Обзор позднелетней-раннеосенней прозы несколько запоздал, но тем не менее... Имеем один большой роман в "Новом мире" и один "маленький роман" в "Знамени", одну "документальную повесть" в "Звезде" и одну "документальную дезинформацию" в том же "НМ", "естественно-научные" опыты малой прозы, а также всякого рода "гоголь-моголь" и "сны о чем-то большем". При этом сетевые "Знамя" и "НМ", как всегда, бегут впереди календаря, а для "Звезды" и "Октября" осень еще не наступила.

Последний летний номер "Нового мира" представляет посмертную публикацию романа Ирины Полянской "Как трудно оторваться от зеркал" с предисловием Аллы Латыниной. Зачин там мемуарно-исторический, время - безвозвратное, и Ирина Полянская легко и естественно занимает место в новейшей литературной истории. Место если не классическое, то постклассическое. И вполне заслуженное место.

А я нахожусь в ситуации сложной и не вполне удобной - с какой стороны ни посмотри. Проще всего остаться в рамках: aut bene aut nihil. Или в безусловном согласии с новоклассическим статусом исключить какое бы то ни было оценочное высказывание: оценки находятся внутри своего времени, и это критика. В безвозвратном времени обретается история, и она безоценочна. Поэтому я прежде всего скажу, что Ирина Полянская - один из самых удивительных прозаиков последнего десятилетия, но едва ли не главное свойство ее прозы - некая внеположенность литературным законам. Все эти периоды - длинные и узорчатые, эта композиция - намеренно усложненная, отчасти громоздкая, но в конце концов все и всех соединяющая - они живут в музыкальных канонах, нелинейных, ассоциативных и... алогичных. Наверное, поэтому самый органичный из романов Полянской - первый, о слепом музыканте и влюбленной в него девушке-поводыре. И Алла Латынина совершенно права: последний роман, по сути, пересказывает те давние истории, как бы смотрится в "потускневшие зеркала". Здесь очень похожие семейные обстоятельства, недоговариваемый конфликт отца и матери, взрослеющая девушка, первая любовь, много музыки и смутного подросткового чувства, опять же не вполне переводимого в язык, но музыкально находимого. Обыгрываемые в названии навязчивые отражения тоже часть "подростковых трудностей":

Как трудно оторваться от зеркал в шестнадцать лет! И служат зеркалами река Москва и озеро Байкал, браслетка и стекло в оконной раме...

Наконец, в эти узорчато-витиеватые периоды идеально встраиваются сложносочиненные детские интриги, все эти "кто с кем против кого" и "на первый-второй рассчитайсь".

Дело происходит в начале 60-х (судя по девичьим кумирам - Наталье Варлей из "Кавказской пленницы" и Ирине Печерниковой из "Доживем до понедельника"), место действия - приволжский город с большим заводом, романная хронология совпадает со школьной, и времени там проходит совсем немного: учебный год не успевает закончиться. Интриги как таковой нет: просто девушка созрела, как сказали бы сегодня. Все, что там творится, более всего напоминает наваждение, это не сюжет, а развитие музыкальной темы - вплоть до болезненной кульминации, совпадающей с ледоходом.

Но вот проблема: мне гораздо проще было бы писать об этом романе, коль скоро к нему позволено было бы относиться как к живой литературе. А в нынешней ситуации я могу все свои недоумения списать лишь на смертельные обстоятельства и невозможность дописать и привести музыкальную стихию в гармонию со словесной. Кажется, они в разводе. И есть некое барочное излишество в этих музыкальных заставках:

... Застолье, напоминающее пьесу Глинки "Воспоминание о музыке", в которой один такт написан в миноре, другой - в мажоре, в миноре-мажоре, кусок жареной печени заедается предсмертной запиской Шопена, умоляющего отвезти его сердце на родину, отварной язык запивается предсмертным стаканом холодной воды Чайковского, в котором роятся холерные бациллы... Отварной язык проварили в десяти щелоках, прежде чем граф Кастильоне или Джованни Боккаччо вложили его в засохшие уста десницею кровавой Лауретте или Андреуччио, оттого их речь полна блестящего юмора, искрометной находчивости, слова выстроились в блестящем порядке, как воины на параде. О чем бишь говорили за столом?..

Другая новомирская публикация - "Химия" Сергея Солоуха - "работает на контрасте". Это короткая и ритмичная минималистская проза (фразы - толчками, сцены - перебивами), интриги нет и здесь, просто несколько эпизодов из жизни очень счастливого и очень усталого человека. Похоже, что и тут не важно про что, но важно - как, только это не музыкальная пьеса, а словесная лаборатория. Собственно, цикл называется "Естественные науки", прежде были "Физика" и "Математика" ("Математика" в 8-м "Октябре", там тоже про жизнь... в переводе на вычитание и умножение: женщины, дети, родители, кладбище).

На фоне барочных изощрений Полянской "Естественные науки" выглядят как минус-прием. Однако и то и другое - литература. В какой плоскости находится следующий новомирский "шедевр", я не знаю. Однако, похоже, это "гвоздь номера". Длинный-длинный двойной эпистолярий под названием "Крупа и Фантик" подан с кокетливым подзаголовком "документальная дезинформация". И, наверное, мой долг - назвать главных действующих лиц и добросовестно проанонсировать эти "нетрадиционные" во всех отношениях квазиисторические "загогулины". Но это уже было сделано, и настоящий вопрос в самом деле - зачем? Зачем это понадобилось редакции "НМ"? Очередная безнадежная попытка решить проблему тиражей? С одной стороны Манцов, с другой - нетрадиционный "петросян"? Но ведь, кажется, очевидно: те, кому это интересно, предпочитают другие "носители информации". Тогда на что? От скуки? Мы добрых граждан позабавим?

Довольно длинное и тоже не лишенное известной "забавности" сочинение представляет 7-я "Звезда". Александр Ласкин назвал своего "Гоголя-моголя" "документальной повестью". В отличие от автора и издателей нетрадиционной "дезинформации", здесь относятся к своему литературному делу вполне серьезно, просто искренне полагают, что "настоящий художник в чем-то обязательно фокусник". Что он непременно должен достать цыпленка из шляпы. А если не цыпленком, то другими какими штуками, но публику нужно непременно удивлять. Поэтому сначала имеем "прологи" в духе псевдо-Хармса, а за ними следует "петербургская повесть" о художнике Линге. Прологи, видимо, призваны соединить гоголевскую "сумасшедшинку" с обериутовской и продемонстрировать некую непрерывность марионеточного петербургского пространства.

Еще один "гоголь-моголь" в сентябрьском "Знамени" (т.е. раньше были "Феллини, Гоголь и другие", теперь " Елена Гуро, Джордж Харрисон и другие в снах о чем-то большем". Этот автор (Николай Якимчук) с подкупающей откровенностью сообщает, что " собственно роман мне уже писать скучно", поэтому вот вам "конспекты", исполненные "энергии заблуждения", и вообще " что за таинственная вещь сон в сравнении с неизбежной пошлостью действительности...". И с неизбежной пошлостью окололитературных анекдотов, добавим мы.

В том же "Знамени" короткая проза Натальи Червинской и очередной "маленький роман" Леонида Зорина. "Старые книжки про будущее" Червинской - забавный коллаж из советских реалий, книжных антиутопий и постсоветского "будущего", запретный Орвелл, припрятанный в дачном сарайчике накануне нового 1974 года и превратившийся в замороженный ледяной булыжник, - почти Бредбери. Затем следует перемещение на Марс (в Нью-Йорк): в реальное существование других стран советские люди верили приблизительно так же, как в жизнь на других планетах.

"Маленький роман" Зорина называется "Обида", это заключительная часть трилогии "Национальная идея", начатой почти двадцать лет назад "Странником". Герои знакомы и незнакомы. "Репортер с амбициями" Женя Греков отправляется в провинциальный город О. "исследовать" некие "стихийные" или управляемые механизмы " деятельности различных групп, которых в его кругу называли "национально озабоченными". В конечном счете он находит, что искал: настоящих вождей и идеологов, а кроме - определяет своего рода движущую силу, ключевое слово:
Мир этот состоит из троечников - их больше отличников, вундеркиндов в тысячи, в миллионы раз. И вот когда тысячи и миллионы отдельных обид сойдутся в пучок, в грозный, единый пучок энергии, в единую общую обиду - это и значит, что дело сделано... Лидер вслух говорит об этнической избранности, зовет к социальному единству в рамках вождистского государства. Но ставка - на тех, кто на обочине. Вызов истории принимают не исполины, не богатыри - вызов встречает простой человек, который живет на грани отчаяния. Сверхчеловек, титан, юберменш, выше обиды, меж тем обида и есть тот архимедов рычаг, который повернет этот мир.

Итак, провинциальный город О., та самая Обочина с ее сакраментальной Обидой на столицу, маленький идеолог-бонапарт, таинственный вождь (тоже приезжий из столицы), юные ученики, " угрюмые отроки", поэты, атлеты и симпатичные девушки (тоже - с амбициями). Московского репортера ждет "лучшая ночь двадцать первого века" и сокрушительный удар по голове. Обидчика (он же - обиженный) зовут Дмитрий Павлович Осташков, он из тех самых "угрюмых отроков". В итоге все складывается более-менее благополучно - " ни трещины, ни отека", репортер возвращается в Москву, а через какое-то время, во сне или наяву, встречает ту самую "девушку с амбициями", она отныне не в столице и не в городе О., она колесит по России в поездах дальнего следования.

А город О., с его пыльными улицами, с его коричнево-желтыми крышами, с длинной дорогой в Микрорайон, с поляной перед Минаевским лесом, вдруг показался ему сочиненным, каким-то безумным ночным виденьем, растаявшим с приходом зари. Но он уже хорошо понимал, что это не так, совсем не так, что этот приснопамятный морок отныне соседствует в нем с Москвою, отныне он - в них, а они теперь - в нем.