На этот раз у нас обзор литературной нон-фикшн, каковая обычно разделяется на то, что мы привыкли понимать под критикой - живой разговор о живой литературе, - и на "литературную критику" в западном понимании. Второе ближе к свободному литературному комментарию, иногда это похоже на науку, иногда - не очень, и обыкновенно мы находили это в разделе "Эссеистика и критика" питерской "Звезды". С некоторых пор в эту сторону переместилась новомирская "Литературная критика", где мы отныне читаем "заметки" Александра Кушнера на полях стихотворений Батюшкова. Надо сказать, что оригинальные пушкинские "заметки" были все же в большей степени "критикой" в привычном нам понимании: Батюшков в 1830-е был поэтом живым и все еще актуальным. Кушнер пытается показать, что Батюшков "жив" в разного рода цитатах у поздних поэтов - от Лермонтова до Рейна. "Открытий" там нет, есть общие места и свободное говорение, перетекающее в старые стихи Кушнера ( "Кто первый море к нам в поэзию привел..."); впрочем, есть там и одно новое, про то, что поэт всегда не один, что его окружают тени и т.д. Вся эта новомирская подборка, похоже, ритуальна, и в коротком "врезе" редакция поздравляет автора с семидесятилетием, выражая благодарность за сотрудничество и надежду на плодотворное его (сотрудничества) продолжение.

Образцовый опыт того, что надо понимать под "историко-литературной" критикой, находим в следующем номере "НМ": это короткая рецензия Геннадия Обатнина на "Поля" Николая Кононова. Здесь пример того, как правильно выстроенный исторический ряд объясняет последние "авангардные" поиски (речь об одностопных размерах), впрочем, наверное имеет смысл сказать, что такая критика отличным образом объясняет поэтов "школьно-экспериментальных", а Николай Кононов именно такой поэт. Редакция "НМ" столь затруднилась с определением жанра этой рецензии, что поместила ее в странную рубрику "Борьба за стиль". Между тем, повторимся, статья совершенно классическая. И отменно короткая (называется: "Брат краткости").

Чего не скажешь о профильной "литературной критике" этого номера. Здесь в самом деле живой разговор о живой (авторское определение: "молодой") литературе. Разговор не короткий. Итак: Евгения Вежлян. "Портрет поколения на фоне поэзии". Речь там не об одном поколении, но сразу о нескольких, причем принцип отделения (выделения?) одного поколения от другого не стилистический, но скорее номинальный: есть т.н. "тридцатилетние", и они, как нам говорят, "группировались" вокруг Дмитрия Кузьмина с его "Вавилоном", и есть "двадцатилетние" - т.н. "эстрадное" поколение "Дебюта". Границы размыты, Воденников "прибивается" и там, и там, но его здесь именуют "старшим предшественником" "дебютовцев". Между тем самых заметных поэтов из т.н. "поколения тридцатилетних" - тех же Максима Амелина, Бориса Рыжего, Ингу Кузнецову, наконец, Михаила Гронаса как-то трудно причислить к "вавилонскому кругу", каковой "круг" в конечном счете дал лишь одного заметного поэта (все того же Воденникова), да и то здесь непонятно, кто к кому прибился - "круг" к Воденникову или Воденников к "кругу".

Идея автора "Портрета" в том, что у "тридцатилетних" имеет место быть "сложная простота" и оглядка на культурные модели, тогда как "дебютовцы" не имеют за спиной (и в памяти) ничего, - все, что они имеют, это "спонтанная искренность", от нее и пляшем. Похоже на правду то, что сказано там про "сетевую поэзию": она в самом деле "традиционна" более чем и тяготеет к "позднесоветским образцам". Однако это будет справедливо для любой инерционной поэзии, не обязательно "сетевой". Однако даже в рамках "сетевой" Строчков отличается от Кабанова, а в рамках "поколения тридцатилетних" я не вполне понимаю, что объединяет Амелина и Рыжего, Воденникова и Гронаса. Короче говоря, вся эта возрастная риторика мало что объясняет, коль скоро мы полагаем, что литературное поколение совпадает с демографическим и определяется более социальными связями, нежели стилистическими поисками и осмысленным выбором исторических предшественников.

Похожий принцип - соберем все до кучи, а потом уж само как-нибудь пойдет - в опыте другого новомирского критика последнего призыва: Валерия Пустовая определяет некую "судьбоносную миссию" "романов воспитания", вернее, в оригинальной формулировке: " ощутим переход судьбоносной миссии от внешнего мира к развивающемуся внутреннему миру героя". Но это уже не в "Новом мире", это в "Континенте" (нигде больше таких нечеловечески длинных статей не встретишь).
Валерия Пустовая, как известно, отличается поразительной красоты и ясности "критическим письмом", это в самом деле чистейшей прелести "позднесоветский" образец, и здесь можно цитировать взахлеб. Чего стоит " плотное тело свершенного, в которое колко тычется воздушный нуль возможности", или " мера съеденности души мировой данностью". Пир духа перемежается цитатами из Бахтина, а цель формулируется следующим образом:

" Подпирая судьбу человека логикой развития его общества, мы стараемся повысить в цене итоги его жизни за счет связи их с выводами времени".

И таким чудесным барочным языком на многих и многих страницах Валерия Пустовая пересказывает с десяток "романов" (половина из которых не романы, но это так, пустяк). "Рожденными эволюцией" (так называется статья) и погребенными под "плотным телом Кроноса" оказались Денис Яцутко, Олег Павлов, Александр Кабаков, Сергей Чередниченко, Павел Санаев и Олег Зайончковский. В конечном счете, если отбросить всю груду стилистических красот, Бахтина, Кроноса и "мировую данность", в сухом остатке получим несколько не лишенных смысла наблюдений. Так, романы о детстве могут предполагать норму и некое выпадение из нормы, исключительность. В этом смысле "Петрович" Зайончковского - "живописание" нормального детства, и это правда. Про все остальное прочее сказать не могу, я не читала большинство "пересказанного" там. Однако "Все поправимо" - не "роман воспитания", но попытка "поколенческого романа", пространные "хроники частной жизни", достаточно давние; а еще более давняя книга Санаева - совсем даже не роман, а повесть о детстве (как и "Петрович" Зайончковского). Вообще, "роман воспитания" - что называется, "твердая форма", и если б Валерия Пустовая обратилась к учебникам по теории литературы, ряд бы ограничился сам собою.

Очень длинная статья приблизительно про то же и с попыткой анализа тех же "Потусторонников" Сергея Чередниченко в последнем "Знамени": "Дети и отцы: ключ к пониманию". Евгений Ямбург пытается взглянуть на " литературное творчество молодых глазами педагога". Не знаю, как педагоги, но "молодые" скорее всего "ниасилят" скучноватый многостраничный коктейль из Тейяра де Шардена, Даниила Андреева и о. Александра Меня. Зато в "Знамени" сентябрьском в том же жанре литературной нон-фикшн живые и на редкость увлекательные мемуары Бориса Грибанова о Давиде Самойлове. Подразумеваемый эпиграф - из Багрицкого: " Припомним же попойки и дуэли, любовные прогулки при луне". И в том же номере содержательная рецензия Артема Скворцова на самойловский том "Библиотеки поэта".

Что до "монографических" героев нашей критики, то в "знаменской" "Номенклатуре" - последовательно - Анатолий Королев и Анатолий Азольский; Алла Латынина в "НМ" традиционно разбирается с Борисом Акуниным, Евгений Ермолин в "Октябре" пытается "в нескольких словах" (нескольких тысячах знаков) "сказать самое важное о прозаике Вячеславе Пьецухе", который "неисчерпаем как электрон", но чемпионом последних месяцев, стал, похоже, Захар Прилепин. Этому "зеркалу несостоявшейся русской революции" посвящена "двойчатка" Сергея Белякова и Сергея Костырко в "Новом мире", а кроме - блестящая рецензия С.Гедройца в сентябрьской "Звезде", зачин которой я с удовольствием процитирую:

" ...За этим текстом, как за настоящим романом, бегут рецензии - тоже как настоящие - и на бегу бормочут: мать, наша мать.".

В том смысле, что Захар Прилепин пересочинил изучаемую в школе повесть Максима Горького. Про путь молодого алкоголика в гущу классовой борьбы. Или в чащу. Логика требует, чтобы по такому случаю выступил какой-нибудь латентный диктатор и поощрил Захара Прилепина резолюцией: очень своевременная книга. И, конечно, такой нашелся. Главный редактор газеты "Завтра". Только перепутал - думаю, нарочно - слова. Шутить так шутить. Благословляю, сказал, кудрявого этого мальчика. Как все равно Державин - Пушкина. Как если бы презентация данной книжки в Нижнем Новгороде была лицейским экзаменом.

Короче, примите как факт, что есть такая вселенная, где роль классика словесности вполне способен исполнить Александр Проханов. Практически не сходя в гроб. ... Но, в общем, все перепуталось, и некому сказать: а где, братец, здесь нужник?