Год назад первый "стиховой" выпуск "Чтива" я начинала с Кушнера, который был везде, кроме "Звезды", каковой "Звезды" на тот момент просто еще не было в "Журнальном зале". И на этот раз я рисковала повториться, но меня опередил Андрей Немзер, подсчитав пропорцию - +1 (в "Знамени" 10 стихотворений, в "НМ" - 11, в "Звезде" предположительно 12) и подивившись производительности. Я привычно не удивляюсь, и стихи тоже привычны: все та же культурная номенклатура все так же вписана в удобные для этих целей трехсложники, что-то среднее между мрамором, гипсом и музеем восковых фигур. Или культурным цирком, как в последнем из стихотворений Кушнера в новомирской подборке:

Кот Еврипид, пес Цезарь, попугай
Алкивиад...

В общем, вот так:

Команду бы набрать из Байрона и Пруста,
В нее бы Ренуар вошел и Клод Моне

А у Фонвизина ты помнишь Стародума?...
Я "Пир" перечитал. В нем меньше пыла...

Впотьмах я налетел на спинку стула...

Не вспомнить ли еще Ташкент, Алма-Ату...

Это я наугад выбирала цитаты из разных подборок, можно продолжить, но скучно. Культурные жесты там тоже разучены - вот что-то вроде спинки стула или желудя под ногою, а потом - раз так - и вечность... и длится с Эсхилом ее перекличка, и все это есть уже в Экклезиасте.

Короче говоря, мы отошли и забыли про это. Последнее, кстати, тоже из Кушнера, и что в самом деле у Кушнера удивительно - это полное совпадение поэтической и обыденной интонаций. И не будь его приемы столь навязчивы и регулярны, мы бы иногда радостно удивлялись этой простоте.

А напоследок я припомню (опять же - по Кушнеру!) "чей-то зонтик или трость", в которые... переселилась "чья-то малоуспешная душа", припомню затем, что все эти одушевленные зонтики, ключи и очки опять не дают нам покоя, но это уже продолжение "антологии" Сергея Гандлевского:

"Или-или" - "и-и" не бывает.
И, когда он штаны надевает,
Кофе варит, смолит на ходу,
Пьет таблетки, перепроверяет
Ключ, бумажник, электроплиту
И на лестницу дверь отворяет,
Старый хрен, он уже не вздыхает,
Эту странность имея в виду.

Я даже не стану произносить ключевое имя - этот прием противоположен по сути: имя не должно быть названо, оно должно быть узнано, потому что отныне некоторые бытовые автоматизмы у нас подразумевают поэтические имена. Два стихотворения Гандлевского в январском "Знамени" - это те самые "два стихотворения в год". Тоже регулярность. Они же открывают первый номер и поэтический год "Знамени". Другая сильная позиция отдела поэзии - большая подборка Алексея Цветкова.

К возвращению Цветкова мы, кажется, уже успели привыкнуть, и это третья его подборка в "Знамени" после семнадцати лет молчания. Короткий разговор с Цветковым в последнем сетевом номере "Критической массы" (там речь о попытке романа "Просто голос") озаглавлен "В прозе много слов, а жизнь коротка". И в самом деле: в сравнении со стиховой речью проза избыточна, однако речь Цветкова из тех, что порождают иллюзию непрерывности (некоторые путают это с многословием, но такого же рода иллюзия непрерывности возникает у Бродского). Фокус не только в отсутствии прописных букв и знаков препинания, вернее, менее всего в таком отсутствии; фокус в особого порядка механизме порождения смысла - внутри словесного ряда, когда неожиданная ассоциация может исходить от каждого следующего слова, провоцируя некий новый "левый" смысл (ассоциативное дерево) - иногда, как нарочно, - ad absurdum. Порой кажется, что мы безнадежно уходим куда-то в сторону и не вернемся к тому, с чего начинали. Но всякий раз возвращаемся. И самая неожиданная из метафор подтверждается сюжетной логикой, и если в начале посреди залитой солнцем площади из опрокинутых небес падает башня и часы на ней мерцают как ручей, то в конце часы эти обращаются в дыру, из которой вытекает время, и все вместе - история безвозвратной памяти: прощание на вокзале, песня инвалида о том что все напрасно что все пройдет и ничего не будет.

толпа не знала времени отъезда
окрестными теснима небесами
откуда башня падала отвесно
с мерцающими как ручей часами

толпа листвой шумела и дышала
она жила бегом как от пожара
но нашему прощанью не мешала
пока ждала и время провожала

благословенны юности руины
в районном центре солнечного круга
на станции где мы тогда любили
без памяти и все еще друг друга

......

так все сбылось и ничего не страшно
остался свет но он горит не грея
и там на площади осталась башня
с дырой откуда вытекло все время

И вся эта никак не озаглавленная знаменская подборка едина в античной идее пути без оглядки, в памяти о мертвых, - начинаясь с мифа об Орфее, с черных стрижей и "реки на букву "с", она заканчивается "лицом из кромешной воды" и стихами памяти Александра Сопровского. Я их цитировала уже в "итогах года", но повторюсь:

дорога в наледях на брно две зимних смерти
в столице слякоть но с утра вполне красиво
покуда не через порог покуда вместе
отлично время провели за все спасибо
за то что встретились и врозь хранили верность
вдохнем тогдашнего огня и вновь наполним
сойтись бы как-нибудь опять пока не вечность
на самой светлой из планет какую помним
все было с вами рождеством и новым годом
теперь на росстанях гудки и давка в кассах
и не сдвигая по одной перед уходом
за тех кто мертвые сейчас на этих трассах

Февральское "Знамя" открывается "Лесным царем" Елены Фанайловой. Цикл в точности соответствует балладному титулу, и весь он из темных страхов и внутренних голосов. И здесь, похоже, имеем процедуру, обратную традиционному "поиску смысла", т.е. тем или иным способом его - смысла - разворачиванию. Это похоже на испуганную веру, что смысла никакого и нет, а если есть - то таков, каков есть, - в этих самых голосах и страхах, все прочее - от лукавого. Хотя, по мне, это и есть лукавство - сознательное или нет.

См-ть приходит как наружка
Как в стакан воды подружка
Плюнувшая сгоряча
Хочешь воздуха смешного,
Хочешь жемчуга речного? -
Спрашивает внутренняя психушка.
Ничего я не хочу.

Далее мы неизбежно помянем сакраментальное интервью с Фанайловой в том же номере "Критической массы", ключевые слова: страх, кризис, катастрофа. Последнего пуанта, пожалуй, приводить не буду, впрочем вот цитата:

Сегодня наблюдается тяжелейший кризис смыслов в русской не только поэзии, а тотально, во всей русской идеологии, в поле смыслообразования, не говорю уж о философии, которой у русских просто нет. Поэзия - один из важнейших инструментов смыслообразования, антропологический инструмент. Страна Россия переживает чудовищный антропологический и онтологический кризис. Поэзия обязана не только это вяло констатировать, но и найти способ довести до сознания безмозглых современников, что дела обстоят более чем неважно. Современники, затраханные социальными катаклизмами-катастрофами и собственными иррациональными страхами, не хотят слышать ничего дурного, а хотят успокоительного, и я их понимаю, но не оправдываю. Тот, кто заставит их слушать, окажется на пиру в Валгалле. Что-то я такого певца не наблюдаю окрест. Это не кризис. Это пиздец.

Можно цитировать и дальше:

Россия - чудовищно провинциальная страна, которая сама себя боится, перелицовывает чужие тряпки, везет в Москву стареющих знаменитостей, а в бутики - прошлогодние итальянские модели. ...Русские литераторы - это сборище уродов. ...При словах "литературная школа" я вообще хватаюсь за пистолет. ...Толстые журналы, хоть и печатаюсь в одном из них, читать не в состоянии. Это пространство физиологически выталкивает. Или требует моего внимания, кое сейчас дарить кому попало я не в силах.

Можно комментировать, но, кажется, проще списать на эмоцию момента. Человеку плохо и страшно, что тут сделаешь.

Впрочем, вот замечательная в своем роде реплика: "...наиболее интересен мне жест Сергея Круглова, блестящего, невероятного поэта, жителя Минусинска, в возрасте тридцати, что ли, лет ушедшего в монастырь. Очень изящно". Невольно вспоминаются давнишние слова Михаила Айзенберга : "...Систему, которая все - от стилевых предпочтений до самоубийства - объясняет как "художественный жест", надо немедленно упразднять: она слишком универсальна".

Впрочем, всю эту речь Фанайловой имеет смысл читать в контексте предшествующего ей аналогичного интервью Айзенберга, чей пафос скорее позитивен и, что характерно, не тотален: разговор ведь о поэтической ситуации и ни о чем более:

Бродя по разным поэтическим чтениям, где тихо накрапывает русское стихосложение или громко (скорее заборно, чем забористо) демонстрируется с ним разрыв, - можно и приуныть. Между тем у меня совершенно нет ощущения, что поэзия наша на ущербе. Нет впечатления угасания или прозябания. Поэзия ускользает от равнодушного взгляда, и это ее основное спасительное свойство. Она ищет тех, кто пошел бы ее искать.

Стихи Айзенберга про дым, пепел и последние известия - там же.

А мы - в заключение выпуска и в продолжение разговора о спасительных свойствах поэзии, о неуловимой и непереносимой легкости ее бытия - процитируем Льва Лосева. Последние стихи из "арионовской" подборки:

Поэтом быть приятно и легко,
пусть легкие черны от никотина.
Пока все трудятся, поэт, скотина,
небесное лакает молоко.
Все "муки слова" - ложь для простаков,
чтоб избежать в милицию привода.
Бездельная, беспечная свобода -
ловленье слов, писание стихов.

Поэт чирикать в книжках записных
готов, как свиноматка к опоросу.
А умирают рано те из них,
кто знает труд и втайне пишет прозу.