Дэвид Ремник. Репортажи из журнала "Нью-Йоркер". [Reporting: Wrightings from The New Yorker]. Knopf, 483 pp.

"Природа человека - каждого человека - такова, что мы склонны избегать риска и сторониться всего того, что может представлять для нас опасность. Я призываю его [боксера Элвиса Мурики] проявить жестокость, а не просто стараться выжить. Тренер должен заставить боксера броситься во тьму, а это мало кому может понравиться".

Дэвид Ремник, известный как иностранный корреспондент, а ныне редактор журнала The New Yorker, питает пристрастие к боксу. Приведенная выше цитата принадлежит тренеру Тедди Атласу, объясняющему Ремнику, как он пытается заставить боксера биться до победы. Элвис Мурики только что подвел его: он предпочел вступить в молчаливый сговор со своим противником и "просто выжить", вместо того чтобы "броситься во тьму и проявить жестокость". Когда начался пятый раунд (Мурики в конечном итоге выиграл по очкам), Атлас сказал Ремнику: "Он делает выбор - не рисковать. Он удовлетворен, но я не могу позволить ему быть удовлетворенным".

Раздел о боксе, в центре которого - кровопролитная карьера Майка Тайсона, расположен в конце объемной книги Ремника; тем не менее, слова Тедди Атласа могут послужить для нее эпиграфом. Собранные в этой антологии портретные очерки по большей части посвящены политическим лидерам (действующим в Соединенных Штатах, Великобритании, Израиле, Палестине и других местах), которые борются только для того, чтобы выжить. Они могут быть искушенными мастерами своего дела и производить благоприятное впечатление; они могут испытывать удовлетворение, убедив себя в том, что "сделали все, что могли", но факт остается фактом: они не рискнули "броситься во тьму", где не только бушуют, но и усмиряются стихии. Поэтому их деятельность не привела к существенным изменениям ситуации и насущные проблемы остались неразрешенными - чтобы отравлять жизнь будущим поколениям.

Ремник отобрал для книги публикации, группирующиеся по пяти темам: американская и британская политика и соответствующие политические и общественные фигуры; писатели, с которыми он был знаком; Израиль и Палестина; и, наконец, бокс. Выбор политических репортажей свидетельствует о том, что автор книги особенно интересуется политическими деятелями, которые не оправдали возлагавшихся на них надежд. Им достается тяжелое наследие (прежде всего на Ближнем Востоке), но после более или менее настойчивой борьбы они остаются у разбитого корыта: выясняется, что им не удалось серьезно повлиять на ситуацию. Жаль, что в книге не освещаются другие неурегулированные кошмары - такие, как Ирак, Афганистан и Иран; к их числу можно отнести и президентство Джорджа Буша-младшего. Ремник мог бы ответить, что этот президент, преодолев при помощи своих "тренеров" "натуру" и бросившись в такие темные места, как Ирак, проявил тем самым достаточную жестокость и выполнил указания Тедди Атласа ("Бей сильнее! Не увиливай от необходимости бить! Не лги самому себе!"). Однако читатели едва ли с ним в этом согласятся.

В мире, где становится все жарче - причем в политике "парниковый эффект" набирает обороты еще более стремительно, чем в климатической сфере, - Ремник остается на редкость холодным репортером. Подобно романисту, он внимателен к существенным деталям и чуток к слову; ощущается, что высказывания персонажей записаны им с безукоризненной точностью, но без внимания не оставлены и такие "сопутствующие" детали, как их одежда, мебель, гастрономические пристрастия. Ремник - невероятно информированный репортер; как и подобает хорошему иностранному корреспонденту, каковым он был на протяжении многих лет, автор книги видит настоящее на фоне недавнего, а иногда и отдаленного прошлого. Повествуя об израильских политиках и писателях, Ремник рассматривает их биографии в контексте истории сионизма, которую он хорошо знает и интересно интерпретирует, - так что эти репортажи можно рекомендовать в качестве обязательного чтения для внешних наблюдателей, стремящихся понять мотивы поведения Ариэля Шарона, его преемника Эхуда Ольмерта или Беньямина Нетаньяху.

Ремник почти никогда не дает прямых политических оценок действий своих персонажей, хотя и не скупится на их характеристики, нередко нелицеприятные и даже заостренные до гротеска. Ольмерт - "хитрый и амбициозный партийный функционер" (это сказано до недавнего вторжения в Ливан). Ремник отмечает, что у Эла Гора есть одна общая черта с Джорджем У. Бушем: "он очень боится допустить ошибку, даже самую незначительную". Автор обильно цитирует некоторых политиков - например, Ханан Ашрауи, - предоставляя им обширное пространство для выражения своего мнения, с которым он, кажется, согласен; такое впечатление складывается, когда он приводит замечание Ашрауи о том, что "в израильском политическом дискурсе единственный приемлемый палестинец - это сионист, готовый отказаться от права на возвращение и от всякого диалога с военизированными группировками". Но затем Ремник отводит довольно много места для откровенного выражения радикально-исламистской позиции, предоставляя слово одному из членов ХАМАСа. Хотя читатель понимает, что автор, безусловно, рассматривает эту позицию как разрушительную и бесперспективную, Ремник воздерживается от какого бы то ни было намека на оценочное суждение. По-видимому, он дает таким образом понять, что линия, которой придерживается ХАМАС, говорит сама за себя, и читателю предоставляется возможность обдумать ее и вынести должное заключение без авторской подсказки.

Дэвид Ремник объясняет выбор своих героев в духе известных установок журнала New Yorker:

"Некоторые из моих любимых авторов, работающих в жанре портретного очерка, пишут преимущественно о 'простых людях', незнаменитых и свободно распоряжающихся своим временем. В результате им удается создавать человечные и эмоциональные портреты, зачастую не уступающие по яркости и глубине лучшим образам художественной литературы. Мои персонажи, как правило, более уклончивы и трудноуловимы. Это фигуры, выступающие на общественной арене, то есть люди, находящиеся в эпицентре какого-нибудь кризиса, преодолевающие его или завидевшие на горизонте следующий кризис. За редкими исключениями, это персоны, одержимые стремлением изменить ход истории или, по крайней мере, отобразить его".

Ремник - человек со связями, каким другие журналисты могут только позавидовать: у него много друзей не только среди самих лидеров, но, что не менее важно, во властных структурах среднего звена; служащие там гражданские чиновники часто оказываются более словоохотливыми и "нескромными", чем их начальники. Читателю "Репортажей", ничего не знающему об их авторе, может показаться, что он вращается только в высших кругах и что у него остается мало времени на общение с "незнаменитыми" гражданами, впадающими в отчаяние в связи с разрушением их домов, лежащими в больничных коридорах с ранениями от кассетных мин или как-то иначе вкусившими плоды большой политики. Но такой упрек был бы несправедлив. В конце концов, создание портретов "знаменитостей" изначально входило в замысел данной книги. Будучи иностранным корреспондентом, Ремник, как всякий хороший репортер, шел на улицы и в "забегаловки", чтобы узнать мнение "незаметных" граждан: это было неотъемлемой частью его работы. (Кроме того, он пользуется наработками других журналистов и не делает из этого секрета - практика, которую, как это ни странно, труднее всего бывает признать британским репортерам, хотя все они поступают точно так же).

Книга начинается с двух замечательных очерков о мужчине и женщине, которые отказались проявлять жестокость и в самые ответственные моменты наносили удары ниже своих возможностей. Портрет Эла Гора, созданный в 2004 году, - первый и во многих отношениях лучший очерк в книге. Мы видим в нем человека, который "привык к мысли о том, что он будет следующим президентом Соединенных Штатов", но вынужден "зализывать раны" в политической глуши - в своем комфортабельном доме в Нэшвиле. Он и его жена Типпер плавают в сверхдлинном домашнем бассейне. Верный Дуайн Кемп, который жил с ними в Белом доме, готовит кофе ("Да, господин вице-президент. Уже иду..."); ближе к вечеру он накрывает на стол: "ланч из телячьих отбивных со свежей зеленью".

Ремник настроен сочувственно, но в его повествовании то и дело проскальзывают сатирические ноты. Это еще не "Зеленый Гор", наделавший столько шума своим фильмом о глобальном потеплении "Неудобная правда" (An Inconvenient Truth). Это Гор, уже оправившийся от ударов судьбы, обрушившихся на него сразу после поражения, но все еще колеблющийся, ковыляющий по политическому бездорожью, не определившийся относительно своей возможной роли в будущем. Хотя он научился скрывать свое негодование по поводу того, что произошло на выборах 2000 года, его общественный голос все еще неустойчив; он выглядит иногда свободным и вызывающим, но временами вновь впадает в пассивность, которая и преградила ему путь к президентскому креслу.

Ощущение того, что за его спиной - разочарованные миллионы, поддержавшие его на выборах, было и, возможно, остается для Гора тяжелым бременем. Ремник замечает в связи с этим: "Ему приходится иметь дело не только со своими личными разочарованиями и сожалениями: он навсегда обречен быть зеркалом других". И заключает, довольно едко: "Гор остается ответственным, серьезным, компетентным политиком. Все еще легко представить его себе хорошим, хотя и нелюбимым, президентом".

Глава о Кэтрин Грэм - исключение в плане авторского творческого метода: это скорее не интервью, а воспоминания, не столько очерк, сколько мемуарная реконструкция. Ремник не просто был знаком со своей героиней в годы, когда работал в The Washington Post, это был опыт совместного существования. Миссис Грэм показалась ему сначала "женщиной, которая подписывала наши чеки, королевой-матерью со сдавленным голосом, который звучал для нас, как звон монет". Потребовалось время, чтобы оценить, что "в самые важные моменты своей профессиональной жизни она делала то, что нужно". Она опубликовала секретные документы Пентагона (после того, как это начала делать газета The New York Times); она поддержала Бена Брэдли и своих репортеров в связи с публикацией компрометирующих материалов об Уотергейте в принадлежавшей ей газете Post. Но Ремник показывает, как ей трудно было на это решиться. В глубине души Кэтрин Грэм не была издателем-бойцом, находящим удовольствие в разоблачениях власть имущих; она принадлежала к высшим кругам вашингтонской олигархии и имела теплые отношения с лидерами обеих партий. В очерке, написанном незадолго до ее смерти, в 2001 году, Ремник пишет: "Присущая ей вера в то, что элиты нашего истеблишмента в конечном итоге сделают все как надо, была почти абсолютной. Кажется, она действительно верила, что Уотергейт был случайностью". Кэтрин Грэм держала Post на коротком поводке во всем, что касалось освещения войны во Вьетнаме; о ее умонастроениях свидетельствуют следующие строки из письма президенту Джонсону (1967):

"Сейчас такое трудное время, что когда я думаю о вас, мое сердце обливается кровью. Я хочу, чтобы вы знали, что я вхожу в число тех - к счастью, многих - людей в нашей стране, которые верят в вас и идут за вами с готовностью и доверием".

Ее дружба с Генри Киссинджером и другими лидерами Республиканской партии только углубилась после Уотергейта, а позднее она тесно сошлась с Нэнси Рейган.

Кэтрин Грэм не любила выставлять напоказ свою частную жизнь и даже убедила издательство Harcourt, Brace пустить под нож свою биографию, которая ей не понравилась. Поэтому публикация ее "Личной истории" оказалась для всех большой неожиданностью; разумеется, эта книга используется в очерке Ремника в качестве основного источника информации о приватной сфере ее жизни. В результате получилась пронзительная история женщины, воспитанной в привилегированной среде, но застенчивой, не уверенной в себе - и совершенно не подготовленной к тому, чтобы взойти на капитанский мостик газеты после самоубийства своего авторитарного мужа. Под ее руководством Post не имел шансов стать главным органом подлинно радикальной журналистики, в котором страна, возможно, нуждалась. Тем более трогательным представляется тот факт, что миссис Грэм - которой частенько случалось быть единственной женщиной в комнатах, заполненных мужчинами, в связи с чем она дрожала от волнения перед каждым своим выступлением, - сыграла свою роль до конца, и сыграла ее достойно. Ремник пишет в послесловии, добавленном к этому очерку в 2006 году:

"Сегодня редакторы печатают статьи с гораздо более жесткой критикой и работают в условиях куда большей транспарентности, чем раньше (что к лучшему), но и правительство, в свою очередь, научилось затыкать рот неугодным журналистам, запугивать и даже привлекать к суду честных репортеров (что, безусловно, опасно)... Во время Уотергейта Кэтрин Грэм была готова не только публиковать и поддерживать своих репортеров, но также и защищать их любыми доступными ей способами. Особо следует отметить ее храбрость в защите ценностей, которые она исповедовала и которые, судя по всему, подвергаются все большей опасности".

В разделе, посвященном Великобритании, Ремник описывает президентскую кампанию Тони Блэра, которого он сопровождал в предвыборных поездках по стране в 2005 году. Блэр, победивший с очень небольшим - значительно сократившимся по сравнению с предыдущими выборами - отрывом, выглядел потрясенным тем разгулом ненависти со стороны широкой публики, с которым он столкнулся в ходе этой избирательной кампании. Ремник, относящийся к своему персонажу с очевидным сочувствием, не без изумления замечает: "Возможно, только в Англии - единственной стране, где, как часто отмечается, люди испытывают Schadenfreude [злорадство] по отношению к самим себе, - премьер-министр, наделенный такими талантами и имеющий основания похвастаться реальными достижениями, мог быть подвергнут столь безжалостной обструкции". Ремник пишет, что даже по поводу Ирака президент Буш не подвергался в своей стране таким грубым насмешкам и издевательствам, какие Блэр был вынужден терпеливо переносить у себя на родине - будь то на улице или в телевизионной студии. Мазохизм - качество, необходимое в наши дни любому британскому лидеру или знаменитому человеку, имеющему дело с широкой публикой. Ремник наблюдал за поведением Блэра в доме #10 на Даунинг-стрит, когда туда прибыла телевизионная съемочная группа программы "Маленький Ант и маленький Дек" с участием двух ужасных детей, невероятная наглость которых, как считается, делает передачу забавной. "Неужели вы думаете, что если от вас воняет, люди будут делать вид, что не замечают этого, только потому, что вы премьер-министр?" - спрашивает у Блэра маленький гаденыш Ант. После ухода съемочной группы Блэр находит в себе силы проговорить слабым голосом: "Это было довольно забавно, не правда ли?"

Ремник пишет: "Блэр рискнул всем, приняв решение поддержать Буша, и когда приведенные им доводы в пользу войны оказались недостаточно основательными, он утратил доверие значительной части избирателей. Дело в том, что распространенная среди жителей Великобритании антипатия, если не ненависть, к Бушу настолько сильна, что самым непростительным грехом Блэра считается то, что он позволил своей стране играть подчиненную роль в англо-американском альянсе. Британцы не смогли простить Блэру того, что он приоткрыл занавес, скрывавший до поры до времени степень превосходства Америки в политическом и военном отношении над любой европейской страной, в связи с чем в народном сознании острие гнева оказалось направленным не столько на Буша, сколько на своего премьер-министра".

Все это так, однако резкое падение популярности Блэра было обусловлено не только уязвленными патриотическими чувствами жителей Альбиона. Ремник, испытывающий очевидную симпатию к этому персонажу, дает ему возможность выговориться, рассказать о своих высоких идеалах и благих намерениях, и мы видим, как он удручен тем, что цели администрации Буша, состоящие в защите демократического порядка во всем мире, столь превратно толкуются и понимаются в его стране. Но именно этот "старомодный" стиль поведения - производящий впечатление вполне искреннего и интеллигентного - воспринимается нынешними британцами как экзальтированный и неадекватный. Для них имеют значение конкретные заблуждения, промахи и ошибки премьер-министра, а не его намерения, какими бы благими они ни были. Следует отметить, что Ремник, по-видимому, недооценивает негативную роль, которую сыграла в политической карьере Блэра клика его "соратников" с Даунинг-стрит, включая коллег-членов Кабинета министров: эти люди сознательно вводили прессу в заблуждение и с порога отвергали всякую критику. В результате, несмотря на то, что Блэр - надо полагать, не без оснований - всегда настаивал на своей искренности, многие граждане Великобритании считают возглавляемое им правительство самым нечестным за всю новейшую историю страны.

Судя по всему, чехам Schadenfreude [злорадство] свойственно не в меньшей мере, чем англичанам, и политический климат в Праге бывал временами столь же суровым и безжалостным, как в Лондоне. Произошедшее в общественном мнении "разжалование" Вацлава Гавела из национального святого в самовлюбленного клоуна было, возможно, еще более брутальным и несправедливым, чем все, что пришлось проглотить Тони Блэру. Ремник впервые встретился с Гавелом в 2003 году, когда тот прощался с лидерами партий перед тем, как покинуть Дворец и сложить с себя полномочия президента. Сохранив присущую ему ясность ума и честность, Гавел был уже, тем не менее, усталым и больным человеком, более склонным говорить о прошлом, чем о недружелюбном настоящем. Его преемник Вацлав Клаус ("заносчивый человек, обладающий железной волей") презрительно сказал о нем: "Это самая эгоцентричная и элитарная персона изо всех, кого я встречал в своей жизни. Я нормальный человек. Он - нет". Чехи, которые поражают иностранных гостей своей склонностью к самобичеванию, на каком-то этапе стали вменять в вину несчастному Гавелу его моральное превосходство.

Рассказав о поразительном жизненном пути Гавела (включая развод и поздний брак, сильно подпортивший его репутацию), Ремник знакомит читателя с записью своего разговора с Гавелом, в ходе которого он спросил, зачем тот подписал коллективное открытое письмо в поддержку позиции Буша по Ираку. (Характерно, что он сделал это, не проконсультировавшись со своим правительством, поскольку знал, что его члены придерживаются противоположного мнения). В ответ Гавел сослался на тяжкий исторический опыт Чехословакии, напомнив о том, как Европа попыталась за ее счет умиротворить Гитлера в 1938 году, в преддверии Второй мировой войны, и закончил на высокой ноте: "Это вопрос функционирования глобальной иммунной системы: либо мир научится противостоять таким экстремальным проявлениям зла, либо будет слишком поздно". Тони Блэр мог бы сказать то же самое - и его электорат отнесся бы к подобным словам с таким же раздражением.

Россия - страна, которую Дэвид Ремник знает особенно хорошо. Он был корреспондентом газеты Washington Post в Москве в последние годы существования Советского Союза (точнее, он покинул Россию за двенадцать часов до путча и вынужден был, едва вернувшись в Нью-Йорк, ринуться обратно в Москву). В сборник включены два действительно выдающихся очерка о России. В первом из них рассказывается о перезахоронении останков последнего русского царя, в связи с чем описывается ряд совершенно невероятных персон, которые настаивают - и даже верят, - что они потомки детей Романовых, каким-то образом переживших массовое убийство в Екатеринбурге. Второй - "Переводческие войны" (The Translation Wars) - начинается с критики давних (но до сих пор активно переиздающихся) переводов произведений русской литературы, сделанных Констанс Гарнетт ("Она работала в таком темпе, что, когда ей попадалось непонятное слово или фраза, она их пропускала и гнала перевод дальше. Жизнь коротка - "Идиот" длинен"); затем его мысль движется извилистым путем, вбирая в себя обсуждение современных переводчиков, комментариев Набокова к Пушкину и его великой ссоры с Эдмундом Уилсоном, положившей конец их дружбе; но едва ли не главной темой статьи послужило "выяснение отношений" Ремника с русским языком, оказавшимся крепким орешком для англоговорящего гуманитария: "Русский язык дамокловым мечом висел надо всей моей академической жизнью. Я не уделял этому предмету должного времени и внимания и чувствовал себя разбитым в связи с неспособностью справиться с задачей его усвоения".

Как это ни странно, очерк Ремника о Владимире Путине, написанный в 2003 году, менее содержателен. Автор демонстрирует хорошее понимание ситуации, его анализ по большей части глубок и проницателен, но читатель узнает из этого очерка мало нового и оригинального. Лучшее место этого текста - трогательно откровенное интервью, данное олигархом-миллиардером Михаилом Ходорковским; в нем нашли отражение три эпохи его жизни: сначала он был советским бюрократом, затем занимался рискованными, если не противозаконными, финансовыми аферами и, наконец, стал видным, респектабельным членом мирового финансового сообщества. Все эти эпохи были пережиты им до того, как ему исполнилось сорок лет (теперь к ним надо добавить еще одну, четвертую - эпоху пребывания в Сибири в качестве осужденного за налоговые махинации после нашумевшего, во многом показательного процесса). Что же касается собственно Путина, то Ремник (которому не удалось взять у него интервью) отзывается о российском президенте с осторожным оптимизмом: "целеустремленный, умный, компетентный, вкрадчиво-обаятельный", Путин обрисован как авторитарный бюрократ, нацеленный на достижение таких позитивных целей, как экономический рост и стабильность. По мысли Ремника, Россия под управлением Владимира Путина оставила позади лихорадочные годы господства бандитов и плутократов, пришедших на смену партийным бонзам после падения коммунизма.

"Новая Россия - независимая, процветающая и связанная с Западом - еще не сложилась и даже не видна на горизонте, но она уже не представляется немыслимой". Ремник приходит к выводу, что Путин проводит политику "нового реализма", основанную на особом видении места России в будущем мире: "Россия больше не может надеяться играть роль конкурента или равного партнера Америки. Она может лишь найти способы влиять на заокеанскую сверхдержаву, добиваясь, прежде всего, укрепления стабильности дома и за рубежом". Сегодня, через три года после того, как был написан этот очерк, подобный оптимизм выглядит довольно странным. За это время независимая российская пресса, радио и телевидение были почти полностью ликвидированы; возобновилась практика сфальсифицированных судебных процессов против политических противников; жестокие репрессии в Чечне продолжаются; Путин вновь прибегает к грубым имперским угрозам и давлению по отношению к Украине и Грузии; заказной убийца заставил замолчать журналистку Анну Политковскую. В послесловии к этому очерку Ремник признает, что "'мягкий авторитаризм' Путина со временем ужесточился". Хорошо зная Достоевского, он мог бы уделить больше внимания обращению Путина к российским избирателям (2000), в котором было сказано: "Чем сильнее государство, тем свободнее личность".

Сердцевину книги Ремника составляет ряд портретных очерков, героями которых служат видные фигуры Израиля и Палестины: Натан Щаранский, Беньямин Нетаньяху, Сари Нуссейбех, писатель Амос Оз. В разделе, озаглавленном "После Арафата" (2005), можно найти, среди прочих, беседы с Эхудом Ольмертом, Шимоном Пересом и Ариэлем Шароном. Но этот раздел - не столько портретная галерея, сколько мастерски сделанный, подробный репортаж обо всей запутанной ситуации, сложившейся в то время, когда Махмуд Аббас боролся за то, чтобы стать признанным преемником Арафата, а израильтяне пытались понять неожиданное решение Шарона о выходе из Газы. Ближневосточные очерки датируются 1997-2006 годами, иными словами, в них прослеживается путь от свертывания "мирного процесса" - через разгул терроризма - до болезни Шарона и победы ХАМАСа на выборах в Палестине. (Война Ольмерта с Хезболлой и бомбардировки Ливана произошли позднее и не нашли отражения в книге).

В этих очерках Дэвид Ремник проявляет свои лучшие качества. Он хорошо знает Израиль, глубоко прочувствовав его изнутри, и постоянно беседует с известными и неизвестными людьми, а иногда и со злодеями, перемещаясь между небольшим поселением в пустыне Негев, где живет Амос Оз, и развалинами Дженина, где едва не попадает под гусеницы израильских танков. Но одним из самых тяжелых моментов своего пребывания в Израиле Ремник считает партию в шахматы с Щаранским, уговорившим его сыграть в присутствии публики. "Каждый раз, когда Щаранский делал ход, он со стуком опускал фигуру на доску и затем с силой бил ладонью по часам. Тонкая струйка пота, образовавшись у меня на шее, под затылком, потекла по спине. Я продержался четырнадцать ходов - и до сих пор считаю это триумфом". Это описание - образчик того, как много можно выразить в немногих словах. Главная сила Ремника - в ястребиной зоркости и любви к деталям; например, он очень внимателен к тому, как ведут себя персонажи со своими женами, как шутят, как готовят еду, какими жестами сопровождают свою речь...

Но еще более впечатляет его зачарованность вплетенностью биографий персонажей - и их предков - в историю; когда читаешь ближневосточный раздел книги, складывается ощущение, что для израильтян эта тема не менее (если не более) значима, чем будущее их государства; кроме того, происхождение общественных деятелей и их идентификация многое объясняют в лабиринте группировок, составляющих израильское гражданское общество. "Биби" Нетаньяху считает себя "аутсайдером" в израильском политическом истеблишменте; это самоощущение можно понять, только приняв во внимание биографию его сурового отца, Бенциона Нетаньяху, с его фундаменталистским сионизмом, в свою очередь унаследованным от непреклонного "ревизионизма" Владимира Жаботинского. Щаранский воспринимается в израильском обществе как "русский" (он до сих пор лучше говорит по-английски, чем на иврите), что отражает произошедшие в стране демографические сдвиги, среди которых следует назвать угасание старой ашкеназской элиты, основавшей государство; стремительное усиление влияния религиозных и сефардских сообществ; и, наконец, захлестнувший страну в 1990-е годы поток "русской" иммиграции, критикуемой сабрами [коренными жителями] за "материализм", склонность к патернализму ("государство должно меня обеспечить") и отсутствие интереса к сионистской идее.

Один из интереснейших ближневосточных очерков посвящен Сари Нуссейбеху, "умеренному" палестинцу, признанному философу (Оксфорд и Гарвард), являющемуся ныне ректором университета "Аль-Кудс" в Иерусалиме; этот человек производил странное впечатление на иностранных гостей, будучи, с одной стороны, видным интеллектуалом, а с другой, высокопоставленным коллегой Ясера Арафата (Сари Нуссейбех был полномочным представителем арафатовской Палестинской национальной администрации по делам Иерусалима), которого он, впрочем, часто критиковал. В Иерусалиме между ним и Ремником состоялась сюрреалистическая беседа об определении терроризма - через несколько часов после того, как Ремник побывал на том месте, где молодая палестинка взорвала себя на рынке, в результате чего погибли шесть и были ранены восемьдесят человек. Нуссейбех утверждал, что смертницу можно назвать "исполнительницей террористического акта", но не "убийцей". А также и не "мученицей". Человек с такими причудливыми взглядами не мог прийтись ко двору ни израильтянам, ни палестинцам, и обе стороны нередко называли его позицию "неадекватной". Тем не менее, все признавали его ценность как заслуживающего доверия посредника; он был глубоко предан делу палестинцев, но отвергал насилие как эмоциональную реакцию на "хладнокровные израильские провокации". В разговоре с Ремником Нуссейбех (мусульманин, не соблюдающий обрядов) использовал "курьезную метафору". Он сказал, что палестинцы "должны возродить дух Христа, то есть вобрать в себя ощущение боли и унижения и научиться его контролировать, дабы их действия по отношению к Израилю не диктовались этими эмоциями".

Тщетная надежда, которая представляется теперь еще более пустой, чем в те времена, когда она была выражена. Ремник комментирует:

"Он, как и некоторые израильтяне, обладает способностью оценивать своих сородичей так же критически, как и 'противную сторону'. Одно из трагических последствий решения Арафата развязать интифаду состояло в том, что такой человек, как Нуссейбех, стал еще менее типичным представителем своего народа, чем раньше".

Это верно, но какой выбор, кроме борьбы, остается у палестинцев, пока Израиль, погрязший во внутренних противоречиях, не откажется от намерения навязать им фантастическое национальное самосознание, исходя из того (процитирую еще раз Ханан Ашрауи), что "единственный приемлемый палестинец - это сионист"?

Автор не скрывает своего отношения к описываемым персонажам. Ему определенно не нравится Нетаньяху; с другой стороны, он очарован честностью и мудростью Амоса Оза. Однако Ремник воздерживается от суждений о том, что следует делать израильтянам или палестинцам - и особенно о том, что должна делать администрация Соединенных Штатов с Ближним Востоком вообще и со своими особыми военными, политическими и финансовыми отношениями с Израилем в частности. Он рассказывает интересные вещи о связях израильтян с американской политикой: о близости Нетаньяху к политическим советникам "рейгановской ориентации" (Ричард Перл, Рональд Лаудер, Джин Киркпатрик и колумнисты, относящиеся к числу их единомышленников), о "гуруобразном" влиянии (guru-like influence) Щаранского на Джорджа Буша-младшего и "неоконов". Любопытно отметить, что фраза из второй инаугурационной речи Буша: "Выживание свободы на нашей земле все в большей мере зависит от успеха свободы в других странах" - позаимствована из книги Щаранского "В защиту демократии" ("The Case for Democracy").

Однако по прочтении ближневосточного раздела книги Ремника возникает ощущение, что "слона-то он и не приметил"; разумею под "слоном" тот существенный и спутывающий все перспективы на будущее факт, что государство Израиль находится под патронажем Америки. Ремник едва касается этой проблемы. Вместо этого он, кажется, видит будущее в свете идей, выдвинутых Шимоном Пересом: "поставленные перед фактом" взаимного существования, враждующие стороны медленно, во многом неосознанно и подспудно, "сживаются" с ситуацией, что должно привести в конечном итоге к истощению ресурсов ненависти и "вынужденному взаимопризнанию". Среди доводов, приводимых Пересом, - неизменные провалы всех попыток Израиля решить проблему силой и (с чем открыто соглашается Ремник) упадок Ликуда с его мечтой о Великом Израиле. Тем временем изможденные народы, как боксеры, трутся о канаты в запятнанном кровью клинче, и ни у их лидеров, ни у американского тренера Израиля не достает решимости скомандовать: "Брейк!".

В несколько ином стиле даны в книге портреты трех писателей: Филипа Рота, Дона Делилло и Александра Солженицына. В этих очерках Ремник поет гимн силе воли и энергии, объясняя успех трех романистов главным образом тем, что они сумели безжалостно и бескомпромиссно перестроить свою жизнь, целиком посвятив ее работе. Все они "бросились во тьму" и одержали победу над тем, что их там ждало: Рот в конечном итоге выкарабкался из депрессии; Делилло прорвался к читателю сквозь насмешки критиков, злорадствовавших в 1980-е годы по поводу предложенных писателем концептов "философия макнаггетсов" ("Philosophy McNuggets") и "экзистенциализм песочницы" ("sandbox existentialism"); Солженицын пережил ГУЛАГ и вынужденное изгнание. Ремник изображает этих персонажей в контексте их судьбы, не пренебрегая точными "материальными" деталями, а затем искусно вовлекает их в беседу - страстную и в то же время обстоятельную, ведущуюся таким тоном, будто они вернулись к прерванному разговору со старым другом.

Филип Рот оглядывается назад на словесное линчевание, которому он подвергался до и после "Жалобы Портного" - со стороны критиков, феминисток и, главное, разгневанных американских евреев. Все это теперь уже в далеком прошлом, но писатель не ждет ничего хорошего и от будущего: более того, он видит впереди кое-что похуже. А именно: давнюю страшилку - "смерть литературы":

"Я думаю, мы имеем дело с феноменом сужения сознания. Писатель неинтересен публике как персона, имеющая привилегированный доступ к сознанию. Писатель интересен только в категориях денег ("сколько он получает") и скандалов ("что он еще натворил"). Вот и все, что их интересует. Почему? Потому что все остальное бесполезно, и они не хотят тратить время на то, что считают ерундой".

Делилло, который только что опубликовал "Изнанку мира" (Underworld), выразил сходные опасения, но менее драматичным тоном. "Люди нуждаются в новостях, причем любых - плохих, сенсационных, сногсшибательных, - сказал он Ремнику. - Складывается ощущение, что новости - это единственный адекватный нарратив нашего времени. Они почти заменили роман, заменили диалог между людьми. Они заменили более обстоятельные, более сложно организованные и, главное, более индивидуализированные виды коммуникации".

Дэвид Ремник интервьюировал Солженицына дважды - в 1994 году, в его вермонтском изгнании, и затем, семь лет спустя, в России. Теперь он патриарх, ему уже за восемьдесят, и Ремник нашел его уставшим и удрученным угасанием способности работать. Интервьюер расспрашивает маститого старца о политике, а затем - о его "загадочной" новой книге "Двести лет вместе", двухтомной истории евреев в России. Солженицын настаивает на том, что его книга не носит антисемитского характера. Ремника - заметившего, с какой настойчивостью автор "поддерживает баланс", уравновешивая страдания евреев еще большими страданиями русского народа, - похоже, не слишком убедили его доводы. В отличие от двух американцев, Солженицын не жалуется на приближающуюся смерть литературы. Вместо этого он возвращается к своей хорошо известной теме - ностальгии по порядку и авторитету:

"Ход мировой истории и мировой культуры показывает нам, что всегда существовали, и должны существовать, моральные авторитеты. В двадцатом столетии общая тенденция - не только на Западе, но и во всем мире - состояла в разрушении всех иерархий с тем, чтобы каждый мог действовать так, как ему заблагорассудится, не оглядываясь ни на какие моральные авторитеты. В результате уровень мировой культуры снизился".

Все три писателя, фигурирующие в книге (снова воспользуюсь боксерской метафорой), неустанно тренируются (или тренировались). Все трое живут в уединении, забаррикадировавшись - иногда в буквальном смысле слова - от случайных посетителей. Филип Рот живет один в Коннектикуте, подчиняясь (если верить Ремнику) строжайшему режиму - одинокий, как монах, и дисциплинированный, как солдат. Он работает весь день, держа себя в форме при помощи тренажеров, и часто правит рукописи еще и ночью. Дон Делилло работает четыре часа по утрам, затем "совершает пробежку - несколько миль вокруг местного университетского стадиона", потом опять пишет до вечера. Ремник одобрительно замечает:

"В середине шестидесятых, когда Делилло начал писать, он работал спорадически, и только со временем приобрел привычки спортсмена-ригориста и чувство ответственности, что позволило ему публиковать книгу за книгой после романа "Американа" (Americana)".

Что касается Солженицына, то его близкая знакомая Лидия Чуковская охарактеризовала образ жизни писателя следующим образом: "Он казался мне человеком, который после выхода на волю сам приговорил себя к заключению в некий невидимый исправительно-трудовой лагерь строжайшего режима и неукоснительно следил, чтобы режим выполнялся. На воле он был сам для себя и каторжник, и конвоир <...> и его слежка за собой была, возможно, более неусыпной, чем слежка КГБ". Когда Ремник впервые посетил Солженицына в Вермонте, он работал с шести часов утра до позднего вечера, завершая свой гигантский цикл романов "Красное колесо". Домашние ходили вокруг него на цыпочках, полностью посвятив себя великому человеку; особенно доставалось его жене Наталье, которая перепечатывала его рукописи - все двадцать томов собрания сочинений, - а затем пересылала их русскоязычным издателям в Париж.

Не фантастическая ли продуктивность заставила Ремника выбрать именно этих трех писателей для своих очерков - и для своей книги? Конечно, их объединяет нечто вроде "протестантской художественной этики": они были готовы пожертвовать удовольствиями нормальной жизни ради того, чтобы полностью реализовать свой творческий потенциал. Но может ли чистая технология обеспечить писателю моральный авторитет и пророческий статус? Действительно, Филип Рот обрел новый - причем более впечатляющий - голос после того, как приковал себя к письменному столу. Однако Делилло пишет теперь весьма амбициозные "широкоэкранные" романы "о временах и нравах", и не похоже, что их будут помнить так же хорошо, как произведения, которые сделали его знаменитым двадцать лет назад. А Солженицын, вернувшись в Россию, вынужден был наблюдать за тем, как работа, которую он считает своим шедевром, "Красное колесо", встретила безразличный прием со стороны младшего поколения, считающего эту эпопею эксцентричной и почти нечитабельной.

По прочтении мастерски выполненных портретов писателей в "Репортажах" невольно приходит на ум мысль о том, что самодисциплина и работоспособность еще не гарантируют литературного блеска; нам бывает трудно примириться с этой несправедливостью, но высокие литературные качества могут быть достигнуты и без особого напряжения. Чудесная литература может явиться неведомо откуда: дух веет где хочет. Как это ни обидно, писателю не противопоказыны ни праздность, ни пристрастие к выпивке и веселому времяпрепровождению в пабах с такими же бездельниками, как и он, ни общение с хорошенькими женщинами. Человек может транжирить драгоценное время на мелькание на телеэкране и участие в ток-шоу и даже стать президентом небольшой республики, не теряя писательской квалификации. Это просто означает, что им будет написано меньше книг.

Источник:The New-York Review of Books

Перевод Иосифа Фридмана