Ноябрьский номер "Знамени" представляет модную с некоторых пор non-fiction. Я могла бы сказать - непрозу, и это стало бы поводом пропустить 11-й номер "Знамени" в самом тяжеловесном по урочному объему собственно "чтива" - "прозаическом" выпуске. Но я поступлю иначе: я пропущу, пожалуй, fiction - скучный и умышленный "Марбург" Сергея Есина, псевдороман о филологическом профессоре по фамилии Новиков (Андрей Немзер уже заметил, что в самом деле похоже на романы профессора Новикова, такие же скучные и умышленные). "Марбург" этот начинается в октябрьском "Новом мире" и заканчивается в ноябрьском. А в "Знамени"-non-fiction я прочту "Открытки Асаркана" Михаила Айзенберга, неумышленную non-fiction, или - как по-другому (и вроде бы точнее) сказано в редакционном предисловии - "воспоминательную прозу".

Если серьезно, non-fiction в "Знамени" понимают

а) как " общую крышу", под которую " все поместится - вплоть до Аввакума, радищевского "Путешествия из Петербурга в Москву", "Былого и дум" Александра Герцена..." и до Солженицына включительно, т.е. все, что " невымышленно", но " остается в пределах художественного письма";

б) все, что не стремится к роману, но " составляет конкуренцию роману".

Последняя позиция - своего рода полемика Натальи Ивановой с Лидией Гинзбург. Тезис Лидии Гинзбург приблизительно таков: всякая литература - fiction в той мере, в какой она - художество ("художественное исследование невымышленного"). Иными словами: литература - не там, где вымысел, а там, где имеем художественное преобразование действительности, и в этом смысле и Аввакум, и Радищев, и Солженицын - fiction. И "Архипелаг ГУЛАГ" - роман, что бы мы по этому поводу ни говорили.

Монтеневы essays, для которых здесь " не находится русского слова", двести лет назад переводили как "опыты" (кажется, потом это ложным образом стали понимать как "эксперименты", но первоначально значение было иное). Заметим: "Опыты в стихах и прозе" - не отдельное нечто, нестихи и непроза, а именно что невымышленное, пережитое, переложенное в прозу и стихи и тем самым, договорим мы, преображенное в fiction. Впрочем, теоретизировать на этот счет можно много и долго, не без ловкости уходя при этом от сути, т.е. прозы. И мы вернемся... к "Открыткам Асаркана", в каковых "Открытках" ситуация с мнимой non-fiction отчасти проясняется. Собственно, эта проза Айзенберга - продолжение его же опыта о Павле Улитине, следствие "Анти-Асаркана", и тут имеет смысл вспомнить о странной "прозе" Улитина, не литературе, а, как определяет тот же Асаркан, "литературном артеФАКТЕ". Сам Айзенберг однажды назвал это " знаками припоминания", телеграммой, адресованной самому себе, " ее ритм звучит примерно так: было-помню-точно помню-точно было...". Наверное, бессмысленно вписывать прозу Улитина или открытки Асаркана в привычные рамки fiction или non-fiction - ближе к концу Айзенберг прямо говорит о смещении литературных границ в сторону того самого артеФАКТА (ничего общего, кстати, не имеющего с пресловутой "литературой факта", к которой пытались свести non-fiction в "Знамени" еще несколько лет назад). Перед нами опыт воссоздания на письме литературного человека, тоже в своем роде художественное исследование, а чем этот состоящий-из-букв-Асаркан отличается от невымышленного человека - вопрос десятый и, кажется, спекулятивный. Как предупреждает автор в самом начале: "... Все же я его по-настоящему не знал и уже не узнаю. Могу только что-то предположить или придумать. Это портрет в первом приближении, вполне расплывчатый".

Такова была нефиктивная проза 11-го номера "Знамени". В 12-м имеем три повести: "осколочную повесть" Германа Садулаева ("Одна ласточка еще не делает весны"): она в самом деле состоит из аллегорических "осколков" домашнего мира, мир этот - Чечня, и в контексте "военной прозы" или "чеченской прозы" "осколочная повесть" выглядит прямой речью (речью от первого лица). Сам автор в полном достоинства послесловии просит судить об этой прозе без снисхожденья и "без скидки на экзоты". Если без скидки, то по контрасту с номером non-fiction в этой невымышленной литературе слишком много литературы.

"Святочная повесть" Олеси Николаевой называется "Ничего страшного", она в роде святочного "декамерона", цепь нестрашных рассказов про монахов, бандитов, алкоголиков и мнимых астрологов. Наконец, третья повесть - просто "повесть", без подзаголовков: "Красный Сион" Александра Мелихова. Это история писателя и двойника его, бродяги, история пути из польского местечка до Красного Биробиджана и - через Тегеран - в Палестину. Опять же по контрасту с уютным святочным декамероном - литературно-трагический перебор.

"Красный Сион" был о страданиях, "Записи" Александра Хургина в последнем номере "ДН" - о буднях избранного народа и прочих других - неизбранных народов, давний знакомый - "жанр-хургин", короткие притчи о нашей дурацкой жизни, только на этот раз они завязаны в длинную ленту (узелки на виду), с непривычки можно решить, что все та же non-fiction, опыты, хотя опять же - а где та грань? И что здесь вымышлено?

Новомирский рассказ Дмитрия Новикова о мужчинах и женщинах ("Бабские горки") тоже отчасти в жанре "хургин", но "с приемом", или, как в иных случаях говорят, "с выходом": вот иду я по лесу, ступаю по кочкам, пишу как дышу, и " воспоминаний различных не удержать". А лучший рассказ об этой самой "дурацкой жизни" - "Еврейская песня" Анатолия Азольского в 11-й "ДН". Это не притча, и нет здесь детективной завязки-развязки, в которой Азольский - мастер (такая завязка-развязка есть в другом рассказе той же подборки - "Бизнес"), но весь невымышленный советский абсурд - там, и это безумно смешно! Речь о наследстве, дело происходит в Доме полярника, что на Суворовском бульваре, по ходу выясняется, что племянники скончавшейся "как всегда преждевременно" тети Берты унаследовали содержимое старого письменного стола с канделябрами. Вначале, правда, они знакомятся с содержанием статьи 88 УК РСФСР ("Нарушение правил о валютных операциях и т.д."), а затем долго решают, что им делать с коллекцией " бумажек неизвестного назначения... да, повторяю, неизвестного и, более того, непонятного назначения, на части которых изображен в овале длинноволосый мужчина, причем указана фамилия его - Франклин, латинскими буквами, без имени и отчества. Теми же латинскими буквами под овалом на других бумажках находится бородатый гражданин, указана фамилия - Грант. Как вы думаете, кто эти люди? И что это за бумажки?".

Нет пределов изобретательности советского человека, и выход найден (или слово найдено!):

- На унаследованных нами бумажках изображен, мне кажется, полярный исследователь Джон Франклин, родившийся в...

- ...В 1786 году, - вспомнил Зяма-старьевщик, самый читающий человек среди племянников (карьеру свою он начинал сбором ненужных книг). - И героически погибший во льдах со своими спутниками в 1847 году. На острове Кинг-Уильям.

...В 1847 году он погиб, и в столетие гибели его выпущены те памятные знаки, которые вы увидели несколько минут назад. Вот почему на всех бумажках цифра 100. И упоминание о побережье Америки, латынью: Соединенные Штаты Америки, Ю-ЭС-ЭЙ.

Сходным образом решается проблема с отважным капитаном Грантом и с величественным зданием Музея Арктики, изображенным на обратной стороне пресловутых бумажек. Остается последний сакраментальный вопрос:

- Я, как вы знаете, живу в отрыве от цивилизации, в закрытом городе, до нас газеты часто не доходят... Хочется узнать, сколько за памятный знак в честь Франклина дадут таких же знаков в честь... эээ... сына одного инспектора учебных заведений города Симбирска?

Вы будете смеяться, но это ведь не вымысел!

А настоящая fiction, без дураков, чистый вымысел, русское фэнтези как оно есть - во всем своем первобытном безобразии - в несвежем, но последнем сетевом "Октябре". Ближе к зиме в "Журнальный зал" явился наконец 9-й номер "Октября" с окончанием "Американской дырки" Павла Крусанова, которая "дырка" едва ли не раньше бумажного номера (но уж никак не позже) была презентована питерской "Амфорой" в соответствующей серии "История будущего". Сюжет "дырки" в трех словах пересказал Борис Кузьминский, и тоже довольно давно: Курехин был жук!

Жуки, впрочем, явились из предыдущего крусановского романа об укушенных ангелами, и там был чудный пейзаж из Заболоцкого, собственно, лучшее место того давнего "Укуса...":

Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.

А в "дырке" история короткая: все мы помним, что Ленин был гриб (по версии того же Курехина), теперь новый мессия говорит нам, что Курехин был жук. И он не умер в 1996-м, а перевоплотился в некоего усатого мужчину по фамилии Абарбарчук. С ним повстречался герой, героя зовут Мальчик Евграф. Абарбарчук, как выяснилось, специализируется на "мировых розыгрышах" - вроде 11 сентября (" А кто заказчик?" - "Один питерский оптовик. Он с американскими дольщиками куриные окорочка не поделил"). Но 11 сентября тоже не размах для жука-Абарбарчука, настоящий глобальный проект, который призваны воплотить мнимый Курехин с Мальчиком Евграфом, - та самая титульная "американская дырка": нужно заставить жадных американцев пробурить скважину - дыру в ад, а уж тогда повылезут все демоны и сожрут всех гадов; в общем, наступит отдельно взятый американский апокалипсис на радость всем людям доброй воли.

Такая вот нехитрая fiction, или, как по другому поводу говорил тот же Борис Кузьминский, - "жанр". "Жанр" или "трэш" не часто попадают в толстые журналы, однако в последнее время имеем тенденцию. И если non-fiction "Знамени" понимать как попытку сохранить толстый журнал как пространство нетрэшевой (нефиктивной) литературы, то назовите как угодно! И пусть это будет non-fiction.