Александр Пятигорский. Что такое политическая философия: размышления и соображения. - М., "Европа", 2007.

Русская традиция политической философии по вполне понятным причинам вряд ли может быть названа чрезмерно богатой и удачливой. Традиционный предмет рефлексии русского философа вообще - это отнюдь не политика в аристотелевском смысле, но сама Россия как политическая аномалия. Так, по крайней мере, повелось от Чаадаева и продолжается до сих пор - эшелон актуально рефлексирующих об особом пути России докторов от философии возглавляет сейчас Федор Гиренок.

Что касается собственно политических философов, то они в России, если говорить начистоту, представляют исключительно левый и особенно ультралевый лагерь, вольница в котором однако тоже закончилась вместе с появлением генеральной линии партии большевиков. Здесь в качестве интернациональных вершин (то есть тех, которых читают не только на просторах некогда необъятной родины, но и за рубежом) можно отметить Бакунина, Кропоткина, Троцкого и, естественно, Ленина. Последний, конечно, был самым значительным политическим философом прошедшего века по той простой причине, что именно он создал и реализовал наиболее плодотворную и работающую теорию политической революции. Но вот чего определенно не хватало всем названным лицам - так это респектабельности и статуса в структурах академии. Кроме того, у нас в России вообще катастрофически недостает серьезных либералов и консерваторов, способных к построению оригинальных теорий.

В этом смысле лекции Александра Пятигорского, прочитанные им год назад в Москве и опубликованные в 2007 году в издательстве "Европа", безусловно, событие, которое необходимо обсуждать и анализировать. С одной стороны, визит обитателя Лондона в целях просвещения российских обывателей есть дело для нашей державы вполне рядовое. Если избегать современных неоднозначных аналогий, на ум немедленно приходит Герцен, о котором в массовом сознании сохранились следующие обрывочные воспоминания: в пятнадцать лет вместе с Огаревым он дал клятву на Воробьевых горах бороться с самовластием (практика, которая в последние годы переживает некоторый ренессанс в среде московских юношей), был разбужен декабристами, после чего стал призывать Россию к топору.

У нас нет никаких сомнений, что в рамках стандартной аксиологии русской политической философии топор всегда останется одним из базовых понятий. Однако политическая культура русскоязычных лондонских мыслителей со времен Герцена все же претерпела некоторые трансформации. Александр Пятигорский призывает не к топору, но к рефлексии.

Тут нужно заметить, что книга Пятигорского издана весьма своеобразно. Обычно текст лекции и текст публикации этой лекции отличаются, причем порой весьма значительно. Это связано как с особенностями нашего восприятия печатного слова, так и с риторической пропастью между письмом и речью. Редакторы издательства "Европы" поступили в этом отношении довольно оригинально: книга вышла в свет как точная дословная копия прочитанных Пятигорским лекций, куда вошли не только все лирические отступления профессора, но и его ответы на устные реплики из зала. Писать рецензию на подобный текст значит с неизбежностью вступать в живой диалог с автором. Что одновременно и весьма непросто, и увлекательно.

Итак, Пятигорский зовет своих российских слушателей-читателей думать. А заодно - ничего не записывать и не запоминать. Последний тезис хотелось бы рассматривать как своеобразную индульгенцию рецензенту - если он что-то и забыл, то в строгом соответствии с оригинальной установкой автора.

Думать же следует - коль скоро мы занялись политической философией - о политике. Модус, который выбирает Пятигорский для такого мышления, в полной мере отражает его статус академического мыслителя - это модус феноменологии. Политическая философия имеет своим объектом не политику, но мышление о политике. И в этом смысле она подобна любой другой философии вообще.

При этом субъект политической рефлексии, согласно Пятигорскому, неопределен и фрагментирован. В качестве такого субъекта может выступать индивид, семья, партия, народ. Фрагментация начинается вместе с появлением множественной политической идентификации: "как гражданин я с этим согласен, но как член партии нет". Поэтому феноменологу политики удобнее всего работать с относительно простыми случаями - когда субъект уже определен, но еще не фрагментирован.

Политические субъекты встроены в систему отношений политической власти. Это понятие фиксируется Пятигорским во вполне бихевиористских терминах: такая власть существует, когда один человек посылает другого к третьему, чтобы заставить этого третьего сделать нечто. Тривиальным следствием этого утверждения становится фиксация необходимой связи между политической властью и знанием о ней. Все участники политических отношений должны быть осведомлены о наличии власти, для того чтобы данная система могла работать без прямого физического насилия. Политическая власть - это отложенное насилие, возможность актуализации которого должна быть известна всем политическим субъектам.

Сущностная черта политической власти - стремление к абсолюту, то есть стремление быть одной единственной, не допускающей никакой другой власти - абсолютной властью. Как только такая власть возникает, она начинает претендовать и на абсолютное знание. Появляется абсолютное государство, которое мыслит себя в этом качестве как интенсивно (во "внутренней политике"), так и экстенсивно - в качестве единственного эталонного государства в мире. Этот путь прошли Рим, СССР и США. Принципиальным является следующий момент: абсолютное государство может иметь любую форму правления, любую форму реализации. Автор называет это нейтрализмом абсолютного государства.

Вершиной иерархии политических концептов, предложенных Пятигорским, выступает абсолютная революция как переход от правового государства к государству абсолютному. И здесь Пятигорский сполна отдает дань Ленину, перенесшему акцент с общества как материи революционных преобразований на государство. Революция создает новый тип государства, которое формирует общество ad hoc.

Как и за что можно критиковать содержание этих лекций? Имманентная критика политической философии Пятигорского напоминала бы имманентную критику феноменологии Гуссерля. Она в конечном итоге будет всего лишь вариациями на тему такой философии, ее уточнением и экспликацией. Ведь, как только вы принимаете основные посылки рефлексивной установки, вы вынуждены следовать за внутренней логикой такой системы. Как известно, феноменология описывает и анализирует, но не изобретает аргументы. Но может ли политическая философия обойтись без последних?

Как представляется, критиковать любую феноменологию следует с позиций внешнего скептика. Политическая феноменология Пятигорского не является исключением. Мы должны спросить: что именно заставляет нас принять эту феноменологическую интерпретацию политической философии (и философии вообще)? Является ли феноменология политики исключительным и полным методом философского анализа политического? Насколько полно мы можем понимать политику в рамках картезианской парадигмы сознания? Все эти вопросы обретают свой смысл в рамках широкой полемики относительно природы мышления и рефлексии, инициаторами которой были такие фигуры, как Людвиг Витгенштейн и Гильберт Райл.

Тривиальный перенос их критики картезианского образа сознания на проблематику, обсуждаемую в книге Пятигорского, обнажает существенное число проблем его феноменологии политики, а вопросы, заданные выше, конкретизируются. На каком языке говорит политический субъект? Насколько достоверны отчеты о его внутреннем опыте? Почему мы считаем, что политический субъект имеет привилегированный доступ к собственным внутренним рефлексивным состояниям? Феноменология политики, взятая в качестве изолированной концепции описания политического опыта, принципиально не в состоянии решать подобные проблемы (в ее оптике их попросту не существует).

Поэтому думается, что философия политики не может полностью существовать в режиме феноменологической редукции, коррелятом мышления о политике в реальном мире является политическая практика. Именно она служит последним обоснованием и смыслом политической рефлексии. В самом грубом приближении - политические субъекты не мыслят, но действуют. Мышление, объективированное в речи, в соответствии со стандартной теорией речевых актов может являться действием. В свою очередь, поступок может быть актом политического мышления.

Весьма забавно, что эта аргументация, восходящая к классикам аналитической философии XX века, возвращает нас к политической философии "Тезисов о Фейербахе": "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его".

Кирилл Мартынов