Гелескул А.М. Избранные переводы: Поэтические переводы / Сост., комм. Н. Малиновский. - М.: ТЕРРА / Книжный клуб, 2006.

Счастливы живописцы - их искусству не нужен посредник: написал вещь, выставил - смотри, кто хочешь, хоть француз, хоть китаец. Композиторам, конечно, повезло меньше, они сильно зависят от исполнителя, а нотной грамоте не всякий учен. А вот писателю, можно сказать, вовсе не повезло. Особенно если он поэт, то есть, по выражению Жана Кокто, "такой писатель, который не пишет". Все это знают, никаких открытий я тут не делаю, только вот проблема-то остается - проблема перехода, переноса, перевоза, словом, перевода поэзии с одного языка на другой, из одной национальной культуры в другую. Счастье, если повезет с проводником, как Данте повезло с Вергилием. Кстати, в нулевом круге ада у Данте обитают великие латиняне, следовательно, и говорят они по-латыни, а Данте-то - уже на новом итальянском языке. Не отсюда ли возникла изначально потребность в гиде: переводчик понадобился?

Переводчик поэзии - специальность особая. Во-первых, это должен быть замечательный читатель стихов. Во-вторых, человек, способный загораться чужим вдохновением как своим. В-третьих, работяга, изначально готовый скромно оставаться за кулисами, когда публика требует: "Автора!" <...>

Анатолий Гелескул - выдающийся переводчик поэзии, "показавший" нам испанцев Гарсиа Лорку и Леона Фелипе, поляков Мицкевича, Лесьмяна, Галчинского. Его переводы не переложения с одного языка на другой, не рифмованный рассказ о мыслях и чувствах иноязычного поэта, а словно бы явление этого самого поэта собственной персоной. И приходили к нам его переводы так же, как зачастую приходят стихи и песни, созданные на родном языке, - вдруг звучали, произнесенные кем-то из близких. Или кто-то подвигал нам раскрытую книгу - поделиться: "Вот, прочти".

Помню один такой вечер, теплый, летний - из тех, что, кажется, никогда не кончаются, но сладко ноют, мучая: вот-вот сейчас оно все уйдет, погаснет, растворится, не вернется никогда. Мы сидели на старой открытой террасе, и кто-то прочел на память:

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.

Это было про сейчас, про этот самый миг, про боль невозвратимого, которое еще здесь, перед глазами. Про нас и не про нас. И странно было услышать, что эти строки появились на свет по-испански, что написал их неведомый нам тогда Хуан Рамон Хименес, родившийся в далекой Андалусии - где-то там красавица Инезилья при свете южной луны продевает ножку сквозь чугунные перила...

Звук, цвет, запах и вкус переводных строк оглушали и вели за собой, как ведет истинная поэзия, созданная на родном языке.

Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув...

(Антонио Мачадо)

Имя Гелескула впервые появилось на страницах печати в конце пятидесятых. Тогда, прочитав в его переводе стихотворение испанца Леона Фелипе "Дознание", Анна Ахматова воскликнула: "Это я должна была написать!" В письме к Иосифу Бродскому она восторженно отзывалась: "Перевод невероятный, восхитительный". Зная, что переводчик берется за Рильке, добавляла: "Дай Бог, теперь, может быть, наконец будет русский Рильке".

Надо сказать, сам Анатолий Гелескул, узнав об отзыве Ахматовой, не слишком принял ее восторг на свой счет: он всегда считал, что это стихотворение Леона Фелипе просто оказалось ей чем-то близким, созвучным.

...И кто-то приказал мне: - Говори!
Припомни все. Припомни, что ты видел.
- Не знаю. Это было в темноте...
Толкают... Чьи-то локти и колени...
И непонятно - держат или валят...
Все происходит в темноте...
- Потом?
Рассказывай!
- ...Выходим из пролома
навстречу снам... и медленно крадемся
притихшими задворками кошмаров...
- Ты видел их? Какими они были?
- Не знаю... словно траурные реки
в султанах черной пены... и плюмажах.
Нет. Черные кладбищенские кони,
бегущие, бегущие с рыданьем...

Вполне возможно Анне Ахматовой действительно слышалось тут некое эхо ее стихов, скажем, сороковых годов: "В том доме было очень страшно жить". Но это-то и прекрасно - ставшая возможной перекличка поэтов, никогда не встречавшихся в жизни, разговор вопреки расстояниям, вопреки катаклизму Вавилонской башни.

От себя добавлю, что меня из тех, самых ранних, первых переводов поразило стихотворение Леона Фелипе "Словно ты...":

Эта жизнь моя -
камешек легкий,
словно ты. Словно ты,
перелетный,
словно ты,
попавший под ноги,
сирота проезжей дороги;
словно ты,
певучий клубочек,
бубенец дорог и обочин...

Поразил этот точно переданный перебивчатый, скачущий ритм подбрасываемого ногой перекати-камня. Позже услышала, как это поет замечательный испанский бард Пако Ибаньес. Пел он, разумеется, по-испански, но по-русски легко можно было подпевать, так точно ложился русский текст в мелодию оригинала. А ведь это не эквиритмический перевод, как, скажем, в песнях или оперных либретто, которые - как бы хорошо ни были выполнены - пригодны для вокала, но самостоятельным явлением поэзии практически никогда не становятся.

Открытием для читателя стал Гарсиа Лорка в переводах Гелескула. Полный драматизма "Цыганский романсеро" с его жестокостью, нежностью и страстью распахнул для России целый новый мир.

А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей Пречистая Дева
врачует звёздной слюною.
Но снова скачут жандармы,
кострами ночь обжигая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.

Традиционными русскими стихами входило в нашу литературу дотоле неведомое мироощущение другого народа, полное тайны, чувственности, трагизма. Гелескул установил тот камертон, к которому вольно и невольно прислушивались следующие переводчики Лорки.

Глаза мои к низовью
плывут рекою...
С печалью и любовью
плывут рекою...

Вместе с достоверностью слова входила неоспоримая правота поэта, то самое великолепное ахматовское: "Поэт всегда прав". Человек, прочитавший лорковский "Романс об испанской жандармерии", был навсегда застрахован от отрицательного обаяния власти.

Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надёжен свинцовый череп -
заплакать жандарм не может;
затянуты в портупею
сердца из лаковой кожи.

Сейчас, когда на каждом шагу идет лихой пересмотр ценностей и их отважная - кого бояться!- переоценка, чего не наслушаешься: и про гламурность фашизма, и про Сталина с человеческим лицом и про доброго дедушку Франко. Происходит это потому, что не слышны голоса поэтов. Читавший "Фугу смерти" Целана - "волос твоих пепел, Рахиль!" - не прельстится здоровой силой (десять на одного) нацистского красавца; почитатель Мандельштама не умилится отеческой добротой Сталина, а полюбивший Лорку не очаруется славным толстячком генералиссимусом, который "зато не дал порушить на испанщине экономику" (что, к слову сказать, чистой воды неправда). Над читателем поэзии не властны политтехнологии, потому что живое слово перевешивает любую умственную казуистику.

Гелескулу замечательно удается донести иное, не наше, слово - живым. А всего-то, казалось бы, и дела - найти языковые средства, которые не отторгаются русским слухом. Непростая операция: язык ведь живая ткань, органика. Надо так приживлять, чтобы не омертвело.

Переводы Гелескула поражают естественной чистотой звука. Он всегда ищет в других литературах созвучное, выбирает оружие себе по руке. Если "хорошее, но не мое" - не стоит за него браться. Зато уж если "мое"... "Своими" - а следовательно, и нашими - оказались стихи португальца Фернандо Пессоа. Сколько раз, идя заснеженной тропкой, повторяла про себя:

Сочельник... По захолустью -
Рождественские снега.
Дохнуло старинной грустью
У каждого очага.

<...> В основном Анатолий Гелескул переводит испаноязычных поэтов. Хотя есть в его исполнении - а перевод, без сомнения, близок и музыкальному исполнительскому искусству - и великие французы, немцы. Всегда много значила для него Польша. Как и испанцы, поляки оказались созвучны этому мастеру перевода. Бесконечно привлекательная хрупкая сила польской поэзии, исконный народный аристократизм поляков явственно проступают в его переводах. Кстати, аристократизм в глубинном смысле этого слова - врожденная порядочность, независимость суждений и поведения, душевная ясность, способность достойно принять свою участь - не раз отмечали иностранные путешественники и в простом испанском крестьянине. Так что испанцы и поляки чем-то сродни друг другу и вовсе не случайно притянули к себе одного интерпретатора. Лесьмян, Стафф, Галчинский и конечно же Мицкевич - поэты, к творчеству которых не раз обращался Анатолий Гелескул, обогащая нашу русскую словесность.

Цена моя будет падать, а я - все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои - кривые и вогнутые, как ложки, -
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

Это "Кукла" Болеслава Лесьмяна. "Не за меня умирая" - горечь и восторг этих слов физически отзываются в слушателе: мурашками по спине. До чего же они иные, эти поляки, и до чего братья.

Впервые переводы Гелескула - разумеется, лишь небольшая их часть - были собраны под одной обложкой в 1993 году, когда вышла книга "Темные птицы" (Зарубежная лирика в переводах Гелескула). Издание разлетелось мгновенно. Сегодня достать его практически невозможно. Новая книга, вышедшая в серии "Мастера перевода" с подробными комментариями Натальи Малиновской, значительно шире. Она включает и уже ставшие классическими переводы, и совсем новые, выполненные в последние годы.

Переводчики поэзии обычно сами пишут стихи. Это общеизвестно. Гелескул утверждает, что он своего не пишет. Может, правда, а может - и нет. Очевидно одно: то, что он делает - всегда поэзия.

Гоголь говорил, что перевод должен быть как прозрачное стекло - такое чистое, словно бы его и нет вовсе. Гелескул стремится быть именно таким незримым стеклом. И все-таки его голос всегда узнаваем. В том-то и тайна.

Статью полностью читайте в журнале "Иностранная литература"