Говоря о женских стихах, попробуем отрешиться от стереотипов - безоценочно, плохих ли, хороших. "Женские стихи" - это про перчатку с левой руки и про сероглазого короля. Так вот, все с точностью наоборот.

"Слава тебе, о бесшабашный хрусталик,
и тебе, подруга его, строптивая роговица!
Вы своей преломляющей силы не рассчитали,
на далекую перспективу не дали мне подивиться".

Это была Марина Бородицкая (мартовский "НМ") с "Одой близорукости". Тут суть не в том, что я (лирическая героиня) снимаю или надеваю, в данном случае очки, а в том, что я (с ними или без них) вижу. А вижу я? разные мелочи в радужной растушевке:

"Слава тебе, миопия! слава неправильной форме
глазного яблока, удлиненного вроде грушовки,
мелочам и подробностям, бусинам в птичьем корме,
обнаженной лампочке в радужной растушевке!"

Или вот опять же - не про перчатки:

"Что гражданин достает из штанин?
Руки его пусты.
У меня на земле один
соотечественник - ты".

Вера Павлова, разумеется. В мартовском "Знамени". В том же номере "Вишневый сад" Беллы Ахмадулиной:

"Вишневый сад глядит в мое окно.
Огнь мыса опаляет подоконник.
Незваный, входит в дверь? не знаю: кто.
Кто б ни был он, я - жертва, он - охотник".

Впрочем, внутри журнального контекста незваный этот пришелец из Таганрога должен составить пару "докторчеховскому" монологу Леонида Зорина.
А мы? мы, как могли, пытались уйти от стереотипов. Закрываем тему и подводим базу: Ирина Ермакова в последнем сетевом "Октябре" с циклом под названием "Февраль" и со стихами на мотив "Что стоишь, качаясь?":

"?словно горло сдавлено широтой,
словно жизнь - дубовая авантюра,
словно в этой рябине назло счастливой -
вся великая русская литература
(с бесполезной женской инициативой)".

Далее не про гендер, далее про эпос.
В апрельских номерах журналов имеем несколько разных опытов "большой стиховой формы", все они - не поэмы. В "Дружбе народов" большой традиционный цикл Геннадия Русакова с "цитатным" заглавием и с эпиграфом "из старых стихов". В заглавии "другое начало", стихи многословны, и это, кажется, прием. В какой-то момент думаешь, что "другое начало" - проза. Отсюда избыток оговорок, "лишних слов" - избыток речи:

"Счастливые люди не пишут стихов.
Счастливые люди обходятся прозой
любви, повседневности, мелких грехов,
которые этой любви не угрозой.
Так, в общем, и нужно. Привычка к письму
ритмическим слогом и в рифму к тому же,
признаться, давно не нужна никому.
И с этим, ей-богу, чем дальше, тем хуже".

Между тем "другое начало" это и в самом деле - начало, иными словами, привычный для русаковских циклов сюжет пути, здесь - возвращение; персонаж синонимический - птицы (" птичья дорога ушла, чтоб вернуться назад"). Птиц много, и они разные: от золотого петушка "на шесте Додона" до элегических стрижей и ласточек. Но короткие стихи веселее длинных, и в сухом остатке? чижик-пыжик:

"У каждого поэта
есть то, в котором ?это?
И к этому вдобавок
с десяток лучших строк.
Четыре главных темы.
И две больших поэмы,
в помарках поздних правок,
идущих косо вбок.

То ямбы, то хореи...
Не знаешь, что дурее.
Но это между делом -
базар не обо мне:
о золоченом слове.
О славе и любови.
О паве в платье белом.
О чижике в окне.

Ах, этот чижик-пыжик,
обложки старых книжек!
Больничный мерин чалый,
оркестрик в горсаду.
Вот здесь начало мира -
в пяти шагах от тира.
Судьбы моей начало,
а я чего-то жду..."

В "Знамени" тоже цикл, но странным образом составленный и разрозненный - "Впечатления из другой области" Юрия Гуголева. Прежде другие впечатления из этой же области были в прошлогоднем "Октябре". Помнится, то была " езда в незнаемое", проще сказать, командировка. Пункт назначения - неромантический Восток:

"?в направленьи гордого, седого,
северного, солнечного, грозного, -
ну, зачем указывать точнее, -
вам-то что? Казбека ли, Эльбруса? -
важно, что - восточнее Ростова,
Ставрополя, главное, южнее;
главное, чтоб все пришли домой".

Другая пространная "командировка" в том же номере "Знамени" - в направлении прямо противоположном. Цикл Константина Кравцова называется "Салехард", и это опыт "духовного путешествия". Автор, как мы узнаем из редакционной справки, "лауреат интернетовского конкурса христианской поэзии" и священник храма Благовещения Богородицы, что в Петровском парке Москвы. Северный этот путь - этап, города - остроги, и все птицы тут - вороны (" не ласточки весну приносят в сени / барачного ковчега"):

"Известно все про здешние места:
тюрьма полна, сума всегда пуста,
но разве Он с тобой не говорил,
сквозь эту зыбь?
И в праздности земной
тот снег со дна пустующих могил
еще блестит под утренней луной".

Итак, большая стиховая форма предполагает движение, необязательно метафорическое. До сих пор мы говорили о циклах-путешествиях. Иного порядка возможность - книга стихов. Апрельский "Новый мир" перепечатывает некоторую часть из книги стихов Тимура Кибирова "Кара-Барас". Вероятно, ту ( опыт интерпретации классического текста), что не попала в свое время в подборку "Знамени". В роли "классического текста" - "Мойдодыр", в роли самого Мойдодыра? Логос, он же логопед:

"Я - Великий древний Логос,
Коим созидался мир,
Форм предвечных Устроитель,
Слов и смыслов Командир!
...

Смысла, смысла,
Смысла, смысла
Домогался и молил,
Копоть смыл
И суть отчистил,
Воск застывший отскоблил".

Про книгу как таковую (в конце марта она вышла в издательстве "Время"), про "историю лирического героя", про раешник, про Блока и бумажные розы мы уже писали в свое время. Здесь же про иные опыты в похожем роде, порой откровенно несчастные, как эта "школьная пародия" ("школьная пародия" - жанр детского фольклора, самый известный опыт - "У Лукоморья дуб срубили"), автор питерской "Звезды" препарирует "Зимний вечер". Но в той же "Звезде" имеем другой раешник, чуть более "продвинутый", с эпиграфом из Блока: Игорь Булатовский назвал свой "Тартараек" "рождением трагедии из духа песенки". Это такой "балаганчик" с хорами, с кордебалетом и с финальным явлением Пифагора. После Пифагора выходит автор и объясняет читателю, что это было:

" Вот сюжет моей поэмки. Пряха, нянька, повитуха, Парка-Мойра-шмойра сучит из шерсти-сажи, чего-то теплого и бесформенного темную нитку человеческой жизни. Об этом ее просят... ну, назовем их "не-мы", нерожденные, грубо говоря. При этом они хотят, чтобы их темная нить была сплетена, сдвоена с красной нитью песенки (души, сознания, совести, чего хочешь), которую поет прядущая бабка-нянька..." и т.д.

Не исключено, что это тоже "школьная пародия". "Школьная пародия" на "школьную драму".

И в завершение малые формы, короткие подборки: "Четыре стихотворения" Алексея Цветкова в 4-м "НМ" и "Три ст-я" Олега Чухонцева в 3-м, соответственно, "Знамени". Цветков (регулярный отныне журнальный автор) - о сне и о времени, что течет вспять, к началу. А в начале - Эдем и играющие там дети:

"?как мы играли там в эдеме дети
нам верилось существовать на свете
он состоял из лета и весны
какие липы нам цвели ночами
и каждый знал что завтра нет печали
наступит день где мы опять верны
...
там на холме все светит в сад веранда
я посвищу тебе моя миранда
до первых зорь пройдем в последний раз
где тени прежних птиц над нами грустно
и на глазах прокладывает русло
прекрасный новый мир уже без нас".

У Чухонцева это самое "вспять" обозначено приемом: "Три ст-я" предварены эпиграфом-палиндромом (" О, лето, тело") и в середине там тоже палиндром (рак!). И вот тот самый Эдем: " Мед этот - тот Эдем". Кажется, речь о том, что в начале было море, что " концы история прячет в воду", и вообще забавная фигура мысли - " вспоминать Царьград на турецком пляже", вспоминать славянофила, что пятится назад подобно раку, вспомнить Крым, наконец... а потом забыть:

"Снявши голову, по волосам не плачут.
Вот, Леонтьев, наши теперь задачи:
у чужого моря, ты знаешь где, -
где концы история в воду прячет, -
зарываться глубже в песок горячий
или шлепать ластами по воде".