских мыслителей, дезертировавших с баррикад ради тривиальной немецкой "культуркритики" 20-х годов.

Отрекшись от субъективности и сознания, фундаментальных сартровых концепций, французские последователи Хайдеггера хорошо усвоили убогую политическую пассивность своего кумира - пассивность, проистекающую из убеждения, что все человеческие действия абсолютно бесплодны. Согласно Хайдеггеру, все определяется Бытием. Вклад от лица любого отдельно взятого мужчины или любой женщины эпифеноменален и в большинстве случаев бессмысленен. Таким образом, единственное, что нам остается делать, как однажды заявил Хайдеггер, - это терпеливо ждать Господа, который "может нас спасти".

Когда французские философы, не задумываясь, променяли Маркса на Хайдеггера, они одновременно выкинули на помойку весь проект освобождения человека. "Свободу" поменяли на тайны "Бытия". Философия Хайдеггера основана на радикальной критике разума и метафизики. Когда-то он промолвил: "Прославлявшийся столетиями разум - это самый упрямый и чванливый из всех соперников мысли".

Отрекшись от разума, Хайдеггер и его французские последователи одновременно усложнили основную связь между пониманием, то есть проникновением в суть, и освобождением. Когда-то Сократ заявил "знание - добродетель". Сократ имел в виду, что проникновение в суть вещей и размышления являются ключом к правильно прожитой жизни. Как еще говорил Сократ, "неосмысленная жизнь не стоит того, чтобы ее вести". Без установления связи между пониманием и освобождением не может существовать ни доктрина Маркса, ни учение Фрейда. Оба они следуют Сократу в убеждении, что между знанием и человеческой свободой существует неразрывная связь.

Как мыслитель, переболевший хайдеггеровым наваждением, Сартр понимал эту проблему лучше, чем кто-либо другой. Он сознавал, что такая философия, как у Хайдеггера, требующая не рассуждающего подчинения безымянным высшим силам наподобие Бытия, богов, судьбы и т.п., существует только ради оправдания рабства. Восхваляя подчинение, она неявно служит авторитаризму. Как Сартр проницательно подметил, всякая философия, которая "подчиняет человека чему-то стороннему, Внечеловеческому... содержит в себе ненависть к человеку и в качестве своей основы, и в виде следствий... Либо человек является по сути самим собой, либо он является чем-то другим. Выбор второй доктрины делает вас жертвой и одновременно соучастником в процессе отчуждения".

К концу 80-х годов только слепой не видел всей моральной пустоты, неотъемлемой от хайдеггеровой философии. Этому учению не доставало этического аспекта. Французским ученикам Хайдеггера этика представлялась ненужным элементом, ароматом, оставшимся от устаревших построений европейского гуманизма. Этика напоминала о необходимости вернуться к "человеку". Она оставалась неотделимой от парадигмы "субъективности", которую так страстно отрицали и структуралисты, и примкнувшие к ним последователи Хайдеггера.

Философия Левинаса предоставила французским последователям Хайдеггера именно то, что они искали - мощную этическую доктрину, которая ни в чем не противоречит посылкам антигуманистической критики. Вот так еврей-академик родом из Каунаса выступил в совершенно невероятной роли спасителя для традиции, основанной бывшим нацистом.

Этан Кляйнберг в своей богатой и информативной книге "Экзистенциальное поколение" описал последовательные этапы воцарения Хайдеггера во Франции. К сожалению, его повествование заканчивается на 1961 году, когда была опубликована книга Левинаса "Полнота и бесконечность", в то время как полное господство Хайдеггера во французских философских кругах наступило позже. Весьма поучительна история пути к этой ситуации, описанная в "Экзистенциальном поколении". К сожалению, там отсутствует развязка.

А мораль всей этой истории такова. С политической точки зрения осмысление трудов Хайдеггера в среде французских антигуманистов вышло в конце концов за рамки сартрова экзистенциализма. Философия Сартра оставалась неотделимой от уверенности, что человеческие действия в этом мире имеют безусловное значение. В отличие от Хайдеггера, он продолжал искренне верить, что проблема свободы также не утратила смысла. Его труд представлял собой растянувшуюся на всю жизнь медитацию на тему значения и свойств этого фундаментального морального и экзистенциального императива. Поворотный момент наступил в 50-е годы, когда Сартр осознал неувязки в стоико-картезианской концепции свободы, представленной в работе "Бытие и Ничто". Далее, стремясь переосмыслить проблему свободы в свете вездесущей социальной несправедливости, он вернулся к истории и, соответственно, к Марксу.

Уже не раз говорилось, что позиции всех великих философов можно свести к одной фразе. Так, дух Сократа звучит в словах "познай самого себя", у Декарта это "я думаю, а значит, существую", Гегель - это "единство субъекта и материи", Кьеркегор выражен в словах "истина - это субъективно". В случае с Левинасом формула будет звучать так: "этика как первая философия".

В 1928 году Левинас отправился во Фрайбург чтобы поучиться у Гуссерля, однако его преклонение перед автором книги "Философия как точная наука" очень быстро увяло. По мнению Левинаса, философия Гуссерля, как и философия Декарта, оставалась слишком привязанной к понятию "эго" или "сознания". Левинаса интересовала цепочка экзистенциальных соображений, которые ведут за рамки параметров сознания. Вскоре его познакомили с Хайдеггером, и его ориентиры полностью изменились. Позже он писал: "У меня создалось впечатление, что я ехал во Фрайбург чтобы познакомиться с Гуссерлем, а застал вместо него Хайдеггера."

У Хайдеггера Левинас увидел богатство и смелость философской мысли, то, чего так не хватало в интеллектуальной атмосфере его времени. Стараниями Хайдеггера философия вышла за рамки самоотносимых границ "сознания" и вырвалась на просторы "жизни" и "мира". Левинас чувствовал, что феноменология Гуссерля оставалась привязана к сухому рационализму господствовавшего в то время неокантианства. Как таковая, она была сосредоточена на узком поле восприятия и познания. В философии Хайдеггера, напротив, велись патетические разговоры о "повседневности", "подлинности", "историчности" и "Бытии, рвущемся к смерти". Левинас подпал под обаяние этих бередящих воображение тем и был не одинок - это стало характерно для целого поколения немецкой молодежи, до которого донеслись "слухи о потаенном короле" и которое толпами стремилось на лекции Хайдеггера. Чтобы хоть как-то ограничить поток энтузиастов, Хайдеггер зачастую начинал свои лекции в 7 утра.

Молодой Левинас почитал себя правоверным последователем Хайдеггера. Он присутствовал на знаменитых давосских дебатах 1929 года между Хайдеггером и Эрнстом Кассирером и в восторге аплодировал триумфу своего учителя. Для многих это событие означало передачу эстафетной палочки от степенного неокантианства к воодушевленному экзистенциализму Хайдеггера. В начале тридцатых годов Левинас написал несколько первопроходческих статей в русле хайдеггеровой философии. В одной из них он патетически провозглашал: "Всякий из занимающихся философией, столкнувшись с трудами Хайдеггера, будет вынужден признать, что оригинальность и мощь этого наследия, печать гения гармонично сочетаются здесь с педантичной, щепетильной и добросовестной проработкой мысли". Едва закончив диссертацию, посвященную теории интуиции Гуссерля, Левинас планирует написать книгу о Хайдеггере.

Все переменилось 1 мая 1933 года, когда Хайдеггер вступил в нацистскую партию. Хайдеггер поддался иллюзии, что ему удастся "руководить вождем" (den Fuhrer fuhren), что перед германским тираном Адольфом Гитлером он сможет играть роль "короля философов". В этом отношении Хайдеггер показал себя правовернее самого папы. Лебезя перед Гитлером, он заявлял: "Не позволяйте разным доктринам и идеям господствовать над вашим Бытием. Сам фюрер, и только он, является нынешней и будущей германской реальностью и ее законом". Вскоре он осознал свои заблуждения - нацистская революция и не собиралась обустраивать мир для гармоничного "Бытия". И тем не менее - есть политические ошибки, которые философ может совершать, оставаясь вправе надеяться на прощение, но есть и другие ошибки, абсолютно непростительные. Пафос Хайдеггера в связи с коричневой революцией, союз, от которого он так и не отрекся, должен быть причислен ко второй категории.

Наблюдая заигрывание Хайдеггера с нацизмом, Левинас был вынужден пересмотреть свое прежнее восторженное отношение к этому философу. Проблема состояла не просто в том, что Хайдеггер как конкретный индивид опозорен связью с нацизмом. Дело в том, что он считал себя обязанным обосновать свой политический выбор некой идиомой, выведенной из его собственного течения в общей Existenzphilosophie. В результате такого процесса сам Левинас оказался в шизофренической ситуации. С одной стороны, он понимал, что никто не отменит ценности определенных озарений Хайдеггера, к примеру, критики платформы, сложившейся на базе понятия трансцендентального "субъекта". С другой стороны, раскрывшаяся для всех интеллектуальная близость Хайдеггера с идеями нацизма привела Левинаса к пониманию, что вся эта философия прогнила до сердцевины.

Левинас приступил к разрешению этой проблемы, прорабатывая ее этап за этапом. В 1934 году он написал эссе "Размышления о философии гитлеризма", где заклеймил нацизм как некую форму неоязычества, угрожающую европейской иудео-христианской традиции. Одной из мишеней критики был лично Хайдеггер, который, кстати, вскоре отрекся от христианства и далее всегда открыто заявлял о своем атеизме. Со временем Левинас пришел к более глубокому и всестороннему пониманию родственных связей между нацизмом и западной мыслью в целом. Кончилась война, пришло время ужасающих откровений о лагерях смерти, где погибло множество родственников самого Левинаса, - это новое знание подвигло философа на полную переоценку всей европейской традиции. Почему вышло так, спрашивал он, что западная философия, несмотря на все ее величие, на всю ее изощренность, не смогла ничего сделать для противостояния людоедским маниям нацистов? Особенно горьким, на взгляд Левинаса, было осознание, что перед лицом откровенного нацистского зла западная мысль продемонстрировала свою полную и всестороннюю недееспособность.

Размышления Левинаса об этих вопросах переросли во всесторонне аргументированный приговор западной философской традиции. Основная проблема состояла в том, что с незапамятных времен метафизика предпочитала иметь дело с "онтологией" - с исследованием "Бытия" и того, что по сути представляют собой "предметы". Этика при этом оставалась в стороне. Иначе говоря, наши самые глубокие и высоко ценимые философские традиции были в основном озабочены "сущим" и тем, как его определить, а не этическими вопросами наших отношений с собратьями. Паролем для зрелой философии Левинаса послужил лозунг "этика как первая философия". Он стремился восстановить попранную справедливость, всегда страдавшую из-за того, что в западной традиции "теоретические рассуждения" преобладали над моральными соображениями. Еще начиная с греков, Запад пошел по ошибочному пути. Левинас решил снять противоречие "Афины или Иерусалим", философия или богословие. Выбрав в этой ложной дилемме Афины, или "онтологию", Западный мир себе во вред принизил значение библейской традиции, в которой, напротив, всегда на первом месте были этические заповеди - десять заповедей, полученных Моисеем на Синае, или призыв Иисуса "возлюби ближнего как самого себя".

Опираясь на представление об этике как о первой философии, Левинас принялся за исправление этого вездесущего подтачивающего силы дисбаланса. Еще один источник этического вдохновения он нашел в романах Достоевского, где духовная сила любви - caritas - противостоит прагматизму разума.

По Левинасу этика выводится из прав и потребностей Другого - l"Autrui. Центральное понятие его зрелой философии - это представление, названное "лик Другого". По мнению Левинаса, "лик Другого" предъявляет нам "бесконечный" моральный вызов, моральный вопрос, который должен предшествовать любым теоретическим или интеллектуальным суждениям. В пояснение своей мысли он приводит целый ряд ярких метафор - он часто говорит об "обнаженности" или "нищете" Другого. Таким образом, он стремится донести до нас убеждение, что, по сути, он или она полностью зависят от нашего милосердия. Чтобы ярче показать, что наш долг перед Другим в принципе неоплатен, Левинас часто цитирует не дающую покоя максиму из "Братьев Карамазовых": "Каждый из нас виновен перед другим за все, а я - больше всех". Поскольку мы конечные смертные существа со всей вытекающей отсюда ограниченностью, мы никогда не сможем удовлетворить все потребности Другого. Вопрос встает об отношениях в духе "бесконечности" или "трансцендентности". Теоретический разум, напротив, ставит целью всеобъемлющее понимание или "смыкание", которое Левинас уничижительно определяет как "полноту" или "цельность". Второй процесс неизлечимо эгоцентричен и ведет к редуцированию Другого к Подобию - по идиоме Левинаса к ipseity (самости). Отсюда в его шедевре 1961 года возникло столь одушевленное противопоставление "полноты" и "бесконечности".

Нельзя умолчать и о некоторой ограниченности этого подхода. Целенаправленно пытаясь отмежеваться в своей философии от ошибок Хайдеггера, Левинас местами еще глубже вязнет в мире своего фрайбургского учителя. Он берется обвинять собственно разум как средство бессмысленной унификации, и в этом видится его неосознанная зависимость от поздних работ Хайдеггера, где также имеются призывы отречься от разума с целью безоговорочного господства. В обоих случаях очернение разума ни к чему хорошему не ведет. В анналах европейской мысли разум всегда содержал сильный утопический импульс. Он всегда обещал победу над социальной несправедливостью, исправление неправого. Радикальная критика разума, которой предаются и Левинас, и Хайдеггер, угрожает подорвать силы социальной критики. Ведь без способности нашего разума различать противоположные понятия и выносить ответственные суждения мы лишимся основных средств для реализации нашей свободы. Мы лишимся дара речи и способности к действиям. Более того, если бы обе эти философские школы прошли до конца в отрицании разума, они оказались бы недоступны для понимания окружающих, а следовательно, откровенно говоря, абсолютно бесполезны.

Моральные размышления дают нам могучий стимул для активных действий в окружающем мире и для противодействия угнетению. У Левинаса, напротив, полумистическое преклонение перед Другим напоминает нам чудо богоявления. Однако чудо богоявления и преклонения перед Богом почти невозможно перевести в осмысленное политическое действие. Как трансцендентный опыт его не сдвинешь в законодательную сферу. Более того, если следовать Левинасу, наше чувство долга перед другим устанавливает отношения исключительности до такой степени, что становится физически и эмоционально невозможным установить подобные отношения верности не с одним, а с несколькими партнерами. По этим причинам из его этической доктрины становится почти невозможно вывести хоть какую-то осмысленную политику. Левинас подтверждает эти подозрения, когда в книге "Полнота и бесконечность" заявляет: "Когда политика существует сама по себе, в своем чреве она выращивает тиранию". Его мессианское преклонение перед Другим дискредитирует все прочие формы действия, включая политическую активность - все это определяется как низкий прагматизм. Таким образом, все выводы не поддаются обобщению и оставляют нас в своего рода политическом параличе.

Самуэль Муан в своей прозрачной и ясной работе "Происхождение Другого" четко характеризует этическую позицию Левинаса как "крипто-теологическую". С помощью этого термина Муан указывает на присущую Левинасу амбивалентность, на конфликт между его секулярными, феноменологическими намерениями и скрытыми эсхатологическими порывами. В ответ на настроения глубокого культурного пессимизма, вызванные Первой мировой войной, 20-е годы породили заметную волну богословского возрождения. Именно в этой волне, полагает Муан, сформировалась основа будущего подхода Левинаса к этике.

Одно из достижений в книге Муана - то, что он нашел корни понятия о Другом там, где раньше никто и не искал. Прежние комментаторы предполагали, что основным вдохновителем Левинаса в его слегка завуалированной богословской этике выступал Франц Розенцвейг с его так называемым "Новым Мышлением", увековеченным в его классической книге 1921 года "Звезда искупления". Однако Муан указывает, что до середины 30-х годов Левинас не читал Розенцвейга. Во-вторых, если Розенцвейг настаивает на том, что мы способны получить нечто подобное достоверному богословскому "знанию", то представления Левинаса о Другом откровенно избегают когнитивных методов и претензий. Напротив, лик Другого обладает статусом откровения - в нем явлено абсолютно трансцендентное этическое требование.

В попытке расшифровать "происхождение Другого" Муан предлагает вникнуть в происходившее в 20-е годы возрождение Кьеркегора, отраженное в "диалектическом богословии" Карла Барта. Мы твердо знаем, что Левинас с увлечением читал Барта в 20-е и 30-е годы. Заняв твердую оппозицию по отношению к секуляризирующей моде на историко-библейскую критику, Барт переосмыслил божественное как, говоря словами Муана, "нечто качественно отличающееся от конечных, повседневных объектов". Как и "другой", Бог "трансцендентен" и противопоставлен "имманентному". Муан проницательно отмечает: "Вопреки многократно заявляемым отрицаниям и протестам, в самом деле Левинас никогда не отказался от своей склонности к богословию, от старой привычки - стремясь подчиниться божьей воле, просто переносить ее в сферу человеческого".

В философском отношении мы уже точно обозначили Левинаса как анти-Сартра. Легко увидеть, почему. Если Левинас в своей философии идеализирует "Другое", то мысль Сартра исполнена недоверия к этому понятию. В книге "Бытие и ничто" "Другой" означает всего лишь ограничение или препятствие к реализации свободы "Для Себя". По мнению Сартра, взгляду Другого неотъемлемо присуща объективизирующая функция. Он стремится "Для Себя", то есть сознание, превратить в "В себе", то есть в нечто инертное. Свою подозрительность в отношении "Другого" Сартр воплотил литературными средствами в пьесе "Нет выхода". Там он подводит зрителя к пониманию, что "ад - это другие люди". Пафос отторжения Сартра у Левинаса зачастую выражается в несколько странных философских ходах - а именно, в преувеличенном прославлении "Другого".

Одна из причин для исключительной популярности Левинаса во Франции - это его многочисленные труды на еврейские темы. Французские представления о гражданстве традиционно отливаются в ассимиляционистские формы, поэтому французы не восприимчивы к рассуждениям об "отличиях". Классическая формулировка этих взглядов хронологически совпала с революционными дебатами в 1790-е годы. Тогда вопрос ставился так - следует ли вообще евреев считать гражданами? Как сформулировал один из делегатов, Клермон Тоннер, "мы должны отвергать все, касающееся евреев как нации, и жаловать все евреям как индивидам". Иначе говоря, мы приглашаем евреев вступать в наше сообщество, если только они оставят за порогом свою еврейскую специфику.

После 1968 года эти настроения начали меняться. Как уже часто отмечали, герои 68 года переориентировались от Мао к Моисею. Как только утихла левацкая революционная лихорадка, многие стали находить смысл в том, чтобы муссировать проблемы со своими издавна подавлявшимися еврейскими корнями. Самый наглядный пример - это бывший студенческий вождь маоистской ориентации (и доверенное лицо Сартра) Бенни Леви, забросивший революционную политику и перешедший в правоверный иудаизм. Самым неожиданным образом давно уже ассимилированные французские евреи, следуя примеру иммигрантов-сефардов из Южной Африки, которые раньше жили в своих замкнутых религиозных сообществах, стали искать самоутверждения в открытом провозглашении своего еврейского национального самосознания. Вспомнив преследования, выпавшие на долю их семей во времена режима Виши, они вдруг ощутили свое право на признание не только в лице граждан, но и в образе евреев.

Как это ни странно, но новый дух "еврейской общности" нашел себе союзника в лице Левинаса который успешно изловчился перескочить через барьер между двумя совершенно различными культурными сферами - между миром французской академической философии и миром еврейской религиозной традиции. Левинас как еврейский мыслитель сразу заявил о своем отличии от прежних поколений ассимилированных еврейских авторов - от Моисея Мендельсона до Германа Коэна, - пытавшихся продемонстрировать совместимость еврейского учения с канонами европейской светской мысли. Своеобразие Левинаса выразилось в попытке, вернувшись к феноменологии, перевести этические понятия Ветхого Завета непосредственно в философию и обойти при этом стороной греческое увлечение "первой философией", то есть онтологией. В этом отношении не поддается оценке его влияние на молодое поколение франко-еврейских интеллектуалов, вставших на ноги в послевоенные годы. У Левинаса учились и Бенни Леви (умерший в 2003 году), и вездесущий философ-эссеист Ален Финкелькраут. Посмертная книга Леви "Etre juif" - "Быть евреем" - это развернутое признание родства с религиозными позициями Левинаса. Шесть лет тому назад Леви, Финкелькраут и Бернар-Анри Леви в память о своем покойном учителе основали в Иерусалиме Институт творческого наследия Левинаса.

Итак, Муан очень точно сформулировал подозрения, что Левинас никогда не отрекался от своих весьма оригинальных богословских привычек и склонностей. Из этого вытекают кой-какие тревожные вопросы - почему все его труды всегда воспринимались с абсолютно некритичным благоговением? Как и Хайдеггер, Левинас выбрал себе риторический стиль, намекающий на определенные духовные привилегии, на особую приобщенность к окончательным истинам о Бытии и существовании. Философия развивается за счет критических дискуссий и щепетильного анализа всех претензий на знание истины. Вместо этого Левинас выбрал стиль, поощряющий смиренное поклонение. Потому и не странно, что большая часть из тысяч статей и монографий, посвященных его творчеству, демонстрирует раболепно-толковательную почтительность. Кажется, что критики имеют дело не с результатами светских размышлений, а с самим Святым Писанием. Заявления Левинаса касательно "аристократизма подлинного знания" и "потребности в тайной мысли" вызывают глубокие сомнения в демократическом потенциале его философии. Весь мир поклонников и последователей Левинаса в конце концов замер в позе преклонения перед своим тамадой. А ведь еще Ницше в свое время говорил: "Вряд ли наши учителя будут рады, если мы навсегда останемся их учениками".

Перевод Андрея Ракина