Последний в этом году стиховой выпуск "Чтива", наверное, стоит начать с коробки елочных игрушек на антресолях - со "Стихов для Елены" Владимира Гандельсмана, с переложенных ватой стеклянных шаров и домиков, с картонного серебра и серпантиновой сети (за ними тем же приемом нарядная горсть морских камушков; и то, и другое - подарок):

есть игрушек насесты-гнезда
в той коробке избушка кругла
а на крышу как синий воздух
снега белая шапка припухло легла

и в окне ее несгораемый золотой
свет орешек грызет на верхней
ветке белка бочоночное лото
ты найдешь в подарок заветный

Это была елка из нью-йоркского "Нового журнала", неклассическая ветвь, со спутанным ритмом и заведомо темным синтаксисом, где свет переходит в орех, орех в белку, белка - в бочку. Следующая елка традиционная, как "Буря мглою...", - из декабрьского "Нового мира":

Положи под елку мне
В валенок с дырою
Командира на коне,
Трубача с трубою.

Станет все мне нипочем,
Поутихнут страхи
С оловянным трубачом,
С конником в папахе.

На этом тему елок закрываем.

"Впечатления из другой области" Юрия Гуголева - в последнем сетевом "Октябре": татары, евреи, таджики, верблюды, маниаки, чебуреки, призрачный Басе-Дербенев, езда в незнаемое, разговоры в тамбуре:

Дались мне поездки в незнаемое!
И я обещаю себе в который
раз не шастать впотьмах,
не называться евреем,
кушать один перемяч-ишпишмак
смотреть за окно,
а там все чревато делирием,
там все татары со мной заодно
ругаются билят-конторой.
Небеса над Казанью подобны валькириям.
Какими же им еще быть в ноябре, е-мое!

"Октябрьская" подборка Георгия Кружкова называется "Одно и то же долгое "о"". Долгое "о" сродни "кругу", малому миру, "нолику" (" с крестиками смерти играю я в пятнашки"), капле вечности, всему тому, о чем нельзя думать, " чтоб голова не закружилась". Круги по воде следуют за камнем, канувшим в воду, далее (в уме) - sic transit... и все то же долгое "о", за которым не хочется больше " ни славы, ни имени - ничего". Круг замыкается.

Другого порядка стихи на "о" в декабрьском номере "НМ": "вензельный" цикл Ольги Ермолаевой "Целующая деревья" - с московской топографией, с навязчивой музыкальной темой, со снами, посвящениями и с лирической героиней, оставляющей вензеля на деревьях и потных стеклах:

Пленительные мерзавцы отдали б за глаз-ватерпас
всех баб, и все причиндалы, все это х..-мое;
не знают, как, милый барин, тоскует по Вам/по Вас
целующая деревья, Вам преданная ОЕ.

Но лучшие стихи декабрьского "НМ" - архивные:

При охлажденье бытия
Печаль и страсть сильны в природе,
И оттого душа твоя
Сегодня миру по погоде.
И вплавь толкается народ,
И я ступаю одиноко
От тесных Сретенских ворот
До Трубной площади широкой.

Это был Александр Сопровский (публикация Татьяны Полетаевой), в декабре исполняется пятнадцать лет со дня его трагической гибели.

Лучшие стихи последнего "Ариона" - тоже в архивах (здесь: "Анналах"), - извлеченная Петром Гореликом из "самсебяиздата" городская "Лорелея" Николая Глазкова. Вместо манящего русалочьего пения - трамвайная сирена, вместо вампирической девы - дама с биноклем:

Рыбак забрасывает сети
И держит удочку в руке.
Велосипедист на велосипеде,
Как человек на челноке.

Он едет на велосипеде
В порыве яростной погони,
Он позабыл про все на свете,
Завидев бабу на балконе.

Глаз от нее не отрывая,
Остановил на ней свой взгляд.
Автомобили и трамваи
Ему погибелью грозят.

О рыбаке не сожалея,
Трамвай его сбивает с ног,
А на балконе Лорелея
Глядит в бинокль.

В архивах последнего сетевого "Октября" - Арсений Тарковский, зато в сдвоенном - 9-10-м номере красноярских "Дня и ночи" совсем новые стихи Натальи Горбаневской: и здесь подпрыгивающий московский трамвай из прошлого, оттуда же - вальс и припрятанный скелет в шкафу:

Раз-два-три, раз-два-три,
вот вам и вальс,
разные разности
резвой ногой.
Около "Сокола"
милый трамвай
с мерзлыми стеклами,
с гордой дугой.

Раз-два-три, раз-два-три,
сколько вам лет?
А нам без разницы,
хоть бы и сто.
В шкафчике спрятанный,
пляшет скелет
в чиненном, латанном
летнем пальто.

Еще короткие стихи Натальи Горбаневской - оттуда же, с подзаголовком "Из разговоров с биографом", это постскриптум к прошлому выпуску "Чтива" и к разговорам о non-fiction, о литературных фикциях и литературных фактах, вымыслах и умыслах:

Те, что в стихи не встали,
фактом быть перестали.
А те, что стихам достались,
фактом уже не остались.

То, чего было, - нету,
а чего не было - есть.
Так золотую чеканю монету,
с крыши содравши ржавую жесть.

Между тем главные стихи этого "Чтива" (и этого журнального года), безусловно, стихи.doc из 11-го "Знамени", иными словами "Новые стихи" Тимура Кибирова. "Новые стихи" выбраны из книги "Кара-барас" (прежде и в более полной версии она явилась в сетевой "Стенгазете"). "Кара-барас", если кто помнит, боевой клич Мойдодыра. Надо думать, это и есть следующая остановка в продолжающейся во времени "истории лирического героя": отныне умывальников начальник Мойдодыр сменяет поэта-Незнайку и разбившегося во сне Шалтая-Болтая, отныне наш лирический герой - беспощадный чистильщик-разоблачитель с полотенцем вместо бича, - "Нотации" меняют тон (но не адресата):

Ибо что ж менять привычки
в час последней переклички,
уходя в ночную тьму!
Посвящаются странички
снова - вопреки уму,
вопреки вообще всему -
Саше с Ташею, которые
в целевой аудитории
много лет уже сидят,
только слушать не хотят!

Итак "некрасовский скорбный анапест" остался далеко позади, с недавних пор здесь правит бал разбитной раешник ("свободные стихи" "Солнечного города"), теперь ключевое имя - Чуковский, и, кажется, это естественный ход для кибировского стиха, где классические интонации - не цитаты даже, но некие стиховые единицы (собственно, у Чуковского был похожий прием, однажды это назвали "Корнеевой строфой", но мы, как скучные стиховеды, скажем "полиметрия" - так точнее).

У этого стиха есть и другой источник, и об этом тоже часто было говорено: вечный кибировский "спутник" Блок присутствует и здесь, и бумажные розы "Балаганчика" "торчат" из андерсеновского эпиграфа к стихам про "голого короля":

Розы цветут! Красота, красота!
Скоро узрим мы младенца Христа!

Стихи про "голого короля" называются "Внеклассное чтение", и там две части: в первой выясняется, что гол не один лишь король, вся свита - в чем мать родила, да и сам разоблачитель ничуть не лучше, так ... над кем смеемся?

Кто же, ну кто же укутает нас,
разоблаченных?
Кто же, ну кто же прикроет нас,
голеньких
рыцарей голого короля?

Но затем следует вторая часть, и голые рыцари (бедные рыцари) отправляются в поход - в кромешной стужи царство Снежной королевы:

Наш-то король - гол,
а вот их королева - снежная,
тьма и стужа кромешная!
Против него -
ого-го!
Ни гу-гу...
Вот и лежи на снегу.
Вот и решай,
глупенький Кай.
Вот и иди,
глупая Герда.
Там, впереди -
Царствие смерти.
Там, позади -
розы цветут.
Ну, не цветут...
Ну, отцвели...
Ну так и что ж?
Скоро - узришь.
Если - дойдешь.

Можно и дальше "адаптировать" детские сказки, заменяя доктора Айболита другими не менее известными докторами и подставляя Тарантино на место доброго сказочника:

Добрый доктор Гильотен,
Добрый доктор Геворкян
Прописали нам лекарства
Против этого тиранства
(А от заповедей прочих
Доктор Фрейд успешно лечит!)
Приходите к ним лечиться,
Прирожденные убийцы...

Можно адаптировать стихи до рекламных инфинитивов-императивов, можно, наконец, культурные сюжеты обратить в компьютерные игрушки: Проще простого - Click - и готово! The Game is over! И в какой-то момент мы получаем то, что искали: адаптированный мир - голую свиту голого короля, где никто давно уже не скрывается:

"Да он и не скрывается!" - все чаще
я повторяю приговскую строчку...

Короче говоря, нам предстоит еще долго следить за сюжетом этой истории - "истории лирического героя", Мойдодыра, доктора Айболита, голого "разоблачителя", "рыцаря бедного", не теряющего надежду. И там есть "Эпилог" - почти счастливый и подходящий к случаю, - про елку, мандарины и чудесное излечение. Но я закончу другой цитатой, пусть длинной:

...Каков же девиз,
каков же рекламный слоган
сей безнадежной кампании?...
Ты знаешь,
когда я служил мнс-ом
во Всесоюзном НИИ искусствознания,
я часто присутствовал
на открытых партийных собраниях,
и на траурных митингах
по случаю смерти генсеков
тоже частенько.
И вот тогда-то, слушая
благородными сединами убеленных
ученых мужей
и утонченных
искусствоведческих дам,
которые так старались и в этом,
навязанном им
унизительном контексте
сказать что-нибудь эдакое,
нетривиальное,
я, в бессильной злобе, повторял про себя
блатную похабную поговорочку -
"Под ножом всякая даст,
да не всякая подмахивать будет!"
И вот теперь мне кажется,
что это относится не только к той,
слава Богу, полузабытой ситуации,
что это вообще универсальная максима
и что ничего благородней и мужественней
не рождал человеческий гений -
"Под ножом-то всякая даст,
но не всякая - слышишь?- не всякая
подмахивать станет!"
Ибо нам
Не дано
Победить.
Ибо нам
Суждено
Проиграть.
Но подмахивать все же
Грешно!
Западло
Расслабляться
И получать удовольствие!
Даже под ножом,
Даже
Под гнетом власти роковой
И даже
Под страхом оказаться чужим
Веку сему!