Не рискуя ошибиться, можно утверждать, что самое влиятельное в интеллектуальном и политическом отношении место в Соединенных Штатах - это чикагский Гайд-парк. Компактный, тихий и зажиточный анклав в южной части города величиной в 1,6 квадратных миль напоминает небольшой корпоративный городок, системообразующей "компанией" которого служит величественный, готический, неизменно серьезный Чикагский университет. Студенты этого учебного заведения продают майки с надписью "Здесь веселье умирает"; то же самое можно сказать о его окрестностях, где до недавнего времени соотношение посетителей книжного магазина и завсегдатаев бара составляло 5:2.

Авторитет этого университета зиждется главным образом на сложившейся в нем школе экономической мысли. В 1950-е годы, когда Чикагская школа только возникла, ее позиция - состоявшая в безоговорочной поддержке свободного рынка и в противодействии вмешательству правительства в экономику - считалась реакционной, если не экстремистской. В элитных политических и экономических кругах того времени существовал консенсус относительно того, что капитализм может функционировать только в условиях неусыпного и достаточно активного государственного управления. Этот консенсус был настолько тотальным, что Ричард Никсон, весьма далекий от либерализма, объявляя в 1971 году о намерении заморозить цены и зарплаты с целью обуздания галопирующей инфляции, сказал: "Все мы теперь кейнсианцы". Однако 25 лет спустя Билл Клинтон, первый после Франклина Делано Рузвельта президент-демократ, переизбранный на следующий срок, объявил, что "эра большого правительства закончилась". С таким же успехом он мог сказать: "Все мы теперь чикагцы".

Экономисты-неоклассики, как называют себя сегодня представители Чикагской школы экономической мысли, стали общепризнанной международной элитой, продуцирующей основополагающие идеи для всей глобальной политической экономии. В Соединенных Штатах университетское обучение молодых представителей среднего и "высшего среднего" класса начинается с усвоения основных идей Чикагской школы. Опросы неизменно показывают, что экономисты-профессионалы и широкая публика имеют совершенно разные представления о политэкономии, но среди образованных людей этот разрыв намного меньше. Проведенное в 2001 году социологическое исследование, результаты которого были опубликованы в издающемся Чикагским университетом "Экономико-юридическом журнале" ( Journal of Law and Economics), показало, что, в отличие от широкой публики, люди с университетским образованием в основном придерживаются взглядов экономистов-неоклассиков. В этом нет ничего удивительного. В элитных колледжах экономика давно уже является одной из самых популярных дисциплин (по ней специализируется, например, почти четверть студентов Чикагского университета); читающийся во всех вузах вводный курс по экономике, часто входящий в число обязательных, был одним из десяти самых популярных за последние тридцать лет. В какой бы научной сфере вы ни специализировались - от бизнес-менеджмента до общественной политики и, что особенно любопытно, юриспруденции, - весь курс обучения в аспирантуре будет составлен на основе неоклассической экономической парадигмы, в духе которой интерпретируются не только деловые и финансовые отношения, но и все человеческое поведение.

Консерваторы традиционно критиковали академию за то, что профессора, пользуясь своим "служебным положением", занимаются пропагандой левацкой идеологии, однако левые по большей части игнорируют то политическое воздействие, которое оказывает на людей изучение экономики; между тем на глубинном уровне политические взгляды человека во многом определяются отбором и интерпретацией базовых экономических категорий. Поэтому, вознамерившись выяснить, что именно изучают студенты, когда они изучают экономику, я отправился в Гайд-парк, и администрация университета любезно разрешила мне посещать курс "Принципы макроэкономики", рассчитанный на один семестр.

Аллен Сандерсон (которому 62 года) читает в университете курсы по введению в макро- и микроэкономику на протяжении последних 18 лет, и хотя он производит поначалу впечатление сухого и закрытого человека, вскоре становится ясно, что он профессионал высочайшего класса. Его лекциям присуще внутреннее напряжение, они продвигаются вперед скачками, подгоняемые серией саркастических, колких замечаний, каждое из которых акцентируется при помощи "аудио-визуального сигнала": короткой паузы и выдвинутого вперед подбородка. "Когда произносится выражение "экономический факультет Чикагского университета", у человека тут же возникают свободные ассоциации типа: "жадные ублюдки, отстаивающие интересы бизнеса", - говорит Сандерсон (пауза, выдвинутый вперед подбородок) на первой лекции. - Я склоняюсь к мысли, что суть дела совсем не в этом. Может быть, мы и жадные ублюдки, но мы не отстаиваем интересы бизнеса. Интересы бизнеса всегда отстаивали республиканцы. Это генетический дефект Республиканской партии. Демократы настроены против бизнеса, и это тоже генетический дефект. Мы не против бизнеса и не за бизнес; мы за свободный выбор, то есть в конечном итоге - за рынок в полном смысле этого понятия. Занимаясь реальной эмпирической работой, вы с большей вероятностью примете правильные макро- и микроэкономические решения, опираясь на рыночные механизмы, чем полагаясь на вмешательство правительства".

Вторая лекция Сандерсона начинается с мысленного эксперимента. Представим себе, что в институте осталось только 26 мест при 52 желающих быть зачисленными. Возникает вопрос: как произвести отбор? Студенты, заинтересованные, вдумчивые и серьезные, поднимают руки и выдвигают свои предложения. По старшинству... Принимают того, кто пришел первым... Бросить жребий... Пусть напишут сочинения... И только через минуту звучит ответ, которого ждал Сандерсон: "Провести аукцион! Поступит тот, кто больше заплатит".

"Аукцион - прекрасный показатель того, насколько вы чего-то хотите, сумма, которую вы готовы заплатить, - хорошее средство измерения, - говорит Сандерсон. - Очень многое в экономике может обернуться так или иначе в зависимости от цены. Цена обладает свойствами, которые делают ее едва ли не наилучшей формой обобщенного выражения насущных потребностей человека. Что должно насторожить нас в таких решениях, как, скажем, "выигрывает тот, кто пришел первым"? На первый взгляд может показаться, что порядок выстроившейся очереди адекватно отражает меру стремления того или иного абитуриента учиться в данном вузе. Но проблема в том, что я (как представитель института) ничего не выигрываю от того, что вы выражаете таким образом свои интересы, в то время как в случае аукциона выгадываем мы оба".

Это звучит разумно, но у меня остается ощущение неудовлетворенности. Ведь при таком раскладе в институт поступят только дети из богатых семей, а ребята, нуждающиеся в финансовой поддержке, останутся за бортом. Можно ли считать способность заплатить больше денег адекватной мерой желания учиться в ситуации, когда люди не имеют равных финансовых возможностей?

"Решения, основанные на жребии или принципе "учится тот, кто пришел первым", кажутся нам привлекательными, потому что удовлетворяют наше чувство справедливости, - продолжает Сандерсон, предугадывая возможные возражения. - Существует интересная дихотомия: справедливость vs. эффективность". Но что мы в действительности имеем в виду под справедливостью? Если нам представляется, что самым справедливым решением вопроса о поступлении в институт было бы проведение какой-нибудь лотереи, то, может быть, и присуждение ученых степеней следует отдать на волю жребия? "Конечно, нет! - восклицаю я про себя. - С какой стати?" Сандерсон оставляет нам время подумать, но ответ возникает немедленно: "Этого нельзя допустить, потому что я упорно работал над диссертацией и заслужил степень своим трудом". Иными словами, тот, кто усердно работает и получает благодаря этому хорошие оценки и степени, фактически приравнивается к тому, кто имеет достаточно денег, чтобы добиться зачисления путем аукциона.

"Мы стараемся сбалансировать эти два подхода, - продолжает Сандерсон. - Что более эффективно? И что более справедливо? Между этими подходами неизбежно возникают противоречия и конфликты".

Эффективность является для Чикагской школы определяющей ценностью. Экономисты, выступавшие за свободный рынок ранее, - такие, например, как самый известный из них, австриец Фридрих Хайек, - сосредоточивали внимание на философской критике политических последствий государственного регулирования и контроля над экономикой. Но Милтон Фридман, его коллега Джордж Стиглер и вся Чикагская школа сконцентрировались на актуальных экономических проблемах государственного контроля, то есть на неэффективности. Они отвергли положение Кейнса о том, что рынок работает лучше всего при постоянном вмешательстве правительства, и вернулись к классической концепции Адама Смита о балансе интересов. Идеи Чикагской школы приобрели особенно широкую популярность в 1970-е годы, когда система мирового капитализма переживала не лучшие времена; это был период медленного роста и высокой инфляции. Фридман поставил точный диагноз этому заболеванию: проблемы порождались слишком большой долей участия правительства в экономике.

То, что могло показаться не слишком значительным риторическим поворотом, привело к весьма серьезным последствиям. Чикагская школа перевела моральную аргументацию консерваторов в пользу капитализма (во-первых, дающего наибольшие выгоды тем, кто больше работает; и, во-вторых, противостоящего несправедливости в форме насильственного перераспределения капитала государством) в иную, техническую плоскость: решения, не опирающиеся на логику свободного рынка, всегда неэффективны, поскольку они лишают людей заинтересованности и подавляют их инициативу, что обрекает на провал любые нерыночные социальные инициативы. Таким образом, положения о том, каким должен быть мир, трансформировались в утверждения о том, как этот мир реально функционирует. Или, если выразить эту мысль в более близкой экономистам форме, на смену нормативным аргументам пришли позитивные утверждения.

Автор учебника, которым пользуется Сандерсон, Майкл Паркин, определяет это различие следующим образом: позитивные утверждения касаются того, "что есть", и они "могут быть истинными или ложными". Нормативные утверждения касаются того, "что должно быть", и поскольку они зависят от ценностей, их нельзя проверить или доказать. "Будьте бдительны, - предостерегает Паркин, - ибо нормативные суждения имеют обыкновение маскироваться и выдавать себя за позитивные утверждения".

Однако, как выясняется, предупреждением Паркина очень трудно воспользоваться. Неоклассическая экономика контрабандно "пододевает" под свою позитивную "форменную шинель" большое количество нормативных "душегреек" - как в виде утверждений о человеческом поведении (исходящих из предположения, что человеческое существо всегда действует рационально, стремясь максимизировать выгоду), так и в виде имплицитного допущения, что "рынок - это наше все". Поскольку неоклассическая экономика настойчиво позиционирует себя как ценностно нейтральное описание мира, она может оказывать идеологическое воздействие на тех, кто ее изучает, бессознательно - таким образом, что студенты не осознают ее ангажированности. Этот феномен является предметом горячих споров, ведущихся внутри самой Чикагской школы. Набирающее силу всемирное движение экономистов-"гетеродоксов" ("heterodox" economists) критикует ограниченность и идеологическую зашоренность неоклассического подхода. Как сказал нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц, доминирование неоклассической модели есть "торжество идеологии над наукой".

Однако в популярной прессе такого рода "диссидентство" почти полностью игнорируется. Когда бунтари-"гетеродоксы" фактически сорвали конференцию Всемирной торговой организации в Сиэттле (в 1999 году), официальные представители ВТО, экономисты, относящиеся к мейнстриму, и обозреватель газеты New York Times Томас Фридман просто проигнорировали тот факт, что во многих странах мира экономические реформы, проводившиеся по неоклассическим лекалам, по сути дела, провалились и не привели к обещанному росту. При этом Фридман зашел так далеко, что назвал критиков неоклассической доктрины "людьми, которые все еще верят, что Земля плоская". Для Томаса Фридмана (как, впрочем, и для Сандерсона) не существуют люди, не согласные с неоклассической экономической концепцией; есть только оказавшиеся не в силах ее понять.

В первых лекциях своих курсов по макро- и микроэкономике Сандерсон неизменно приводит цитату из Дэвида Барри: "Демократы кажутся более милыми людьми, но они продемонстрировали дремучую неспособность освоить искусство менеджмента. Республиканцы знают, как установить шины, но умеют тормозить".

Это может показаться странным после Катрины и Ирака, но то, что делает Сандерсон, имеет свою логику. Как по темпераменту, так и по мировоззрению (в основе своей либертарианскому) он склоняется к центризму, провозглашающему: "Чума на оба ваши дома"; но декларируемая им политическая нейтральность важна также и для его педагогического успеха. Студенты Сандерсона живут в реальном мире, и нет ничего удивительного в том, что они усваивают макроэкономическую проблематику в контексте политических дебатов о свободной торговле, размере бюджетного дефицита, налоговых ставках и т.п. Чтобы вселить в студентов уверенность, что они занимаются наукой, а не служат объектами политической пропаганды, он должен быть вне подозрений по части ангажированности: Сандерсон подчеркнуто позитивен, а не нормативен, его интересуют факты, а не мнения. "Я не являюсь заинтересованной стороной во всех этих войнах", - говорит он студентам. Поэтому за каждой шуткой о Джордже Буше следует шутка о Хиллари Клинтон, каждый выпад в сторону демократов тут же уравновешивается выпадом в сторону республиканцев.

В результате, преднамеренно или нет, Сандерсон внушает своим слушателям, что в его лице они имеют дело с человеком, находящимся в самом центре политического спектра, но из-за этого у студентов создается весьма странное представление о том, где расположен центр. Во время обсуждения вопроса о пропорциональных, прогрессивных и регрессивных налоговых структурах один студент задал вопрос: как расценить критику в адрес пропорциональных налогов? "А чем плох пропорциональный налог? - ответил Сандерсон вопросом на вопрос. - Плохо то, что во время его принятия спикером был Стив Форбс. Вовсе не очевидно, что этот налог так уж нехорош. У нас даже существует некое движение, добивающееся повсеместного введения пропорционального налога. Его сверхзадача производит сильное впечатление. Уяснив ее, многие задаются вопросом: что может быть справедливее? К тому же он не подавляет инициативу. Словом, у него много плюсов - гораздо больше, чем минусов".

Это верно, что у нас существует "некое движение" сторонников пропорционального налога, но его участники, выступающие за то, что могло бы стать наиболее регрессивным перераспределением богатства в американской истории, вовсе не относятся к политическому центру. Эту идею отстаивали крайне правые республиканцы, такие как бывший лидер большинства в Палате представителей Дик Арми (Dick Armey), долго пытавшийся протолкнуть ее в качестве закона, а также консервативные интеллектуальные центры типа Американского института предпринимательства (American Enterprise Institute) и Фонда "Наследие" (Heritage Foundation). Но эту идею нельзя рассматривать как политическую точку отсчета. Представление о том, что тот, кто извлекает больше прибыли из нашей экономики, должен отчислять больший процент от своих доходов в качестве налогов, глубоко укоренено в американской политической культуре, и его влияние сказывалось даже в период доминирования республиканцев. Глядя на сидевших вокруг меня студентов, я поймал себя на опасении, что они уйдут с лекции в полной уверенности, что пропорциональный налог - это разумная центристская идея. А поскольку через курсы, подобные сандерсоновским, ежегодно проходят тысячи студентов, эта идея действительно может стать центристской. И это вызывает у меня беспокойство.

Политические взгляды Сандерсона вовсе не одномерны, и его можно назвать кем угодно, но только не пропагандистом. Однако факт остается фактом: он отягощен всеми предрассудками человека, который "изучал экономику по Милтону Фридману". Во-первых, в его лекциях отчетливо просматривается тенденция видеть противоречия между равенством и эффективностью даже там, где их может и не быть. Дин Бейкер, экономист из Центра экономических и политических исследований (Center for Economic and Policy Research), пишет в своей книге "Консервативное протекционистское государство" ( The Conservative Nanny State), что политика может быть одновременно и более справедливой, и более эффективной. В личной беседе Бейкер сказал мне: "Никем не доказано, что пропорциональный налог более эффективен, чем прогрессивный. Это всецело эмпирический вопрос. Вполне возможно, что если заставить работников со средними доходами и Билла Гейтса платить единый 25-процентный налог, это создаст больше диспропорций, чем порядок, при котором люди со средними доходами будут платить 15-процентный налог, а Билл Гейтс - 40-процентный. Консерваторы хотят представить дело так, что мы, либералы, заботимся о справедливости, а они - об эффективности. Но это просто уловка. Чтобы оправдать перераспределение доходов в пользу богатых, они провозглашают необходимую для этого налоговую систему эффективной. На самом же деле она и несправедлива, и, в общем, неэффективна".

Но когда возникает контроверза равенство vs. эффективность, экономисты типа Сандерсона систематически склоняются в сторону эффективности - по той простой причине, что они специалисты по эффективности. Эффективность - это то, что они умеют измерять и анализировать. Справедливость? Это епархия философов и политиков. Подобная тенденция особенно отчетливо проявляется в ходе дискуссий об экономическом росте и о том, как должны распределяться блага, полученные в результате этого роста. Сандерсон, перефразируя своего коллегу, лауреата Нобелевской премии Боба Лукаса, говорит, что "как только вы начинаете думать о благах, порожденных высоким ростом, вам становится трудно думать о чем-нибудь другом". Иными словами, сначала нужно позаботиться о том, как лучше испечь пышный пирог, и только потом - о том, как его разрезать. Пускай эффективность возьмет верх над равенством и за счет этого создаст богатство, а затем вы сможете использовать прирост богатства, чтобы смягчить неравенство.

В этом подходе есть своя логика - и своя доля истины. Но когда такого рода риторика становится доминирующей в нашей политике, получается так, что о проблеме неравенства просто забывают. Сейчас - всегда время для роста, а забота о равенстве неизменно откладывается на потом. Результат предсказуем: в странах, где предписания неоклассической экономической школы были приняты к исполнению (включая Соединенные Штаты), наблюдается постоянное расширение разрыва между богатыми и бедными.

Экономика, которую преподает Сандерсон, является успокоительно четкой машиной: достаточно сложной, чтобы вызвать любопытство и стимулировать открытия, но не настолько запутанной, чтобы поставить в тупик. Она напоминает мотоцикл, расходующий определенное количество бензина на определенное количество километров (вы заправляете бак, и колеса начинают крутиться); как только вы усваиваете базовую модель, все вокруг приобретает смысл и, кажется, поддается объяснению. По мере того, как проходила неделя за неделей и я подъезжал к Гайд-парку, чтобы, поучаствовав в борьбе за парковочное пространство, смешаться с толпой студентов-первокурсников, идущих на лекцию, я ощущал все большую привязанность к этой аудитории. Чем больше я читал рекомендованную литературу, тем больше смысла находил в редакционных статьях Wall Street Journal. Программа NPR (National Public Radio - Национальное общественное радио) "Рынок" ("Marketplace") становилась для меня все более интересной. Я даже точно знаю, что такое ставка Федерального резервного фонда (Fed rate). Часть мира, которая была темной и туманной, начинает попадать в фокус. Кажется, мои соученики чувствуют то же самое. "Я никогда не думал, что заинтересуюсь экономикой, - признался мне один студент-второкурсник. - Сандерсон убедил меня в том, что это очень любопытный предмет".

Простые модели имеют поразительную объяснительную силу. Уяснив модель "снабжение агрегата/потребности агрегата", вы начинаете понимать, почему стимулирование потребностей может привести в краткосрочной перспективе к экономическому росту, но также и к росту инфляции. Однако содержание такого понимания оказывается на поверку несколько поверхностным. В самом деле, почему и где возникает инфляция? Довольно легко ответить на вопрос "где" (в точке пересечения определенных линий), но это еще не ответ (точнее, не полный ответ) на вопрос о ее причинах. "Облегченная экономика может привести к опасным последствиям, - сказал мне приятель, работающий в Чикагском университете над диссертацией по общественной политике. - Курс введения в экономику является поверхностным, так сказать, по определению. Приходится иметь дело с чрезвычайно стилизованными, упрощенными моделями, рассматриваемыми вне контекста, который играет решающую роль в реальном мире, не опосредованном нормами и институтами. Многие из самых интересных работ последнего времени по экономике ставят под сомнение содержащиеся в Econ 101 [в большинстве американских университетов есть курс за номером 101, который можно назвать "Введением в неолиберальную экономику" - прим. перев.] допущения относительно рациональности, индивидуализма, максимизирующего выгоду поведения и т.д. Эти допущения полезны в качестве печки, от которой можно плясать, но, конечно, если человек ограничится догматикой Econ 101, он никогда не узнает, что модели из учебников не соответствуют тому, как работает реальная экономика, и что существуют тонны эмпирических исследований, которые это показывают".

Возьмем, к примеру, проблему минимальной заработной платы. На занятиях по введению в микроэкономику Сандерсон использует при описании функционирования рынка труда простую модель спроса и предложения, чтобы показать, почему установление нормы минимальной оплаты труда приведет к безработице и, таким образом, не достигнет поставленной цели. "Большинство экономистов, включая меня, - говорит Сандерсон, - возражают против законодательного регулирования прожиточного минимума и выступают против принятия законов о минимальной заработной плате". На самом же деле в октябре этого года 650 экономистов, включая пять лауреатов Нобелевской премии, подписали письмо с призывом повысить минимальную оплату труда в Соединенных Штатах до 8 долларов в час.

Конечно, кое-какие упрощения и пропуски некоторых звеньев неизбежны во вводном курсе. Сандерсон не ставит перед собой задачу воспитать будущих экономистов, его цель - провести среди студентов "определенный культурный ликбез" по части того, как работает экономика. Он нередко начинает занятие с того, что проводит слушателей через некую "сократическую деконструкцию" газетной статьи, в которой содержатся те или иные прегрешения против базовых законов экономики. Примерно в середине семестра, во время занятия, посвященного методике подсчета валового национального продукта (ВНП), Сандерсон привел следующую цитату из статьи в Chicago Tribune, озаглавленной "Гигантские корпорации препятствуют развитию многих небольших стран". Автор этой статьи сравнивает годовые продажи гигантских корпораций типа Wal-Mart с соответствующими показателями небольших стран типа Израиля и приходит к выводу, что оборот многих из двухсот самых крупных мировых корпораций вполне сравним с оборотом целых национальных экономик; поэтому корпорации имеют мощные рычаги политического и экономического воздействия на эти страны. Процитировав соответствующие пассажи из этой статьи, Сандерсон указывает, насколько невероятно утверждение, что 200 компаний, располагающих всего тремя десятыми процента мировой рабочей силы, могут производить 28 процентов мировой экономической продукции. "На это можно ответить одним словом, - говорит Сандерсон, - точнее, одним двухкоренным словом, первый корень которого - "Bull"... Словом, чушь собачья".

Проблема в том, замечает Сандерсон, что "продажи" - совершенно ужасное средство для измерения выпуска экономической продукции таких компаний, как Wal-Mart, ибо то, что они производят, составляет лишь очень небольшой процент от стоимости продаваемого ими продукта. Когда вы покупаете фисташки у Wal-Mart, это не значит, что орехи выращены на принадлежащей компании фирме. Wal-Mart купил их у кого-то, а затем перепродал ради выгоды. "Если бы мы оценивали ВНП, то нам нужно было бы подсчитать отдельно чистый вклад компании и добавленную стоимость, - объясняет он. - В прошлом году всемирные продажи Wal-Mart"а составили $285 миллиардов в товарах и услугах, но при этом компания заплатила производителям $220 миллиардов". Если подумать, аргументы Сандерсона совершенно очевидны. Тем не менее в рассматриваемой им статье делается одно ложное утверждение за другим, что, кажется, выводит преподавателя из себя. "Посмотрите, как выстраивается такого рода политическая риторика. "200 корпораций правят миром". Но это не так. На самом деле их продукция составляет очень небольшой процент от ВНП, - заключает Сандерсон. - Те, кто критикуют большие многонациональные корпорации, оказывают обществу плохую услугу, делая грубейшие ошибки в простых математических вычислениях".

Ход рассуждения "от противного" соответствует глубинной сути мировоззрения Сандерсона. Контринтуитивные формулировки, строящиеся по формуле "все говорят Х, но существо дела состоит в Y", вошли в моду, они стали опознавательным знаком изданий типа New Republic или Slate. (Например, в октябрьском номере Slate под подписью "Подпольный экономист" напечатана колонка, носящая заголовок: "Благотворительность эгоистична"). Но когда имеешь дело с контринтуитивной риторикой, все зависит от того, как определить конвенциональную "интуицию", которая нанизывается на критический вертел. Что касается Сандерсона, то его мишенью почти всегда служат идеи этатистов, сторонников регулирования и либералов. "Кого не посещала мысль о том, как хорошо было бы получать бесплатные завтраки путем, скажем, законодательного увеличения доходов рабочих или повышения ставки минимальной заработной платы? - вопрошает Сандерсон. - Но я не советую поддаваться этому искушению". Взгляд на экономическую политику как на серию сделок и, что более важно, как на ряд действий с непредусмотренными последствиями - отличительная черта Чикагской школы; такой подход красной нитью проходит через весь курс Сандерсона. Его девиз может быть сформулирован следующим образом: если вы попытаетесь насильственно изменить рынок, он найдет способ отомстить за себя.

В своем стремлении свести счеты с прессой Сандерсон может и сам передернуть факты. В тот вечер я полез в Интернет и выяснил, что и $65-миллиардная чистая прибыль компании Wal-Mart превышает ВНП 132 стран, включая Бангладеш, население которой составляет 144 миллиона человек. Я написал Сандерсону e-mail, и тот мгновенно мне ответил - в том духе, что пора кончать с некорректными сравнениями и двойным счетом. "Я пытался подчеркнуть, что все эти сопоставления "яблоки vs. апельсины" совершенно неуместны", - написал он и добавил, что ошибка двойного счета может быть обнаружена практически везде - от Wall Street Journal до какого-нибудь учебника для начинающих. "Благодарю, - закончил он, - за продолжение диалога вне стен института".

Сандерсон настолько обаятелен и искусен как преподаватель, что аудитория послушно кормится с его руки на протяжении всего семестра. Студенты тщательно конспектируют его лекции, посещаемость почти стопроцентная: аудитории заполнены каждый день, а во время предэкзаменационной подготовки там яблоку негде упасть. Но последнее занятие, посвященное свободе торговли, неожиданно изменило ситуацию.

Сандерсон начинает занятие с утверждения, что "по поводу торговли существует необычайно высокая степень согласия между экономистами, придерживающимися самых разных взглядов. Разногласия же наблюдаются между экономистами и остальной публикой". Его главная мысль состоит в том, что если создать условия для того, чтобы какие-нибудь два государства вели между собой свободную торговлю, от этого выгадают оба государства. Здесь та же логика, говорит Сандерсон, которой мы пользуемся в повседневной жизни. Когда вы решаете отдать костюм в химчистку или сдаете машину в автосервис, вы принимаете решение специализироваться в тех делах, в которых вы разбираетесь лучше всего, и вести торговлю с целью приобретения других вещей, в которых нуждаетесь. В этом и состояло основополагающее прозрение Адама Смита относительно природы "богатства народов"; по мнению Сандерсона, оно остается верным сегодня в той же мере, в какой было верным во времена Адама Смита.

Но когда Сандерсон приступает к чтению заключительного цикла лекций о торговле, его тон заметно меняется. В этом цикле концепция и идеологическая позиция преподавателя выражаются более открыто, чем обычно, и это настолько заметно, что аудитория впервые почувствовала: здесь попахивает пропагандой (или почти пропагандой). Во время этих лекций происходит нечто невероятное. Аудитория восстает. Если на протяжении всего семестра Сандерсон легко добивался того, что студенты относились к нему, как к гиду по Матрице, то теперь он вдруг превратился из героя Лоренса Фишберна в агента ФБР, фигурирующего в "Матрице-2". Аудитория беспокойно ерзает, все сидят как на иголках. Когда Сандерсон говорит о важности специализации в национальном масштабе (страна должна специализироваться в том, в чем имеет относительные преимущества), один студент не выдерживает и поднимает руку: "Стоит ли складывать все яйца в одну корзину? Ведь если в будущем в этом секторе экономики возникнут проблемы, страна столкнется с системным кризисом".

На этом лекция заканчивается, но спор продолжается на следующем занятии. Сандерсон утверждает, что либерализованная торговля создает больше рабочих мест, чем их уничтожает. "Свободная торговля создает победителей, но также и побежденных. Но выигравших всегда оказывается больше, чем проигравших". В связи с этим студент задает прямой вопрос: "Почему мы должны в это поверить?" Сандерсон повторяет свое утверждение, но студент стоит на своем; он говорит, что читал о том, что просто не существует такой методики, которая позволила бы подсчитать, сколько рабочих мест создано и сколько ликвидировано. Сандерсон с этим соглашается, но настаивает на том, что баланс "должен" быть позитивным.

Слышится шуршание бумаги, звучат перешептывания. Поднимается лес рук, и Сандерсон начинает заметно потеть: он чувствует, что "восстание" набирает силу. Студент задает вопрос: "Как вы относитесь к идее увязывания торговых сделок с обязательствами по защите труда и окружающей среды?" Сандерсон отвечает, что если включить подобные пункты (типа того, что рабочим будут платить по $14 в час) в торговые договоры, то они будут выполнять функцию дополнительных тарифов, что повлечет за собой рост цен на товары и услуги. Сандерсон добавляет, что следствием такого подхода будет, с одной стороны, сохранение рабочих мест в Соединенных Штатах и обеспечение работой высокооплачиваемых профсоюзных функционеров, а с другой - дальнейшее обнищание менее организованных рабочих в бедных и развивающихся странах. Я против законов, которые делают бедных еще беднее".

"О"кей, - отвечает студент с бородой и длинными волосами (что делает его похожим на радикала, пропустившего весь семестр). - Стоит ли высмеивать стандарты типа минимальной заработной платы? Рабочие имеют право организовываться для борьбы за их обеспечение. Отрицая подобные права, мы рискуем загрязнить единственный источник снабжения деревни водой".

"Что значит высмеивать? - парирует Сандерсон. - Как определить, на каком этапе серьезные, обоснованные требования переходят в неадекватные и смешные? Стоит только начать навязывать бизнесу политические условия, и сразу станет очень трудно "провести черту", особенно в отношении требований рабочих. Возникнет масса вопросов, на которые нет, и не может быть, однозначного ответа. Не должны ли "цивилизованные европейские страны" прекратить торговлю с Соединенными Штатами, поскольку у нас не отменена смертная казнь? Не должны ли мы прекратить торговлю со странами, в которых запрещены аборты? Что касается "потогонной системы", то скажу вам совершенно откровенно: на мой взгляд, единственно возможное ее определение - это ситуация, когда люди работают по много часов в сутки за низкую зарплату; но именно такими были Соединенные Штаты 120 лет назад, и я не знаю другого пути к процветанию. По сути дела, вся экономика - наука преимущественно о том, как увеличить доходы на глобальном уровне, и не для Билла Гейтса или Опры, а для бедняков всего мира. Профсоюзы не любят торговых соглашений. Ни одно из них не сподобилось чести их удовлетворить, и они ищут зацепки для усиления своего влияния в экологических стандартах и тому подобных вещах".

"Вы говорите, что "трудно провести черту", - возражает студент, даже не потрудившись на этот раз поднять руку; между тем в сильно возбудившейся аудитории явно назревают сомнения по поводу неограниченной экономической свободы как панацеи от всех бед. - Но мы "проводим черту" каждый день. Мы не торгуем с Бирмой. Мы не торговали с Ираком. И мы ведем торговлю с Саудовской Аравией. Не так уж трудно себе представить, как эта самая "черта" перемещается и должным образом корректируется". Сандерсон не выходит из этого спора победителем. "Это трудная тема", - признает он, и занятие заканчивается.

Мне кажется, проблема Сандерсона в том, что он слишком честен в своей тенденциозности. Гораздо удобнее (и, возможно, более эффективно) излагать свое мировоззрение в косвенной форме, чем выражать его открыто. На протяжении восьми недель Сандерсон был образцом уравновешенности, центристским арбитром соревнующихся сторон, и благодаря этому студенты воспринимали все, что он говорил, практически безоговорочно. Однако уже на первом занятии Сандерсон открыто объявил себя "горячим сторонником свободной торговли" и не скрывал своего желания сделать студентов своими единомышленниками и добиться того, чтобы они вышли из стен университета такими же убежденными адептами экономической свободы, каким является он сам.

На следующем занятии Сандерсон меняет тактику: он спокойно и методично обсуждает тему в режиме "сократического диалога". Фермеры, выращивающие табак, потеряли работу, потому что мы стали меньше курить. Значит ли это, что правительство должно вмешаться и "навести в этом деле порядок"? Люди теряют работу постоянно, потому что работа, которую они выполняют - будь то вскрытие конвертов или наклеивание марок, - автоматизируется. Торговля работает точно так же, как технологический прогресс: хотя она может выключить некоторых из игры, в конечном итоге всем становится лучше. Класс кивает, все сидят молча и внимательно слушают.

Более того, продолжает Сандерсон, свободная торговля - это моральный императив, потому что благодаря ей бедные страны становятся богаче. "Мне не хотелось бы, чтобы меня воспринимали как слепого апологета Америки, - говорит Сандерсон на последней лекции семестра. - Существует проблема бедности, и никто с этим не спорит; но я думаю, что ее решение зависит от того, куда будут направляться ресурсы. У меня такое чувство, что существенное перераспределение богатства - это не ответ. Отчасти потому, что на свете нет такого количества богатства, чтобы его перераспределение дало заметные результаты. Богатых людей не так уж много, а бедных - сколько угодно. И разрыв между ними слишком велик. Решение проблемы - это экономический рост: все зависит от того, какого роста мы сможем добиться. Экономический рост имеет тенденцию поднимать все лодки - поскольку с ним поднимается уровень моря".

Когда ученики выходили из класса, я увидел студента, с которым разговаривал несколько раз на протяжении семестра; это упрямый, критически мыслящий паренек с густой копной черных волос. Я запомнил наш разговор в начале семестра. "Надеюсь, эти идеи не окажутся неправильными, - сказал он, имея в виду концепции Чикагской школы, которые он намеревался изучать. - Как бы у нас не повторилось то, что произошло в Латинской Америке. Это меня немного беспокоит".

Через шесть месяцев после окончания занятий я послал ему e-mail с просьбой сообщить, испытывает ли он прежнее беспокойство. "Я получил ваш e-mail сразу после занятий по программе Econ 101, сейчас я учусь на продвинутых курсах с повышенными требованиями, - написал он мне в ответ. - Поэтому могу сказать, что, пожалуй, меня уже не беспокоит, что концепции, которые я изучаю, могут оказаться "неправильными". Честно говоря, беседа, которую мы тогда вели, сейчас уже не имеет для меня особого смысла. Теперь я понимаю, что никакая экономическая школа не может объяснить и тем более предсказать все внутренние свойства и тенденции развития человеческой экономики".

"Я пришел к следующему выводу, - написал он мне в заключение. - Дело не в правильности или неправильности той или иной теории, а в том, правильны или неправильны в моральном отношении результаты применения данной теории".

Иными словами, это вопрос, на который не может дать ответ одна экономика.

Источник: "In These Times"

Перевод Иосифа Фридмана