"Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди...
Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный
Таврический дворец... С первого же мгновения этого потопа
отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня
во всю длительность "великой" русской революции. Бесконечная,
неисчерпаемая струя человеческого водоворота бросала в Думу
все новые и новые лица... Но сколько их ни было - у всех было
одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное...
Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только
язык пулеметов доступен уличной толпе, и что только он, свинец,
может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу
страшного зверя... Увы - этот зверь был... его величество русский народ"

В.В.Шульгин "Дни"

Современный мир, погрязший в многообразном идолопоклонстве и кумиротворчестве, изобретающий все новые и новые объекты сакрализации - от "Битлс" до "здорового образа жизни", остается поразительно консервативен в своем отношении к одной категории. Категории крайне аморфной, но так часто поминаемой.

Его именем клялись, клянутся и, видимо, долго еще будут клясться партийные деятели всех оттенков политического спектра (а как же иначе, ведь "народ" - тот же "электорат", но звучит не в пример убедительнее); его именем совершались и продолжают совершаться наиболее кровавые преступления в истории - от Французской революции и Наполеоновских войн до нацистского геноцида и советских "чисток"; ему, такому бесплотному, такому неопределимому, вечному, приносятся в жертву живые, конкретные, смертные люди. Не пора ли определиться с терминами? Вопрос имеет смысл поставить следующим образом: что позволяет демагогам, таким непохожим во всем, кроме одинаковой беспринципности, веками морочить голову самым разным людям? Апеллируя к фантому, смысл которого на самом деле чрезвычайно расплывчатый, признается общеизвестным и не вызывающим каких-либо сомнений?

Легко убедиться в том, что в плане так называемой глубинной семантики русское слово "народ" практически идентично латинскому natia (буквально "рожденное, народившееся"). В латинском, и это стоит отметить особо, то же самое значение выражалось посредством синонимичного корня - словом plebs или, в менее уничижительном смысле, populus (этимологически родственным русскому слову "племя"). То есть ровным счетом ничего возвышенного или достойного поклонения. Ничего того, что объяснило, хотя бы отчасти, возникновение культа "народа" или "нации", ни в славянском, ни в латинском термине не просматривается.

Но"этимологический" подход уместен только в первом приближении. Он дает нам возможность представить себе те первоэлементы, из которых в дальнейшем составился идол Народа. Вторым шагом должно стать осмысление механизма, с помощью которого абстракция, в конечном счете, не означающая ничего, кроме толпы, сплоченной по тому или иному (чаще всего, генетическому и/или социальному) признаку, водружается на пьедестал, заведомо не ей предназначенный.

Если взглянуть на Историю под этим углом зрения, станет ясно, что "народ", "нация" и иже с ними суть не что иное, как профанация идеи Церкви. Как любая профанация, она может иметь - и имеет - вид своего рода "восстановления" идеи в ее первоначальном смысле: исконная (то есть, Ветхозаветная) Церковь возникла как совокупность людей, объединенных, в первую очередь общностью происхождения. Древний Израиль был сообществом племенным и религиозным одновременно. Совершенно очевидно, однако, что духовный аспект превалировал: злейшими врагами древних евреев были не египтяне или римляне (как с теми, так и с другими заключались тактические союзы), но ближайшие родичи - моавитяне, аммонитяне, идумеи и т. д., то есть, отростки того же самого ствола ("семя Авраамово"), принадлежностью к которому так гордились иудеи - современники Христа (см., например, Ин. 8: 53-59). Евангелие, таким образом, помимо всего прочего, свидетельствует о соблазне подмены идеи Церкви идеей Народа, особенно опасном в том случае, когда отличить одно от другого трудно.

В дальнейшем, с превращением Христианства в универсальную религию, или, выражаясь церковным языком, с приданием Церкви вселенского характера, непосредственная опасность такой подмены, казалось, была устранена. Но, как выяснилось, ненадолго: церковные расколы, происходившие по причинам, крайне далеким от проблем племенной вражды или государственного устройства, в силу "случайных" причин нередко порождали такой странный феномен, как "национальная Церковь". Армянские иерархи, отказавшиеся подписать канонические установления Халкидонского Собора, происходившего в их отсутствие (что было обусловлено отнюдь не каким-то особым пристрастием армян к монофизитской ереси, а причинами сугубо политическими), обрекли свой народ (первым принявший Христианство, как государственную религию!) на трагическое одиночество внутри христианского мира, - косвенным следствием которого стала чудовищная судьба, постигшая армян, попавших под турецкое иго, завершившееся в итоге Геноцидом 1915 года. Сирийские христиане, оказавшиеся под властью Сасанидской Персии, опять-таки, из политических соображений приняли несторианство - с единственной целью отмежеваться от Византии, ведшей с Персией нескончаемую войну. В дальнейшем, почкование национальных церквей перестало быть прерогативой христианского Востока: апофеозом безумия стало учреждение Англиканской Церкви Генрихом VIII, имевшее, как водится, массу "объективных", но одну "субъективную", и притом решающую, причину: отказ Ватикана признать законность очередного брака английского монарха.

Таким образом, на новом витке истории, готовилась почва для воспроизведения ветхозаветного греха: перенесения племенных - то есть, сугубо мирских - характеристик на жизнь Церкви. Подготовительными этапами узурпации духовной власти древними племенными идолами были Возрождение и Реформация; решающий удар был нанесен Просвещением. "Гуманизм" просветителей, превративших античный эстетический принцип "человек - мера всех вещей" (изначально относившийся исключительно к пропорциям человеческого тела) в основу новой секулярной этики, поставил простую совокупность граждан государства на место Церкви. То, что было немыслимо до постигших Церковь расколов (в первую очередь, Великой Схизмы и Реформации), оказалось их неизбежным следствием, но европейское сознание, сформировавшееся под определяющим влиянием христианских идей, незаметно для себя выстроило новую систему ценностей, не ab ovo, но извратив и выхолостив старую. В итоге, на месте Бога в "новой" системе оказался Человек; на месте Церкви - Народ. Европейские языки использовали (и, частично, продолжают использовать) для обозначения этого понятия термины, восходящие к латинскому natia; их эволюция от социально-политического к этническому и расовому есть лишь следующая фаза регрессии европейского духа, неудержимо скатывающегося к язычеству. При этом, как правило, от внимания исследователей ускользает (если не сознательно замалчивается) тот, в общем, очевидный факт, что, при всей чудовищности окончательных форм "племенного" (в отличие от "социального) национализма, известных, главным образом, в своей немецкой редакции 20-40-х гг. прошлого века, первоначально переход от социального понимания "нации" к этническому вывел лучшую часть интеллектуальных сил Европы в чрезвычайно плодотворное русло: достаточно сравнить немецкий романтизм и неразрывно с ним связанные школы лингвистов ("младограмматики") и фольклористов (ярчайшие представители тех и других - знаменитые братья Гримм) с пошлыми умствованиями Энгельса, пытающегося втиснуть все - начиная от семьи и кончая пресловутой "нацией" в прокрустово ложе классовых догм, чтобы стала очевидной разница потенциалов двух основных течений европейской мысли XIX века.

В том же XIX веке Россия, будучи страною, с одной стороны, чрезвычайно консервативной, а с другой - одержимой идеей "прогресса" едва ли не более стран, служивших для нее примером, внесла собственную лепту в философское осмысление "национальной" фикции. С одной стороны, в русском языке, более, нежели в каком-либо европейском, понятие "народ" сохранило изначальную близость к понятию "Церковь", в некоторых случаях доходящую до тождества ("народ православный"). С другой, на это, первоначальное значение напластовались новые слои, что привело к уникальной, даже по сравнению с Европой, вольности трактовок. Поскольку, в отличие от европейских стран, где монарх и двор (узурпатор Наполеон не в счет) могли ассоциироваться лишь с "реакцией", "мракобесием" и "проклятым прошлым", некоторые российские самодержцы, в первую очередь, разумеется, Екатерина II, были едва ли не б ольшими вольтерьянцами, чем Вольтер. Высшие слои русского общества оказались вполне восприимчивы к западной системе ценностей, в которой "нация" (или ее русский эквивалент - "народ") занимала неподобающе высокое место. В то же время, естественное тяготение российской власти к "охранительному" течению в европейской мысли склонило чашу весов к "романтическому" пониманию "нации", трансформировавшейся в третий член уваровской триады "Православие - Самодержавие - Народность". Подобно тому, как "романтический" (а стало быть, предельно консервативный) викторианский Лондон оказался застроен зданиями в псевдоготическом стиле (ярчайшие образцы которого - здание Парламента и "Биг Бен" - со временем стали символом Лондона и олицетворением британского империализма), в русских городах на смену "прогрессивным" русскому барокко и ампиру пришел псевдовизантийский стиль, памятники которого уничтожались большевиками с особым остервенением, опиравшимся, помимо общеатеистического ража, на авторитетное мнение искусствоведов и архитекторов, отказывавших зданиям, подобным Храму Христа Спасителя в какой-либо художественной ценности.

В то же время, радикальные круги русского общества с неменьшей готовностью восприняли социальное понимание "народа" / "нации" (при этом не осознавая его принципиального отличия от традиционно-русского отождествления "народа" и "церковной общины", ср. "крестьянин" от "христианин") и, как водится на Руси, довели идею (и без того ущербную) до полного абсурда: сама принадлежность к "народу", понимаемому исключительно как "угнетаемая часть населения, занимающаяся физическим трудом", стала в глазах революционных демократов, начиная от первых народников и кончая эсерами, светским эквивалентом христианской святости - понятия, с одной стороны, отвергаемого секулярным интеллигентом-разночинцем (часто - бывшим семинаристом) в своем подлинном качестве, но с другой, впитанным им, что называется, с молоком матери и оттого взыскуемым и искусственно внедряемым в систему ценностей, никак для "святости" не приспособленную. Отсюда - псевдохристианский колорит русского революционного движения, с его жертвенностью и "служением народу", занявшему в поврежденном русском сознании место, изначально по праву принадлежавшее Церкви. Как писал в сборнике "Вехи" С.Н.Булгаков, "многократно указывалось (вслед за Достоевским), что в духовном облике русской интеллигенции имеются черты религиозности, иногда приближающиеся даже к христианской" (С.Н.Булгаков, "Героизм и подвижничество. Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции").

В результате к концу XIX века возникла парадоксальная ситуация, когда противоположные и смертельно враждебные друг другу общественные силы присягали на верность одному и тому же слову. Именно слову, а не сущности, поскольку каждый вкладывал в него свой смысл. Это же словесное идолопоклонство оказалось передано по наследству нынешней российской политике: несмотря на 70-летний перерыв, в течение которого "копирайт" на понятие "народ" был узурпирован коммунистами, вслед за крушением коммунизма, как государственной идеологии, немедленно ожили все старые "омонимы": в устах православного патриота-почвенника слово народ значит примерно то же, что и в устах дореволюционного консерватора-монархиста, а в среде демократов (идейных наследников дореволюционных либералов и радикалов) в ходу европейско-буржуазное понимание "народа", как субъекта демократических свобод. (Впрочем, употребление слова "народ" в этом смысле на глазах вытесняется модным - и столь же вольно трактуемым - понятием "гражданское общество".)

Но идолы - сущности не вполне мнимые. Будучи пестуемы на протяжении десятков, если не сотен, лет и подпитываемы чувствами своих служителей, они, со временем оказываются наделены неким эквивалентом существования, подобно тому, как порождение больной психики способно влиять на поведение шизофреника более чем реальным образом. И, как всякий бес, Идол Народа лжив: он имеет обыкновение обманывать самых искренних своих почитателей самым издевательским образом. Подобно тому, как 89 лет назад вышедшая из повиновения толпа с одинаковой силой разочаровала как консерваторов, лелеявших миф о "народе-богоносце" (ср. вынесенный в эпиграф настоящей заметки отрывок из воспоминаний В.В.Шульгина), так и тогдашних демократов, вроде П.Н.Милюкова, быстро, хотя и с роковым опозданием, убедившихся в том, что чаемое "народовластие" на практике неминуемо оборачивается человекоубийством.

В сегодняшней России народ - то есть, проще говоря, люди, - настолько обескровлен, измучен и задавлен борьбой за существование, не говоря уже о физическом вырождении на почве алкоголизма, ломки семейных устоев и иных форм вымаривания, не связанных с непосредственным уничтожением, что до недавнего времени казалось - ожидать от него, народа, каких-либо выплесков энергии не приходится, ибо 70 лет Советской власти и 15 - постсоветской лихорадки даром не проходят. Однако, в последнее время становится все яснее - народившееся за эти годы "племя младое, незнакомое", воистину, незнакомо - и непредсказуемо. Родственный революционному дух насилия, жестокости и грабежа, ассоциирующийся сегодня с пресловутыми 90-ми, никогда не принимал форм массового революционного насилия, межнациональных столкновений, сопоставимых с происходившим в Средней Азии и на Кавказе или даже серьезных уличных беспорядков, если не считать быстро подавленного мятежа 1993 года. Но он - никуда не делся: он лишь поутих на время. Последнюю пару лет он все чаще заявляет о себе спонтанными вспышками бессмысленной жестокости, характерной, в первую очередь, для молодежи. Тому, кто захочет спрогнозировать возможность перерастания подобных вспышек в пожар, необходимо учитывать в своих расчетах динамику возрастного состава населения: как в Европе, так и у нас бытовое насилие в большей степени свойственно иммигрантам с Юга - не в последнюю очередь, в силу резкого преобладания молодежи в их среде. Но русские - стареют не так быстро, как европейцы: наши старики, как известно, вымирают быстрее. Поэтому в России, в отличие от Европы, еще возможен всплеск насилия со стороны "аборигенов", причем направлен он будет (если будет вообще), скорее всего, не на одних приезжих (хотя и им достанется непременно), а - на всех, кто попадется под руку. Такова звериная логика монстра под названием "народ", он же "демос", он же "охлос", он же "толпа".