Прошлый - стиховой - выпуск "Чтива" выходил под девизом "Кушнер везде". На этот раз очередь критики и нон-фикшн, а в позиции "везде" у нас Михаил Эпштейн.

В январском номере "НМ" Михаил Эпштейн представляет опыты катастрофической истории ("Эдипов комплекс советской цивилизации"): упражнения в школярском фрейдизме на базе школьного же учебника истории. Здесь замечательный в своем роде эпиграф из Горького: " Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный Землею человек оплодотворяет ее своим трудом...".

В январском "Знамени" тот же автор с опытом катастрофической лингвистики: "Русский язык в свете творческой филологии разыскания": " Состояние русского языка по итогам ХХ века вызывает тревогу. Кажется, что наряду с депопуляцией страны происходит делексикация ее языка, обеднение словарного запаса...и т.д.". После чего следует ревизия "делексикации" на основании словаря Даля (диалектологического по сути!) и в пример катастрофически беднеющему и "терпящему убыток" русскому приводятся "корневые" приобретения английского (а русский в это время пробавляется суффиксальными "приписками". О различии между аналитическими и синтетическими типами автор не подозревает, ну да ладно...). Затем давняя и любимая идея Михаила Эпштейна о тотальной латинице и чуть менее давние, но столь же увлекательные соображения о "семиургии" (что-то вроде авторского словотворчества). Все мы помним, что Михаил Эпштейн однажды обогатил русский язык словом "любля", теперь нам предлагают целое "дерево": любь и любля, равнолюбие и недолюбок, слюбка и залюбь.

Похоже, редакция "Знамени" вслед за автором видела во всем этом предмет для "общественной дискуссии".

Наконец, в февральской "Звезде" Михаил Эпштейн с катастрофой "нулевых", взрывом и всхлипом ("Эксплозив - взрывной стиль 2000-х"):

"... Тональность и визуальность взрыва, его архетипика-апокалиптика входят в плоть и кровь нашего времени. Все взрывается: дома, посольства, самолеты, машины, корабли, поезда, начальники, рядовые, города, державы... Взрывчатость - в основе современной экспрессии. Эксплозив - вот ведущий стиль нашего времени".

На русский "эксплозив" переводится как "беспредел", а всем нам рекомендуется " наряду со своей профессией осваивать еще профессию взрывника - и одновременно искусство выживания во взрывающемся мире", потому как, лишь научившись " взрывать внутри себя замкнутые культурные ячейки", мы имеем шанс выжить в этом беспредельном (то бишь эксплозивном) мире. Под конец автор выражает благодарность "стимулировавшей" все эти размышления Марусе Климовой, что само по себе показательно.

Мы и дальше будем следовать принципу частотности, и вторым топ-автором критических разделов зимних журналов стал писатель Алексей Иванов. В этом есть логика: уральский писатель Иванов в известном смысле "наш ответ Эпштейну", и семисотстраничный роман про сплавщика Остафия Петрова - лучший подарок радетелям и любителям словарей расширения русского языка имени доктора Даля.

Итак, Алексей Иванов - чемпион по количеству рецензий: в "Новом мире" "Золото бунта" рецензирует Дмитрий Быков и незлым тихим словом поминает все эти кирени, чеглоки, накурки с оздами и пыжи с елтышами, всю эту глокую куздру и хливких шурьков. Если верить Быкову, "Золото бунта" - " искусно сотканная иррациональная реальность, в которой ни одно слово ничего не значит, как в пятидесятнической глоссолалии", и все это надо понимать как очередное преодоление традиционного русского романа, своего рода "сплав" русской прозы по глубоким водам новой метафизики. Новая метафизика чуть выше была определена сначала как сектантская, потом как языческая и утопическая, потом опять как сектантская, и, "в сущности, "Золото бунта" такая же сектантская поэма, как "Серебряный голубь" Андрея Белого...". Затем следует пассаж о природе русской секты - с выходом на тотальную историю и актуальную политику: " Всякая революция оборачивается тут прежде всего самоистреблением и к налаживанию жизни никогда не ведет: одни сектанты бьются с другими, а государственников, по сути, и нет, потому что быть государственником, по сектантским правилам, "западло". Сектантскими чертами обладают все наши объединения, левые и правые, либеральные и консервативные...и т.д.".

Короче говоря, коль скоро речь о таких прозрениях, литературное качество писателя Иванова - вопрос десятый и все, кто писал про это самое качество и называл "Золото бунта" романом, не про то писал.

Трудно сказать, от каких именно рецензий на "сектантскую поэму" отталкивается Быков, изобретая жанр и расставляя приоритеты, - у меня такое ощущение, что он имел в виду статью Алексея Балакина в "Критической массе". Она - о собственно литературных свойствах "романа", главное из которых - чрезмерность. А главная эмоция рецензента - недоумение:

"... Это не исторический роман: хоть его события и отнесены к совершенно определенному 1779 году... Это не авантюрный роман: для авантюрного романа он слишком многослоен и многословен... Это не психологический роман: психологизма в нем нет напрочь, все персонажи достаточно статичны и одномерны... Это не реалистический роман: в нем действуют христианские мертвецы и всякая языческая нечисть".

Быков уверяет что чрезмерный роман - это преодоление романа; рецензент "КМ", не прибегая к утопическому пафосу, но к одним лишь кулинарным метафорам, показывает в конечном счете, что перед нами величественная имитация: "... Если б "Золото бунта" было кулинарным изделием, то на его обложке наверняка бы красовалось: "Состав: картон, бумага, типографская краска, клей, вкусовая добавка "роман", идентичная натуральной". Это отнюдь не порицание, но простая констатация. "Золото бунта" - качественный, действительно качественный продукт, созданный надежным, трудолюбивым мастером, ответственным за свое ремесло. Но он - неживой, выросший из ниоткуда непонятно по какой причине, а весь придуманный, измышленный, искусственный, выращенный в пробирке. Величественная Чусовая, ледяные пещеры, запрятанные в лесах скиты, угрюмые раскольники, бесшабашные девки - все это морок, голограмма, порождение химических формул".

Из январской "Периодики" Андрея Василевского узнаем, что Борис Кузьминский считает "Золото бунта" романом-фэнтези, а сам автор (впрочем, это был декабрьский выпуск) договаривается до "провокации".

В февральской "Звезде" длинная статья о другом романе Алексея Иванова "Географ глобус пропил". Там тоже сплавляются по рекам, но питерский рецензент подверстал еще один "школьный роман" с похожим сюжетом ("Школу насилия" немца Норберта Нимана), а поскольку раздел критики в "Звезде" по-прежнему понимают как нечто среднеаморфное между публицистикой, эссеистикой и "философским комментарием", то речь идет не о романе (и не о романах), но об отцах и детях, о лишних людях и о том, чему учат в школе. По ходу дела рецензент делится собственным опытом сплавления на катамаране с "коллективом из Петрозаводска", и заканчивается "рецензия" вполне эпически: " Так медленно вянут, пропадают... целые поколения, выросшие в глухие годы, застойные времена"...

Другой "чемпион журнальных упоминаний" (но не публикаций) - Мария Степанова. В февральском "Знамени" "Физиологию и малую историю" рецензирует Валерий Шубинский, в январском "НМ" - Лиля Панн. Наконец, в последнем сетевом "НЛО" ту же "Физиологию и малую историю" нам прочитывают как "брезжущий сонет": рецензентка профессионального журнала производит драматические подсчеты - в оглавлении 13 стихотворений, и как-то там они чередуются, путем нехитрых манипуляций (что-то выносим за скобки) получаем сонет. Почему сонет? 13-1=12.

Валерий Шубинский, без конкретики и не полагаясь на твердые формы, пытается разместить эти самые 13 стихотворений где-то между лирикой и эпикой, Лиля Панн - между физиологией и метафизикой. Получается - метафизиология " в ранненицшеанском смысле". " Консонансные рифмы просто кишат в контрапунктной поэтике Марии Степановой", - сообщает Лиля Панн, и дальше там еще что-то про вектор прорыва в трансцендентное и про то, что " трагедия снимается в интеграции индивидуального в коллективное и в выходе на уровень над - индивидом и коллективом". Я могла бы цитировать и дальше, но до уровня "Стратегий чтения Иосифа Бродского" - сборника, который в "Звезде" рецензирует и обильно цитирует С.Гедройц, эти пассажи все равно не дотягивают. Здесь высший пилотаж: " Единый вектор неотрадиционализма при всем богатстве индивидуальных его модификаций - реонтологизация искусства путем возлагания на себя ответственности... перед онтологическим самодвижением жизни: в ипостаси языка, в ипостаси равнодостойного автору читателя и, наконец, в ипостаси культурной традиции...".

Справедливости ради добавим, что лучше всех раскрыла тему сама Мария Степанова, она сделала это в последней сетевой "КМ", и напоследок я ее с удовольствием процитирую:

" Есть две равноправные утопии - пушкинская, предполагающая, что писательский труд может и должен обеспечивать автору сносное существование, и допушкинская, оставляющая литературе шанс быть частным делом автора: его болезнью или прихотью, но не поденным трудом; волей, а не долей. Пушкинскую утопию на свой барочный лад - с домами творчества, банкетными залами и госзаказами - реализовал Союз советских писателей. Оказалось, что при перекачке символических ценностей в материальные "ты сам свой высший суд" теряет законную силу: судить о тексте теперь призваны другие. Можно доверить им это право. Можно сохранить его за собой. Например, найдя другие источники заработка. И прежде всего - признав себя деревенским дурачком и городским сумасшедшим до того, как это сделают посторонние".