К исходу зимы журналы "закрывают" длинные позиции: в феврале-марте в "Дружбе народов" окончание "Полковника Ростова", очередного шпионского детектива Анатолия Азольского; "Знамя" завершает "Хвастунью", монороман Инны Лиснянской. "Октябрь" спешно и не без хитрости выложил новый роман Василия Аксенова (вернее, анонс романа, адаптированную журнальную версию, притом что книжка в "Эксмо" явилась едва ли не раньше). Наконец, в двух последних номерах "НМ" "Пилюли счастья" Светланы Шенбрунн, этот роман растянется на три подачи, между тем пять лет назад в "Иерусалимском журнале" одноименное безразмерное и бесформенное сочинение называлось "повестью". Итого имеем четыре романа, из которых два - никак не романы. Однако Букер вступает в новый сезон.

Я, если честно, как читатель предпочитаю Азольского, так что вначале шпионский роман с толстовским названием: июль 1944-го, покушение на Гитлера.

В прошлый раз мы оставили нашего прусско-рязанского полковника в сакраментальный момент обретения компаньона (волшебного помощника):

"... Ты - русский шпион! Я получил абсолютно точные сведения об этом! <...> Ты будешь все запоминать! И как только события произойдут - отправишься на Восточный фронт, где сдашься в плен..." и т.д.

Похоже на то, что граф Гец фон Ростов ошибся только в одном: хитроумный и бесхитростный Крюгель был чем угодно, но не шпионом. Все остальное сбылось, "события" произошли, покушение на Гитлера провалилось, полковник Ростов сгинул, полковник Штауффенберг расстрелян, ефрейтор Крюгель остался единственным свидетелем и летописцем 20 июля 1944-го.

Главный герой - авантюрист-неудачник, что редкость, - жанр предполагает иное. В известном смысле полковник Ростов - двойник Скаруты из "Крови", он был приговорен в тот момент, когда обрел "волшебного помощника", "трикстера", точно так же, как Скарута, подписал себе приговор, сделав ставку на крестьянского сына Петра Мормозова. "Полковник Ростов" кажется вторичным, между тем он не повторяет сюжетную интригу "Крови" и прочих похожих книг, хотя проигрывает похожие мотивы и ситуации: неразрывная пара "немец-русский - русский-немец", смешанная кровь, смешанная история, тот самый демянский котел, где все спуталось и спасения нет; но именно оттуда вышел волшебный Крюгель:

" ...Задумался, когда услышал вопрос Ростова: каким русско-немецким словом солдаты оценивали в демянском котле свое незавидное положение? Ответил:

- Пиздохершванцихь".

Незадавшееся покушение опять же напоминает давнишнюю "Кровь", хотя все иначе: там покушение удалось, притом что неотступно следовавшие друг за другом немец и русский, казалось, делали все, чтобы его предотвратить. Но логика, толстовская логика войны, требовала, чтобы оно произошло, и оно произошло вопреки всему. В последнем романе покушение не удалось, хотя все козыри были в руках у заговорщиков. Но та самая логика - логика войны и послевоенной немецкой истории - требовала иного, и вот... все проиграли, и полковник Ростов проиграл. В выигрыше только граф Лев Николаевич Толстой.

Итак, Азольский вышивает новые узоры по старой канве. Василий Аксенов делает что-то в этом роде, и "Москва Ква-ква" - очередная квазиисторическая имитация, но если по какой-то канве вышитая, то в голову идут лишь новейшие сериалы: та же квазиистория, те же ряженые, только в телевизоре они в обывательском уплощении, просто и честно, а в романе - неизменный пир духа, аллегорические фейерверки, античная подсветка, платоновские диалоги, Поэт и Царь, Чаапаев и Пустота.

" - Этот Чапаев, он что же, потомок легендарного комдива? - спросил Смельчаков.

- Он не Чапаев, а Чаапаев, - хмыкнул вождь. - Дворянин, а не плебей. Только на бывших врагов и можно положиться. - Он посмотрел налево и направо через плечо, понизил голос: - Таковы смельчаковцы, Кирилл. Таков и ты сам".

Кажется, идея в том, что интеллигенты сталинской эпохи в своем роде кентавры, друзья-враги, добровольные мистические толкователи... Все это нам доступно объясняют в ритуальном сопроводительном интервью, каковое интервью само по себе шоу с дивертисментом: песни и байки, магаданский джаз, советские векселя, старушка Бугримова в овощном магазине. Заканчивается все зачем-то цитатой из Карла Поппера ("Открытое общество и его враги").

Зато для будущих постановщиков автор наперед дает очевидный кинематографический ключ: Роом - Олеша, "Строгий юноша":

"... Главный персонаж - такой молодой полускульптурный герой, вообще все люди в фильме немножко полускульптурные: они двигаются, ведут какие-то диалоги и потом застывают в барельефных позах. Юрий Олеша и Абрам Роом создают образ конца 30-х годов - образ утопического общества. Молодой герой говорит: "Современный юноша должен любить свое правительство". И его мускулы наливаются и становятся рельефными. Там показаны архитектурные строения, которые воображаешь, думая о неоплатоновской стране.

Я подумал: может быть, в современном кино можно сделать что-то в этом роде?.."

Можно. И, скорее всего, сделают.

Но вернемся к нашим узорам: я не знаю, как быть с "Пилюлями счастья" Светланы Шенбрунн в последних номерах "НМ". Я не знаю и не могу судить, дословно ли они повторяют пятилетней давности повесть из "Иерусалимского журнала", или имеет место быть переделка. Судя по старым пересказам, ничего существенного там не прибавилось. Это и прежде не было повестью, и нынче не стало романом. Фабулы нет, и эти веревки можно вить до бесконечности. Наверное, это называется "поток сознания": бывшая советско-израильская дама замужем за шведом, много детей; дети, как водится, много болеют; израильская экзотика вперемежку со шведским благополучием; тут же (для контраста?) блокадные хроники и послевоенные ленинградские коммуналки, очень подробные описания домашнего обустройства - шведского и коммунально-ленинградского, очень многословно, очень необязательно. Титульные "пилюли счастья", надо думать, модное снотворное:

" От всех печалей теперь изобрели какую-нибудь микстуру или таблеточку. Кругленькая такая малюсенькая облаточка. Обеспечивает забвение всех горестей и делает вас веселыми и беспечными. От одного этого крошечного беленького шарика я однажды на целых четырнадцать часов полностью вырубилась из окружающей действительности".

Наверное, все это специфически "женское" алогичное многословие, которым по каким-то внутриредакционным причинам потребовалось занять три номера, способно кого-то увлечь.

Другой женский "монороман", столь же бесфабульный и мозаичный, читается гораздо легче. Возможно, все дело в видимом отсутствии приема, в интонации и собственно в первом лице, в настоящей, живой и неподдельной рассказчице. И в персонажах, тоже невыдуманных. Речь о "Хвастунье" Инны Лиснянской: множество сюжетов, главным образом Переделкино 80-х, центральный эпизод - события вокруг "Метрополя". Кажется, с этой точки зрения (Липкин-Лиснянская) скандальную историю "подпольного альманаха" мы еще не читали.

"Монороман" Инны Лиснянской заканчивается в февральской книжке "Знамени", в мартовской - "монолог" Леонида Зорина, не роман и не повесть, называется "Он". Его (героя) узнаешь не сразу. Похоже, что такое внезапное и конкретное вполне узнавание едва ли не главный фокус этой короткой прозы. Поначалу перед нами просто исповедь, Ich-Erzalung, персонаж сообщает о себе нечто. Он писатель, провинциал, родом из южного города, по образованию врач. Пишет в юмористические журналы. Первое ощущение - литературный тип, некое собирательное лицо. Дальше психология, несколько ключевых слов: самосоздание, сдержанность... затем путешествие на край Руси, чахотка. Персонаж поименован, хоть и не назван. Но в какой-то момент, когда мы про себя называем его по имени-фамилии, он как будто вновь становится писателем, просто уходящим писателем на рубеже эпох:

"... Долго ли будут меня читать после того, как я удалюсь? Все литераторы мечтают о длительной жизни после кончины - мечта уморительная и детская. Общество сильно раздражают осточертевшие имена, а привлекают лишь неизвестные. К этой потребности надо привыкнуть. Однако надежда не оставляет, и, право же, можно ее простить - кому же хочется быть забытым?

Так долго ли будут меня читать? Нет, не об этом стоит тревожиться. Долго ли люди будут читать? Вот в чем вопрос, господин писатель. Старая публика исчезает, новой - все меньше дела до книжек. Можно втихомолку пошучивать над юными рекрутами словесности, над этой забавной суетной порослью и над ее игрой в изысканность. Над тем, что она, как девица на выданье, храбрится и раздувает ноздри, изображает то страсть, то скорбь. Можно смеяться над жалкой хитростью, когда под мистической поволокой она надеется скрыть растерянность, но надо понять, что ей выпало выразить сразу и ужас перед грядущим, и осознание исчерпанности. Поэтому от нее исходит такой отчетливый трупный запах. Не перебьешь никакими духами - вылей их на себя хоть банку!"