Для меня в нынешнем феврале совсем свежие премьеры и те из пропущенных, которые пришлось досматривать сейчас, располагались где-то в промежутке между фестивалем анимации (главные слова: веселье, мечтательность, гротеск и др.) и фестивалем "действительного кино" "Кинотеатр.док" (жесткость и жестокость, обыденная жизнь, отчаянье). То есть, конечно, и в мультфильмах бывали жестокость и отчаянье, а в "действительном кино" - веселье и мечтательность, но в целом полюса выглядели именно так. И театр, находясь между сгущенным образом настоящей жизни (который дает документальное кино) и квинтэссенцией фантазии (чем оказывается анимация), чаще всего смотрелся бледно. Его попытки выглядеть жизнью были так же беспочвенны, как и старания показать себя чистой фантазией.

Впрочем, не буду вас пичкать отвлеченными рассуждениями. Тем более что первый для меня в этом месяце спектакль - "Донкий Хот" Дмитрия Крымова, поставленный им с его студентами-художниками из Школы-студии МХТ (он из числа пропущенных мной осенних премьер), - в некотором смысле близок анимации.

"Донкий Хот", написанный, как сказано в программке, "сэром Вантесом", играют на верхнем этаже васильевского театра на Поварской, в том же маленьком зале, где показывают два других спектакля Крымова - "Три сестры" и "Недосказки". И "Хот" определенно лучший из них. Сочиняя на ходу жанр "театра художника", Крымов из своих эффектных театральных метафор и этюдов все лучше складывает цельные истории. На этот раз он рассказывает о Донком Хоте - очкастом книжнике, длинном и нелепом мечтателе, попавшем в мир злых, ненавидящих книги карликов. Хота играют два студента: один сидит на плечах другого, сверху надета черная крылатка, и, когда длиннющие руки "тела" поправляют очки на носу "головы", тому приходится как-то неловко клонить голову набок, что придает ему очень трогательный и беззащитный вид. Текста в этом спектакле почти нет - читают лишь три маленьких горьких фрагмента о безумии: финальный кусочек из "Записок сумасшедшего" (где про Испанию), акт освидетельствования Хармса из тюремной психбольницы и в финале слова сервантесовского Дон Кихота с отречением от былого сумасшествия. Все действие строится на чистой визуальности - чередовании картинок-этюдов.

В начале все актеры по очереди выходят в черных пальто, и вдруг у кого из ботинок, у кого из рукавов, из шляпы, карманов начинает сыпаться дождь опилок, пока не засыпает ковром всю сцену. А потом ребята быстро переодевают пальто наизнанку и оказываются в причудливых платьях, становятся на коленки - и превращаются в карликов. Перед первым появлением Хота все студенты-художники рисуют на длинном листе черной гуашью город и прячутся за него, а когда входит Длинный со связкой книг в руках, они протыкают пальцами рисунок, навешивают на пальцы старые счеты и раскручивают их так, что он видит город с множеством трескучих мельниц. А еще есть сцена, когда один рисует на вертикальном листе дверь, в которую теперь будут входить, а другой - унитаз, привязывает веревку для спуска, вырезает очко и швыряет туда книжки.

В мире авторский жанр "театр художника", "театр вещи" достаточно разработан, чаще всего им занимаются бывшие кукольники, да и у нас если есть что-то близкое к нему, то это "Тень" Ильи Эпельбаума и Майи Краснопольской. Кстати, в спектакле Крымова одну сцену, причем теневую, ставил сын Ильи и Майи - Арсений Эпельбаум, и она была из лучших. Там за экраном на носилках лежал длиннющий скелет классического Дон Кихота с козлиной бородкой и тазом на голове. Этот таз отпиливали пилой вместе с половиной головы, и из черепа, будто доставая и выкидывая его мысли, вынимали одну за другой книги, книги, книги, крошечного коня, мельницу... А потом весь скелет разрезали на части огромными ножницами.

История то рассыпалась, то собиралась снова, но с начала и до конца она оставалась настоящим театром, где действием движет воображение и каждая вещь значит больше, чем в обыденной жизни.

Теперь о нескольких свежих февральских премьерах. Главными из них (как теперь говорят - статусными) были две: "Прости нас, Жан-Батист..." в Мастерской Фоменко и "Нелепая поэмка" Камы Гинкаса в ТЮЗе.

Сочинение Вениамина Смехова по "Мещанину во дворянстве" ("парафраз в стихах и прозах или в мимиках и позах") у "фоменок" оказалось грустной неудачей. История этой постановки выглядит довольно туманно: начинал ее репетировать сам автор, спектакль, как говорят, не удавался, но доделывать его у режиссера времени не было, так что на спасение бросился сам Фоменко, который теперь в программке значится как "соучастник". Милые актеры самого любимого в Москве театра, надев живописные костюмы, очень стараются быть смешными - отчаянно шепелявят, картавят, манерничают и прочее, что раньше за ними не замечалось, но не могут спасти текст, сплошь состоящий из домашних шуточек и рифмочек, но потерявший мольеровский юмор. Так что название, придуманное театром вместо смеховского "Журден-Журден", кажется весьма символичным. Это особенно обидно оттого, что именно на этом спектакле в труппу Мастерской должны были полноценно войти два давних фоменковских выпускника, игравшие после института в других театрах: Галина Кашковская и Михаил Крылов. Оба они (особенно Крылов, даже здесь умудрившийся показать себя смешным, живым и обаятельным слугой-пройдохой) стоят лучшего.

Что касается "Нелепой поэмки", то тут никаких срывов и случайностей не было. Гинкас уже в четвертый раз ставит в ТЮЗе своего главного автора - Достоевского, причем три предыдущих спектакля: "Записки из подполья", "Играем "Преступление" и "К.И. из "Преступления" - давно уже считаются хрестоматийными и входят в число главных постановок постсоветского театра. На этот раз режиссер выбрал материал совершенно неигровой - это "поэма" Ивана Карамазова о Великом инквизиторе, которую он рассказывает своему брату Алеше. Текст страстный, но, что называется, идейный, его скорее надо "доложить", чем разыграть. И Гинкас, любящий в театре жестокие провокации зрителя, рваный сценарий, где смысл складывается из точно подобранных осколков, тут идет на достаточно радикальный ход: делает главным именно текст Достоевского, прочитанный со сцены. Сначала - воспаленную, захлебывающуюся и насмешливую речь Ивана о том, что он отказывается от царства гармонии, купленного ценой "слезинки ребенка". А потом - огромный, язвительный и гневный монолог Великого инквизитора, которого играет Игорь Ясулович так, что за актера становится страшно. По сюжету Инквизитор говорит с ненадолго вернувшимся на землю Спасителем, но Гинкас обращает его слова в зал.

Текст этот не очень легкий, его важно именно понимать, поэтому режиссер, придумавший чистую форму, близкую к читке, пытается как можно больше театрально проиллюстрировать слова Достоевского. И в этом стремлении достучаться до каждого бывает даже избыточен. Стадо слабых людей, о которых рассуждает Инквизитор, представляет толпа нищих, убогих и калек на тележках и культях. Говоря о хлебе, которого жаждет человек, Инквизитор распинает на кресте буханки. Уверяя в том, что свобода непосильна и человек желает, чтобы им руководили, он подвешивает к кресту работающий телевизор, и в него вперяется глухо мычащее "стадо". А потом во время одного из самых напряженных взлетов мысли Инквизитора, вдруг оказывается, что вместо попрошайных картонок на шеях калек висят дисплеи и на них показывают документальные кадры: лица людей, картины унижений, горы трупов.

Спектакль этот тяжело воспринимать: он требует нешуточного напряжения и внимания. Но тем, кто решился взять на себя эту душевную работу и принять на свой счет слова Инквизитора о слабых людях, Гинкас отказывается давать утешение. Его позиция провокатора по отношению к зрителям всегда была такой: нечего заплывать жиром и спокойствием, надо страдать. У Достоевского поэмка Ивана о Великом инквизиторе завершалась катарсисом: не верящего, но ищущего веры брата прощал и принимал чистый Алеша так же, как Спаситель - Великого инквизитора. Для Гинкаса это прощение не важно - не его он ищет. Ему важнее возмездие. То самое, без которого Иван не хотел войти в царство гармонии.

И еще несколько слов о двух февральских премьерах. На малой сцене РАМТа вышла "Зима" Евгения Гришковца - маленькая пьеса о двух солдатах, замерзающих в зимнем лесу в ожидании утра, когда приказано выполнить некое задание. Юмор и обаяние этой пьесы в фирменных гришковцовских наплывах-воспоминаниях: среди сугробов два солдата и невесть откуда взявшаяся Снегурочка разыгрывают истории о том, как когда-то родители подарили на день рожденья не долгожданный велосипед, а дурацкую машинку. Как кокетничала на качелях школьница, в которую был влюблен. Как ссорился с подругой оттого, что оставил ее с незнакомыми сплетницами на вечеринке, а сам ушел болтать с другом. К сожалению, в спектакле Александра Огарева все эти милые, необязательные воспоминания, окутывающие двух мужчин, возможно, незадолго до смерти, выглядят напряженным шутовством, будто эстрадные сценки. А светящиеся причудливые сугробы и вымазанная серебром красотка Снегурочка, которая к тому же все время пшикает из пульверизатора "снегом" с запахом парикмахерской, завершают ощущение сборного новогоднего концерта.

И наконец, в Театре имени Пушкина всем известный артист Игорь Бочкин дебютировал как режиссер постановкой вампиловской пьесы "Прошлым летом в Чулимске". Наверное, можно было бы сказать, что для первого опыта - неплохо и что в провинциальных театрах постановок такого уровня хватает. Сказать можно, но не уверена, что это выглядит убедительной похвалой. К тому же мне так и не удалось понять, зачем вдруг артисту Бочкину пришло в голову именно сейчас браться за эту старую пьесу, что же его в ней так потрясло, что он буквально не смог молчать. Так что придется вернуться к тому, с чего начала. В фильмах фестиваля "Кинотеатр.док", начавшегося в тот же день, что прошла премьера "Чулимска", тоже было немало рассказано о жизни вампиловского толка: о далеких заброшенных городках, о бедности, одиночестве, бесприютности, ревности и любви. Но трудно было представить себе среди этих невзрачных пейзажей кого-нибудь даже из хороших артистов спектакля про Чулимск, якобы реалистически изображающих жизнь. Все бы они показались ряжеными.