Виталий Дмитриев. Первая книга стихотворений. - М.: Вест-Консалтинг, 2006. - 52 с.

Небольшой сборник Виталия Дмитриева, недавно награжденный премией имени Ахматовой, называется "Первая книга стихотворений". Это, разумеется, лукавство: любители поэзии прекрасно знают Дмитриева по многочисленным публикациям в толстых журналах.

Тем не менее появление книжки - всегда праздник.

Дмитриев пишет уже лет тридцать пять, а сборника все не было (подозреваю, что отнюдь не только по причине его безалаберности; кажется, это все-таки был некий жест, вдохновленный кем-нибудь вроде Диогена).

Он с удовольствием читает друзьям, некоторые стихи положил на музыку.

Какое-то время был строительным рабочим, сейчас - ремонтирует квартиры. (Уж не знаю, какая судьба постигла его красный диплом выпускника журналистского факультета ЛГУ.)

Голубоглаз, плотен, порывист. Любит с серьезным лицом высказать какую-нибудь очевидную глупость, литературную или политическую, и выжидательно смотреть на собеседника: купится или нет? Если собеседник покупается, то поэт перед тем, как расхохотаться, обязательно еще несколько минут поморочит ему голову.

Способен на блестящие поэтические импровизации. С удовольствием готов принять известное количество горячительного.

Получил премию как поэт традиционного направления.

Странный поэт Дмитриев.

Читаешь - и вроде бы все благопристойно. Пейзажи Питера. Любовь счастливая и несчастная. Детство. Церквушка иногда мелькнет.

Все размеры - традиционные. Все рифмы и образы - вроде бы тоже.

И вдруг - схватывает за сердце.

Почему?

Думая о современной поэзии, в особенности молодой, я недавно сообразил, чего мне в ней не хватает. Правда, назвать трудно. Остановимся, скажем, на слове метафизика. Или на выражении уровень осмысления реальности. Или (что, может быть, самое точное, хотя и менее научное) на понятии поэзия.

Она как в известной байке про порнографию: определить невозможно, а узнается - сразу.

Вероятно, прав Павел Крючков, критик "Нового мира", и Дмитриев, несомненный ленинградец, все же один из наиболее "московских" поэтов Питера, ибо стихотворцы этого "самого умышленного города в мире", даже из самых лучших, склонны - что греха таить - расплываться мыслию по древу, сочинять вирши вдумчивые или страстные, но все-таки чуть расплывчатые, чуть оседающие под грузом многочисленных слов, являющие собой подражание не столько грозе, сколько дождю.

Наш автор - лаконичен, точен, немногословен. Он замечательно владеет живой интонацией.

Это ветра свободный порыв
в хищной зелени Летнего сада.
Это Ладога в Финский залив
пробегает сквозь строй Ленинграда.
Перевернут дворцовый фасад,
на воде отпечатанный четко,
но превыше дворцов и оград -
темных веток сырая решетка...

или

... не к Дворцовой, не к Зимнему, где
у Атлантов толпятся разини, -
к несвободной Обводной воде,
куполам Доменико Трезини.
По ступеням спуститься, присесть,
закурить. Здесь спокойней и тише.
И вода ледяная чуть слышно
шелестит, что-то шепчет.
Бог весть...

Вот эту неведомую Божью весть и ищет Виталий Дмитриев. За поверхностью жизни он пытается различить то сокрытое, что удается увидеть только человеку, чья главная задача в мире - поиск добра, истины, красоты.

Всех этих вещей в нашем мире явно недостает. Оглядываясь вокруг, поэт признается:

И все-таки, утром янтарным,
земли неоплатный должник,
в поклоне застыв благодарном,
целуя холодный родник,
забудешь последнее слово,
но даже его не жалей,
любуясь разграбленным кровом -
и ржавчиной этой дубовой,
и золотом этим кленовым,
и черной листвой тополей,
не траурной, не погребальной,
а просто последней, прощальной,
летящей вслед жизни твоей.

В лучших стихах Дмитриев достигает истинно трагического накала. Но, как сказал когда-то Александр Кушнер, плакать в наш век стыдно. Отсюда - облегченный слог, отсюда - кривая ухмылка, отсюда - нарочитая приземленность многих его строк. Думается, и отказ Дмитриева от новомодных приемов стихосложения, то есть его простота, тоже вещь знаковая. Все это неспроста. Все это - чтобы вызвать доверие у читателя. Дмитриев, как и его друзья по "Московскому времени", когда-то, не давая никаких клятв на Воробьевых горах, спокойно осознал (может быть, и не формулируя это какими-то особенными словами) свою среду обитания. И эта среда, несомненно, лежит за пределами осязаемого мира, гранича - в случае Дмитриева - со вселенной Ходасевича и позднего Блока.

Особо отмечу, что Дмитриев - верный сын своей страны и эпохи. Если не в Ленинграде (или Питере) разворачивается действие его стихов, то в разоренной русской глубинке (да и бывает ли другая?). К горечи поэта-философа примешивается и понятная боль за судьбу своей родины.

Глухие вологодские места.
Разграбленная церковь без креста
над темною водою. А в реке
гнилое дно - топляк на топляке.
Кругом растет железо из земли,
как будто здесь бои недавно шли,
как будто здесь вчера прошел Мамай
и даже Бог покинул этот край.
Оставил, отвернулся, позабыл...
Гляжу на свежий хлам среди могил,
на пыльную дорогу в никуда,
и нет во мне ни злости, ни стыда,
ни жалости - что было, то прошло,
сошло на нет, в Онегу утекло
и вспоминать, наверно, ни к чему.
Но страшно жить, привыкнув ко всему.

В стихах 70-80 годов (где прямой антисоветчины, в общем, не наблюдалось) без труда различалось отношение Дмитриева к советской власти, так сказать, оскал классового врага (нищий быт, нищие пейзажи разоренного города, невосторженный образ мыслей). Впервые Дмитриев опубликовался в 1975 году в парижском "Континенте", тогдашнем пристанище многих российских поэтов. Впрочем, и российский капитализм не вызвал у неблагодарного поэта особых восторгов. Как был он изгоем при Брежневе, так изгоем и остался. Ибо сказано: "царство мое не от мира сего". В книжку, изданную хлопотами Евгения Степанова, к сожалению, не вошли кое-какие саркастические стихи Дмитриева о современной действительности (а ирония, в том числе над самим собой, - неотъемлемое качество его таланта), но в любом случае:

Я и рад бы войти в "Интернет"
или Бродского петь по-латыни,
только нет во мне этого. Нет
до сих пор, и не будет отныне,
потому что последний мой лист
отшумел и чернеет по краю.
Потому что всю прежнюю жизнь
я с улыбкой уже вспоминаю.

Дмитриев строит стихи по всем правилам красноречия, умело подводя читателя к итогу, то бишь к чувству или мысли, которая, подобно куполу, венчает все сооружение. Не стоит, однако, ждать, что этот вывод будет иметь отношение к веселому строительному рабочему, описанному выше. Сквозь его намеренно простые строки постоянно сквозит вечность - со всеми ее плюсами и минусами (минусов, как известно, больше, ибо к означенной вечности мы относимся так же, как лиса к винограду).

Если ты лишь взвесь -
оседай наравне со всеми.
Нужно просто жить
у начала великих дел,
то есть - именно здесь
и именно в это время.

В этих стихах много любви (хотя строго любовных среди них почти нет). Любви к мирозданию, друзьям, городу, стране, собственному ремеслу.

Вот почему стихи Дмитриева, что называется, берут за душу. Он понимает (как и полагается поэту) свое ничтожество перед лицом высших сил, и при этом, следуя заветам русской классики, ощущает к этим силам неизбывную благодарность.

Его метафизика не академична и не напыщенна, она рождается из самой жизни. И потому ей охотнее открывается сердце читателя.

В снегу протоптана тропинка,
а он все падает с небес, -
летят безумные снежинки
слепой судьбе наперерез.
И все ж - попробуй сфокусируй
хоть на одной беспечный взгляд.
Сплошные точки и пунктиры
сквозь вечность к Господу летят...

Лыжня вдоль Финского залива
слегка подтаяла с утра.
... стакан... бутылка из-под пива...
от мандаринов кожура...
крик электрички... лай собачий...
луна, глядящая в окно...
Все в мире связано, иначе -
все развалилось бы давно.