При всех своих многочисленных недостатках американская политическая реальность словно бы специально создана для воспроизведения в художественной литературе. Чтобы в этом убедиться, достаточно окинуть взглядом широкий спектр событий и персон, олицетворяющих сегодняшнюю национальную политику: специальная сессия конгресса по делу Терри Чиаво; направленная против Джона Керри пропагандистская акция "Моряки-ветераны за правду"; Валери Плейм, ставшая жертвой продолжающейся подковерной борьбы между ЦРУ и Белым домом; работа комиссии по расследованию теракта 11 сентября. Мы имеем возобновившиеся - и, как обычно, не имеющие шансов на успех - притязания дофина, стремящегося не мытьем так катаньем завладеть поизносившимися аристократическими регалиями отца. Мы наблюдаем за "Воскресниками правосудия" (Justice Sundays), посредством которых христиане-консерваторы надеются повлиять на состав Верховного суда; следим за затянувшимися антивоенными бдениями Синди Шихан и за ходом марша под девизом "Америка поддерживает твою свободу". Все эти события прямо-таки вопиют о воплощении: одни - в форме низкого фарса, другие - в жанре высокой сатиры. Словом, перед нами не что иное, как потенциальная литература.

Кроме того, в американской политической жизни идут глубинные процессы, которые легко упустить из виду за привычным шумом и приевшейся яростью повседневной политической и культурной жизни. Ведь политика демократов - это, по сути, национальный эпос страны с присущими ему ключевыми лейтмотивами, как-то: участие в выборах и право на льготы, политическое представительство и роль Америки в международных делах; однако в соответствии с заданными обстоятельствами "демократический сюжет" развивается под знаком соперничества с республиканской повесткой дня, адаптируясь к инициативам "партии власти". Рассмотрим для начала существенные литературные проблемы, вызванные к жизни центральным событием нашей политической реальности - войной в Ираке и в особенности возложенной на себя миссией превратить Ближний Восток в зону политического самопреобразования. Тщеславное проецирование американской мощи на чуждую нам политическую культуру, раздираемую племенными распрями, возвращается в виде зеркального отражения, способного сказать много важного и неожиданного о нашей собственной национальной идентичности и преследуемых нами целях. Аналогичные мысли приходят в голову в связи с неадекватной реакцией федеральных властей на разрушение инфраструктуры Нового Орлеана разбушевавшимся ураганом Катрина: в данном случае перед нами зловещее зеркальное отражение такого проецирования американской мощи на внутренние проблемы страны.

В эпоху постоянно ускоряющегося потока информации журналистика приняла на себя роль хроникера - как текущих событий, так и изменений в политическом воображении нации. Но требования технологии и так называемого "формата" делают политическую журналистику все более грубой и топорной, спонтанной и нерефлексивной, оставляя на долю литературы то, чем она как раз и сильна, - вдумчивый анализ обстоятельств и глубокое постижение характеров; здесь бы и разгуляться нашей политической беллетристике.

Размышляя о том, как литература могла бы совладать с моральными проблемами, составляющими средоточие нынешней политики, уместно поставить вопрос: что делал бы в такой ситуации Оруэлл? В "1984", знаменитейшем образце современного политического романа, Оруэлл имел дело с самыми зловещими силами, высвободившимися из ящика Пандоры на рубеже современной эпохи: не только с возникновением тоталитарных политических режимов, но также и с триумфом деперсонализованной массовой культуры, всевластием бездушного бюрократического аппарата и атрофией исторической памяти. Поэтому и сегодня, через много лет после того, как рассеялся кошмар сталинизма, книга "1984" продолжает жить как произведение литературы, пробуждающее в нашей памяти то тошнотворный маслянистый запах пойла с этикеткой "Джин Победа", то жестокие сцены массовых убийств, заснятые на пленку и демонстрирующиеся в кинотеатрах на потеху аплодирующей публике, то тайный, запрещенный в Океании, секс. Актуальность романа объясняется не только гениальным даром авторского воображения; она обусловлена хотя бы отчасти и тем, что работа пропагандиста во время Второй мировой войны пробудила в Оруэлле уважение к демократической культуре, за спасение которой он, собственно говоря, и боролся, а также более глубокое понимание природы того политического и духовного одичания тоталитарных режимов, подкрепляющих себя регулярными пропагандистскими кампаниями.

Достаточно красноречивым подтверждением того, что развитие американской политической прозы застопорилось, может послужить плачевное состояние нашей политической сатиры. Кристофер Бакли считается ныне едва ли не самым видным представителем этого жанра. В 1994 году Бакли использовал свой опыт работы спичрайтером вице-президента Джорджа Буша-старшего для написания книги "Благодарю вас за курение" - едкого пародийного фарса, высмеивающего лоббирование интересов табачной индустрии, равно как и эксцессы, сопровождающие деятельность противников табакокурения. Однако с течением времени романы Бакли становились все более однотонными и занудными, пока не скатились - как в стилистическом, так и в сюжетном отношении - к бесконечному брюзжанию. Теперь они производят впечатление не столько язвительных пародий, сколько беллетризованных транскрипций "Фактора О'Рейли"1.

Последний роман Бакли "Флоренс Аравийская" содержит больше поводов для кривых усмешек, чем для гомерического хохота. Это сага о Флоренс Фарфалетти, агенте американской иностранной разведки, тайно организующем государственный переворот в вымышленном исламском фундаменталистском королевстве Вазабии, расположенном в самом сердце Среднего Востока, в "зоне пониженного чувства юмора". Любая политическая сила, с которой сталкивается на своем пути Флоренс, превращается под пером Бакли в олицетворение пороков, которые доминируют на сегодняшней политической сцене и раздражают консервативную чувствительность автора, ясно дающего нам понять, что политика - это спорт омерзительных умиротворителей и политкорректных лицемеров. Французы - снобы, почитающие за счастье сдаться на милость врагу; геи - самовлюбленные выродки; феминистки - фригидные сварливые мегеры. Стоит ли продолжать? Спасибо.

При этом Бакли является, по общему мнению, лучшим политическим романистом нашего времени. Если вы думаете, что я ополчился на него из-за политических разногласий, обратимся к еще одному роману, опубликованному в прошлом году - "Библиотекарю" Ларри Бейнхарта (Beinhart), снискавшего славу провокативного автора благодаря роману "Американский герой", по которому Барри Левинсон снял в 1997 году фильм "Хвост виляет собакой" (Wag the Dog). Роман Бейнхарта повествует о том, как библиотекарь колледжа Дэвид Гольдберг, работая над сбором архивных материалов для богатого политического донора, натыкается на папку с документами, из которых явствует, что нынешний президент Огастес Скотт (не слишком старательно замаскированный "человек, похожий на Буша") по горло увяз в трясине самых зловещих заговоров. Среди них, например, провоцирование расовых беспорядков во Флориде с целью сорвать предстоящие выборы, а также намерение взорвать статую Свободы и ядерную электростанцию. Все эти провокации запланированы с целью "разжиться большой нефтью" и "украсть выборы" у кандидата от Демократической партии - женщины, служившей сестрой милосердия во Вьетнаме, в то время как Скотт обманным путем уклонился от призыва в армию.

Но вот что удивительно: в ультра-искреннем "Библиотекаре" политический мир рисуется примерно в такой же отстраненной от автора перспективе, в какой мы видим его в грубом фарсе "Флоренс Аравийская"; и в том и в другом случае политика представлена как сфера столь отвратительных своекорыстных манипуляций, что принимать в ней участие сочтет ниже своего достоинства любой человек, сохранивший хотя бы каплю самоуважения и моральной ответственности. В результате мы имеем довольно странную политическую литературу - беллетристику принципиальной невовлеченности, в которой перед автором и его героем-протагонистом стоит одна задача: воспарить над теми факторами, которые формируют характеры, лежат в основе развития сюжета и, соответственно, определяют литературные качества произведения. Такой близорукий, "играющий на понижение" подход к художественной задаче воспроизведения политического процесса основан на абсурдном уповании на авось - как если бы Герман Мелвилл понадеялся, что ему удастся развернуть все богатство содержания "Моби Дика" без единого упоминания о ките.

Такие писатели, как Бакли и Бейнхарт, являются типичными выразителями душевного неравновесия, господствующего в нашей политической беллетристике на протяжении долгого времени. Они смотрят на политический процесс как на источник и средоточие всяческой моральной нечистоты и ставят перед своими героями задачу "проскользнуть" сквозь него, оставив в целости и сохранности свою жизнь и нравственные устои. Такой подход приводит к "усыханию" сатиры: она превращается в схематичную нравоучительную басню, которая бесконечное количество раз внушает нам одну и ту же мораль - плюй на все и спасай свою душу.

Встретившая почти восторженный прием книга Джо Кляйна (Joe Klein) "Основные цвета" (Primary Colors), поначалу опубликованная анонимно, а затем экранизированная в Голливуде, представляет собой roman a сlef. В главном герое романа, губернаторе одного из южных штатов, без труда угадывался Билл Клинтон периода предвыборной кампании 1992 года; эта книга, возможно, самая нашумевшая за последнее время вариация на тему выборов. Как в претенденте на президентский пост легко узнается Клинтон, так и в его помощнике, молодом черном интеллектуале Генри Бертоне, от лица которого ведется повествование, нетрудно распознать бывшего студента богословского факультета Джорджа Стефанопулоса. Есть, впрочем, и отличие, причем существенное: Стефанопулос, как кажется, относится к категории "педантов-отличников", всем обязанных самим себе, а Генри - типичный "наследник", воспринявший моральные ценности отца, который был проповедником и политическим лидером эпохи борьбы за гражданские права. Однако Генри тратит свое романное время на то же, на что тратил значительную часть своего реального времени Стефанопулос, часто бывавший в Белом доме в качестве конфидента и чуть ли не наперсника Клинтона: он мучительно рефлексирует, пытаясь найти черту, отделяющую высокие компромиссы от низких сделок, в которых погряз человек, избранный им политическим ментором.

Тем не менее "Основные цвета" - это довольно плоский роман, потому что эта книга посвящена исключительно процессу проведения предвыборной кампании, специфическому роду деятельности, в котором главную роль играют СМИ и выигрывает тот, кто заставит потесниться на этом поле своих соперников. В результате перед нами столь же одномерное изображение, каким является и его предмет - процесс, который автор романа тщится высмеять. Представления повествователя о моральных ценностях и политическом успехе оказываются на поверку неотличимыми от массовых представлений, внушаемых теми же СМИ: политика трактуется не как дело, в котором ставится на карту стратегическое направление развития страны, а как полигон для испытания тактической эффективности той или иной предвыборной технологии. В этом герметическом, зацикленном на самом себе мире разочарование Генри Бертона становится еще одним внутренним, вписывающимся в заданную парадигму событием - и только. Роман можно рассматривать как преисполненное иронии подтверждение знаменитой максимы Юдоры Уэлти о том, что политика и литература должны иметь "конкретного адресата"; "Основные цвета" - роман, в котором политический процесс безусловно доминирует над разработкой характеров литературных персонажей.

Рассказанная Кляйном история о юноше-идеалисте, соблазненном и покинутом сладкоречивым и коварным политическим лидером, почти совпадает по сюжетной траектории с опубликованным пятьюдесятью годами ранее проблемным романом Роберта Пенна Уоррена "Вся королевская рать", превращенным ныне в блокбастер с Шоном Пенном в главной роли. Возможно, не случайно имя кляйновского рассказчика перекликается с именем повествователя в романе Уоррена - журналиста аристократического происхождения Джека Бёрдена, работавшего на Вилли Старка (в нем легко узнается чуть завуалированный Хью Лонг), главного героя повествования, которое ведется от лица Бёрдена и оборачивается историей политического разочарования рассказчика.

Во многих отношениях роман Уоррена изрядно устарел. Его фолкнерианская проза, сдобренная довольно банальными политическими сентенциями, умудряется быть одновременно цветистой и плоской. ("Человек, зачатый во грехе и рожденный в разврате, - гласит часто цитируемое изречение Вилли Старка, - проходит путь от зловонных пеленок до смердящего савана". Характерный для Уоррена образчик кустарной мудрости, подающейся в качестве выстраданного жизненного кредо). На уровне правды характера одиссея Джека Бёрдена выглядит неубедительно: его декларируемая невинность является скорее продуктом прилежно усвоенной школьной софистики, чем идущей от сердца добродетелью. Соответственно, то обстоятельство, что Вилли Старк ввел Бёрдена во искушение посредством довольно дешевого популизма, выдается за серьезное испытание перед лицом зловещей и почти неотразимой демагогии. На самом деле политики типа Лонга, с их извращенными и, по сути, экстремистскими убеждениями, умели набирать очки, играя на аристократических слабостях "благородных южан", и привлекали их на свою сторону, спекулируя на девизе Старого Юга noblesse oblige. Словом, в романе поставлены вполне реальные проблемы, но "перегретый" язык искушения и греха возвращает нас к старой эксцентричной моральной привередливости, которой американская политическая романистика в большой мере обязана своей неизбывной слабостью.

Американская художественная литература зародилась в эпоху фронтира, покорения "дикого Запада" и разгула индивидуализма, в связи с чем большинство отечественных романистов относилось к общественной жизни с нескрываемой подозрительностью - как к одному из пережитков цивилизации Старого света. Первый американский ренессанс приблизительно совпал по времени с подъемом "джексонианской" демократии; но в 1830-е годы очень немногие писатели разделяли массовую увлеченность демократическими институтами, которая произвела столь сильное впечатление на заезжих иностранцев типа Токвиля. Готорн и Эмерсон открыто выступали против политических реформ; Эдгар По и Чарлз Брокден Браун углубились в созерцание мрачных глубин собственной души. Между тем самые популярные рассказчики Америки Джеймс Фенимор Купер и Вашингтон Ирвинг воспевали домашние добродетели, сердечные любовные чувства и душевную чистоту не слишком образованных тружеников; в их книгах "простаки" неизменно торжествуют над злокозненными европейцами и воинственными индейцами.

Уолт Уитмен, бывший служащий департамента внутренних дел, пришел к выводу, что истинный фронтир Америки является не географическим, а политическим понятием. В 1871 году, когда в памяти нации была еще свежа тяжелейшая политическая травма, нанесенная Гражданской войной, Уитмен выступил - в эссе "Демократические дали" ( "Democratic Vistas") - со своим знаменитым призывом к политизации американской литературы. Он утверждал, что новая национальная литература - это единственная сила, способная залечить раны заново объединившейся американской нации. "Самая фундаментальная потребность страны, писал Уитмен, состоит в ясной идее национального писателя и совершенно иной литературе, намного превосходящей любую известную литературу мира; она должна быть жреческой, современной, приспособленной к нашим обстоятельствам и местным условиям, пропитанной ментальностью американских масс, отражающей их вкусы и верования, вдыхающей в них дуновение новой жизни, решающей их проблемы, воздействующей на политиков гораздо сильнее, чем бездумно участвующая в голосовании публика; она должна влиять на народ гораздо глубже, чем результаты выборов президента или Конгресса: это влияние должно состоять в генерации идей, направленных на воспитание достойных учителей, строительство школ нового типа, формирование нравов и, в конечном итоге, - на создание того, чего не смогли создать ни существующие школы, ни церкви с их духовенством и без чего наша нация не выстоит, не укрепится на этой земле навечно, как не устоит дом без фундамента, а точнее - на создание национального религиозного и морального характера, который только и может, в качестве краеугольного камня, лечь в основу эффективной политической, экономической и интеллектуальной жизни наших Штатов". Уф! Красноречиво, хотя и не слишком удобочитаемо:

Вера Уитмена в усиление политического значения литературы была оправданной в эпоху, когда многословные, небрежно скомпонованные - и лишь изредка отмеченные печатью таланта - литературные произведения находились тем не менее на переднем рубеже политических реформ. В конце концов именно культовый роман Гарриет Бичер-Стоу "Хижина дяди Тома" придал новый импульс стремлению северян уничтожить рабство как раз накануне войны. А утопический роман Эдварда Беллами (Edward Bellamy) "Глядя назад" ( Looking Backward) вдохновлял активистов Националистической партии, одного из первых в Америке доморощенных социалистических движений. Позднее роман Эптона Синклера "Джунгли" привел к изменению законодательства по производству фасованного мяса. Согласиться с непререкаемостью установки Юдоры Уэлти на холодную дистанцированность - значит намеренно игнорировать традиционную политическую ангажированность американской литературы, обусловленную особенностями исторического развития страны.

Но при том, что литература оказывала влияние на общество, беря на себя роль защитника обиженных и оскорбленных, ей не удалось встать вровень с пророчеством Уитмена - по крайней мере в одном, но при этом решающем, отношении. В Америке так и не был написан серьезный роман, всецело посвященный тому, как делается национальная политика. Читая горестные сетования того же Уитмена на характер литературного поколения, к которому принадлежал он сам: "кучка утомленных жизнью денди, постоянно хнычущих и на что-то жалующихся, рождающих один за другим бесконечное число недоношенных образов и всегда поглощенных субтильными амурными делами с субтильными дамами", - трудно не вспомнить современных авторов, пекущих политические романы как блины. Как и в эпоху, когда были опубликованы "Демократические дали", произведения этого жанра остаются удручающе плоскими и незанимательными.

К тому времени, когда серьезные американские романисты обратились к политике как законной литературной теме, моральные проблемы, впервые давшие о себе знать в условиях фронтира, переместились в систему изрядно коррумпированных институтов, сконцентрировавшихся в специфическом локусе американской столицы. В этом смысле Марк Твен и Чарльз Дадли Уорнер безошибочно выбрали основное место действия для первого современного политического романа "Позолоченный век" - единственной книги, которая дала имя целой политической эпохе. В опубликованном в 1873 году романе Твена и Уорнера прослеживается судьба Лоры Хокинс, инженю фронтира, попавшей волею судеб - после краткосрочного пребывания в Миссури и Теннесси - в модный салон, составлявший самое сердце округа Колумбия. Когда в Сенат поступает законопроект, ставящий под угрозу право собственности отца Лоры на богатый рудой земельный участок в Теннесси, девушка отправляется в Вашингтон. Затянутая в омут блестящего, но пошлого, погрязшего в скандалах мира вашингтонской большой политики, Лора плохо кончает: после множества перипетий, включающих в себя адюльтер и убийство, ее постигает печальная мелодраматическая смерть в номере гостиницы. Ее благородный брат Филип называет политику "самой безумной Ярмаркой Тщеславия, какую только можно себе представить", отрясает прах Вашингтона со своих ног и, заработав денег на штольне, уединяется в сельском районе штата Нью-Йорк со своей провинциальной возлюбленной Руфью.

Для своего времени "Позолоченный век" был довольно удачным - и очень успешным - романом, но поскольку поздние, более значительные произведения Твена затмили его славу, он сохраняет свое значение прежде всего как образец жанра, в котором Твен и его соавтор явились первопроходцами. После "Позолоченного века" Вашингтон стал неизменной сценой, на которой с удивительным постоянством разыгрывается драма подвергающей себя опасности невинности. Этот непотопляемый сюжет предполагает фатальное вовлечение политически наивного героя в машинерию реформ на фоне хитросплетения корыстных интересов безнадежно коррумпированных сил, орудующих в столице. Если наша подлинно своеобразная национальная литература остается, по памятному выражению Р.У.Б. Льюиса, сагой об американском Адаме, то Вашингтон - это место грехопадения Адама.

Если Твен и Уорнер адаптировали эту тему для широкой читательской публики, то Генри Адамс разрабатывал ее в заостренной и рафинированной форме, ориентируясь на тех самых законодателей моды с Восточного берега, которых он изобразил в романе "Демократия", опубликованном анонимно в 1880 году. "Демократия" имела знаковый и совершенно точный подзаголовок: "Американский роман". Это и был американский роман - педантичная и в то же время на редкость откровенная викторианская сага о молодой вдове Мадлен Ли, дочери знаменитого филадельфийского священника, который решил ввести ее в мир вашингтонской большой политики после относительно скромного, но не лишенного общественных амбиций периода жизни этой леди в Нью-Йорке. Вскоре ее салон приобрел славу самого влиятельного и модного в Вашингтоне; его постоянным посетителем становится сенатор от Иллинойса Сайлас Рэтклифф (по прозвищу "Гигант прерий"), вашингтонский "делатель королей", списанный с легендарного и фантастически коррумпированного госсекретаря Джеймса Г. Блейна, ближайшего соратника 21-го президента США Честера А. Артура. "Вся красота его работы состояла в мастерстве, с каким он ускользал от принципиальных вопросов", - пишет Адамс в одной из характерных для романа нравоучительных пуританских иеремиад.

Сюжет романа довольно прост: увлечение Рэтклиффа молодой вдовой становится все более пылким, а между тем обнажается его истинная натура - выясняется, что он получил большую взятку от трансатлантической фирмы, специализирующейся на кабельной связи. Суровая мораль истории, рассказанной Адамсом, подытоживается в одной из бесед в салоне миссис Ли второстепенным персонажем - европейским дипломатом, являющимся к тому же и евреем-бароном (что далеко не случайно для аристократического морального универсума такого янки, как Адамс) по фамилии Якоби. Обсуждая вопрос о политической коррупции в Америке, барон говорит "с самой хитрой из своих усмешек": "Я утверждаю, что за всю свою жизнь не встречал общества, настолько пронизанного коррупцией, как общество Соединенных Штатов. Дети на улице испорчены и только ищут способа, как тебя облапошить. Коррумпированы города и села, штаты и заштатные деревушки, законодатели и судьи. Повсюду с необыкновенной легкостью нарушаются обещания как частные, так и публичные, люди крадут деньги из общественных фондов и делают ноги: Вы, господа, заседающие в Сенате, охотно декларируете, что вашим великим Соединенным Штатам, являющимся безусловным лидером цивилизованного мира, незачем учиться на примере коррумпированной Европы. Вы правы - совершенно правы! Великим Соединенным Штатам не нужен пример в этом деле".

После того как Мадлен окончательно отвергает предложение Рэтклиффа выйти за него замуж, хитрый барон получает возможность произвести свой последний и самый эффектный символический жест. Встретив Рэтклиффа на дорожке возле дома Мадлен Ли сразу после того, как предложение сенатора было отвергнуто, Якоби насмешливо поздравляет его с предстоящей женитьбой, хотя прекрасно знает, как обстоит дело; и затем, когда сенатор в ярости набрасывается на него, барон бьет его тростью по лицу. Весьма красноречивое свидетельство того, как низко пала американская демократия (в глазах Адамса), даже если такой сомнительный представитель Старого света, как потрепанный жизнью хитрец Якоби, наглядно демонстрирует ей свое моральное превосходство.

Как это ни удивительно, через столетие с четвертью после того, как была опубликована "Демократия", в американской литературе, посвященной описанию политической жизни страны, мало что изменилось. В 1984 году Джоан Дидион (Joan Didion) предложила свою адаптированную к современности версию романа Адамса. Главная героиня книги, жена сенатора с весьма символическим именем Инез Виктор, вступает в связь (как любовную, так и конспиративно-деловую) с оперативником ЦРУ, во всех отношениях контрастирующую с романтическим союзом сердец в романе Адамса. Но основная разница в том, что, согласно видению Дидион, теневая сторона демократии в одной отдельно взятой стране превращается в полномасштабную глобальную промывку мозгов и империалистическое безумие: интрига с участием Инез Виктор развивается в Юго-Восточной Азии во время падения Сайгона и перемежается бегло воспроизведенными ретроспективными эпизодами, связанными с предыдущей предвыборной кампанией и ее освещением в СМИ; все это вместе взятое создает ощущение тревожной ирреальности мира, который тем не менее уверенно направляется в преисподнюю.

Сверхщепетильность Адамса и его многочисленных литературных последователей представляется неадекватной по крайней мере в одном - но при этом решающем - отношении: проблемы американской политической системы никогда не имели никакого отношения к сохранению невинности. На самом деле ее структурообразующая основа во многом противоположна этому требованию: она предполагает использование различных, зачастую взаимоисключающих, интересов политических игроков для их взаимной нейтрализации, сохраняя за правительством право использовать свою власть, чтобы ограничить вред, который могла бы нанести стране концентрация возможностей в руках какой-либо одной стороны; кроме того, правительство - по крайней мере "в идеале", на уровне намерений - призвано заботиться об общественном благе, не думая о себе. Наше федеральное правительство, как может отрапортовать любой вдумчивый читатель "Федералиста 10"2, представляет собой циничный инструмент, основанный на открытом признании порочности человеческой натуры.

Между тем оно прекрасно выжило (и даже набралось сил), несмотря на все свои пороки, которые, по мнению романистов, должны были поставить его на колени. Ожидать, что кто-то доберется до самого средоточия власти и, в соответствии с мечтаниями Уинстона Смита из романа "1984", нанесет ему смертельный удар во имя священных идей заговорщиков Братства и матери-родины, - это все равно что пожелать, чтобы в конце симфонии музыка сменилась пушечной пальбой и грохотом взрывов; это то, что критики называют нарушением законов жанра.

Скажу больше: именно этот упрямый морализаторский импульс делает американскую политическую беллетристику, в том числе и сегодняшнюю, такой водянистой и слабой в художественном отношении - ведь она лишает писателя самого лучшего материала. Разве интриги и поведенческие эксцессы, коренящиеся в известных человеческих пороках, - не лучшие ингредиенты увлекательного сюжета, чем испытание добродетели тысяч вашингтонских инженю? Для ответа на этот вопрос достаточно припомнить ряд самых глубокомысленных и художественно состоятельных европейских романов о политике - "Бесы" Достоевского, "Хлеб и вино" Иньяцио Силоне, "Пармская обитель" Стендаля, "Собачьи годы" Гюнтера Грасса, "Паутина" Йозефа Рота, если ограничиться немногими примерами, - и вы увидите, насколько более интересной и богатой нюансами может быть политическая проза. Вы увидите также кипение амбиций и пороков, определяющее структуру лучших исторических фантазий Гора Видала - таких, как "Бэрр", "Линкольн" и "1876"; эти романы пропитаны имеющим давнюю традицию мировым фатализмом, к которому автор испытывает почти мазохистское влеченье, род недуга.

Но есть книга, в которой одурманивающее буйство греховности представлено во всем своем блеске. Я имею в виду действительно великий американский политический роман - вышедшую в 1961 году книгу Билли Ли Браммера (Billy Lee Brammer) "Веселое местечко" ( The Gay Place). В отличие от большинства наших политических романистов, получивших доступ к соответствующей информации либо через журналистскую работу (Кляйн), либо через тесные связи с сильными мира сего (Адамс, Твен, Уоррен), либо просто путем чтения новостей (Бейнхарт), Браммер писал о политике, пользуясь всеми преимуществами "человека изнутри", подлинного инсайдера. Он был пресс-секретарем и спичрайтером Линдона Джонсона в бытность того лидером большинства в Сенате; как известно, Джонсон проявил себя на этом посту как исключительно деловой, прагматичный и влиятельный политик, склонный оказывать покровительство друзьям и выкручивать руки противникам. Что касается самого Браммера, то он называет себя "про-политическим" писателем и не собирается за это извиняться (кажется, только в американской литературе необходимость в подобных извинениях никого не может удивить).

Браммеровский взгляд инсайдера помогает ему без малейшего напряжения произвести обманчиво простую инверсию: для него политики - кто угодно, но только не змеи-искусители в райском саду американской невинности. Они моральные протагонисты. Будучи политическими животными, они приучены к тому, чтобы проводить четкое различие между своей запутанной, хмельной, исполненной конфликтов и соблазнов жизнью и своей ответственностью за то, что раньше не стеснялись называть "общественным благом"; поэтому они даже не рассматривают возможность пожертвовать одним ради другого. Это означает, кроме всего прочего, что у них нет пары-тройки плоских добродетелей, подвергающихся постоянной опасности; нет в их жизни и мелодраматических викторианских коридоров власти, где "нельзя не развратиться, ибо всякая власть развращает:" Герои Браммера - взрослые люди, со всеми вытекающими отсюда последствиями: они спят с женами друзей и затем на голубом глазу добиваются от обманутых супругов поддержки в парламенте; они открыто размышляют о недостойных компромиссах, на которые приходится идти, о разочарованиях, которых не надеются избежать, и считают, что в конечном итоге поступают правильно.

В центре внимания автора - персонаж, прототипом которого (что очевидно) послужил Линдон Джонсон; это губернатор штата Техас Артур Фенстимейкер. "Веселое местечко", по сути, состоит из трех разных, но взаимосвязанных романов, действие в которых происходит в богемно-политических кругах города Остина, столицы Техаса, в конце 1950-х годов; связующим звеном между этими тремя романами является именно Фенстимейкер, умудряющийся служить движущей пружиной всех трех повествований, о чем догадываются - и с чем готовы согласиться - лишь немногие избранные персонажи.

В "миниромане" "Есть где порезвиться" Фенстимейкер провоцирует молодого человека, относительно случайно попавшего в Сенат (юношу, чей брак висел на волоске, к тому же подавленного угрызениями совести в связи с тем, что он считает себя причастным к смерти брата), вступить в борьбу за переизбрание, натравив на него брутального оппонента-маккартиста. Тем самым интриган Фенстимейкер возвращает юноше веру в себя и вкус к жизни. В "миниромане" "Страна наслаждений" он устраивает выгодный развод и соглашение об опеке над ребенком для своего советника путем имитации любовной связи с его женой-актрисой; и все это происходит на эфемерном фоне картонных декораций, сооруженных для съемок грандиозного блокбастера, в котором жена советника играет свою последнюю роль. И, наконец, в "Блошином цирке", лучшем миниромане книги, Фенстимейкер внезапно вдыхает новую жизнь в захлебнувшуюся было карьеру одного члена нижней палаты законодательного собрания штата, слепив из него фигуру ведущего реформатора, и столь же внезапно разрушает карьеру другого члена той же палаты; все это делается для достижения одной цели - добиться прохождения билля о реформе образования, предоставляющего более благоприятные возможности для бедных и цветных учащихся, подвергавшихся дискриминации в том числе и в этой сфере. Получается, что на протяжении всего романа губернатор использует личные интересы окружающих его людей для достижений высших, благих целей, независимо от того, знают об этом вышеупомянутые персонажи (а иногда даже и он сам) или нет.

Фенстимейкер - это в каком-то смысле анти-Вилли Старк или Джек Стэнтон. К счастью, он настолько законченный негодяй, к тому же лучше других знающий об этом, что "разочаровываться" в нем было бы просто глупо. "Главный принцип, - внушает он одному из своих протеже, - состоит в том, чтобы суметь подняться над всеми принципами'. Ни одна душа из многочисленного окружения Фенстимейкера даже не пытается подвергнуть сомнению или тем более критиковать его методы: ведь они знают, что, не бросая прямого вызова высоким политическим принципам, он воплощает собой реальные возможности политической деятельности. Как говорит Рой Шервуд, новоиспеченный реформатор из "Блошиного цирка", Фенстимейкер - это "Махатма Ганди и Распутин, Князь тьмы и мистический Ангел-хранитель в одном лице. Если я когда-нибудь отвернусь от Фенстимейкера, то не потому, что потеряю веру. Как раз наоборот. Я боюсь поверить в него настолько, что потеряю веру в себя".

Фенстимейкер являет собой также и нечто другое: его можно считать воплощением героического витализма, крайне редко встречающегося в нашей культуре, иссушенной десятилетиями дешевого морализаторства, которое дает о себе знать едва ли не в каждом рядовом американском политическом романе. Тот же Рой Шервуд из "Блошиного цирка", имея в виду нескольких действительно наивных персонажей, неизвестно каким ветром занесенных в политику, размышляет об этом следующим образом: "Все они такие дилетанты, подумал он. Привыкнув ориентироваться на невинность и благодать, они живут в воображаемом мире, едва затронутом коррупцией, не сталкиваясь на личном опыте с действительно серьезными преступлениями. Напрашивается сравнение. С одной стороны, можно проследить за служебными карьерами этих политиков-любителей: мелкое копошение и отсутствие каких бы то ни было результатов. Того, что они делают, недостаточно; недостаточно понять, что нужно сделать, и иметь добрые намерения; тем более недостаточно выступить вперед и провозгласить, каким образом должен быть организован общественный и частный бизнес, выражая презрение и отвращение к существующему положению вещей. Этого не просто недостаточно; по сути, такая манера поведения разрушительна. С другой стороны, деятельность губернатора. Как ему удается погружаться в блаженное состояние душевного и интеллектуального подъема, преодолевая мысленные препятствия, превосходя соперников в понимании ситуации, каждый раз проходя по самому краю пропасти - чтобы в конечном итоге достичь благословенной твердой почвы, откуда виден как на ладони весь ландшафт политической пересеченной местности и откуда можно едва ли не тиранически диктовать свои условия? Как бы то ни было, старина Фенстимейкер всегда действовал эффективно, он абсолютно точно знал, что должно быть сделано; он мог вмешаться в ход событий, когда этого требовали обстоятельства, а потом ретироваться, не теряя командного видения. Получается, что только у того, кто действительно способен чего-то достичь, остается время на сожаления, разочарование и самоанализ. Но затем и эти деструктивные проявления человеческого тщеславия перерабатываются в энергию, направленную на осуществление того, что должно быть осуществлено. Действительно одаренные люди в отличие от просто умных, слишком заняты работой, чтобы переживать. Он подумал о своем коте, сражающимся со своим отражением в зеркале".

Этот внутренний монолог полупьяного человека четко и убедительно разоблачает удобную для неудачников ложь об американской невинности с ее "мелким копошением и отсутствием каких бы то ни было результатов" как основе нашей политической жизни. И далеко не случайно в качестве альтернативы выдвигается герой типа Фенстимейкера - человек, способный многого достичь и после вкушения плода с древа познания добра и зла. Ведь на этом дело не кончается: рано или поздно "условный Фенстимейкер" откроет завод по переработке этого плода, выгодный как для его производителей, так и для потребителей. Характер Фенстимейкера по определению неустойчив и неоднозначен: в нем сложно переплетены цели и средства, добродетели и пороки, правота и тщеславие; в этом отношении он не лучше и не хуже своего реального прототипа, который добился не только принятия резолюции о Тонкинском заливе3, но и утверждения актов о гражданских и избирательных правах.

Главная особенность Фенстимейкера в том, что он, как и все подобные "уязвленные" литературные герои от Ахава до Уинстона Смита, является заложником своего спасительного плана действий - того "командного видения", которое позволяет ему организовывать и контролировать события согласно прозрению, посетившему его на благословенном высотном пункте, находящемся в опасной близости от "самого края пропасти". Величие романа Браммера в решимости автора прямо и честно показать нам трагическую, расколотую натуру политического деятеля - не только звезды первой величины типа Фенстимейкера, но и мелких политические планет, а то и метеоров, попавших в его орбиту, но неспособных достичь его уровня. В конце концов осознание греховности человеческой натуры - если оно не переживается в мрачном самоедском духе на манер Роберта Пенна Уоррена - является источником силы, которая побудила добрых старых пуритан, высадившихся на североамериканском континенте, взять курс на формальную демократию с ее уважением к процедуре гармонизации интересов.

По представлению пуритан, человек есть несовершенный сосуд человеческой воли; это тем более справедливо по отношению к избранникам, призванным служить интересам общества. При таком подходе политика - это в буквальном смысле слова спасительная благодать, даруемая Фенстимейкером и его подобными, и его извилистый, зачастую брутальный путь через роман Браммера являет собой сугубо американский, хотя и свободный от иллюзий, путь паломника. Таково "вещество существования" великой литературы - и в то же время хорошей политики.

Уитмен согласился бы со мной. В заключительной части "Демократических далей" он призвал американскую молодежь не отворачиваться от политики, какой бы неприглядной она ни выглядела при невероятно коррумпированной администрации Гранта: "Среди дилетантов и фатов считается модным (возможно, я и сам в этом отношении не безгрешен) осуждать участие в американской политической жизни под тем предлогом, что она неисправимо коррумпирована и честному человеку следует держаться от нее подальше. Хочу предостеречь от этой ошибки. Дела Америки в целом не так уж и плохи, несмотря на шутовской хоровод партий и их лидеров, полоумных кандидатов, невежественных избирателей, неудачных избранников и неугомонных болтунов. Все это - дилетанты, пренебрегающие своим долгом и работающие спустя рукава. А вам я посоветовал бы еще с большей решимостью идти в политику. Я даю этот совет каждому молодому человеку".

Уитмен был кем угодно, но только не наивным, неискушенным в политике простаком: он занимал какую-никакую должность в бывшей администрации Гранта, хотя и был в одночасье уволен, когда выяснилось, что он является автором "безнравственных" "Листьев травы". Он откровенно написал об "ужасающих перспективах", которые сулит миру всеобщее избирательное право в условиях преобладающего политического невежества масс; он написал также о тех жутких дежурствах, которые нес в качестве медбрата, обслуживающего раненых с обеих сторон во время Гражданской войны. Но он был, кроме всего прочего, зорким наблюдателем, писателем, который прозревал за вялыми позами и жестами адептов невыстраданного политического разочарования креативную энергию и поистине безграничные возможности американской демократии.

Конечно, читая литании Уитмена, в которых перечисляются многочисленные пороки политической жизни, мы не думаем, что в наше время все изменилось и отмеченные классиком недостатки исправлены. Не стоит надеяться на то, что "наши дела в целом не так уж и плохи", несмотря на отдельные недоработки. Поэтому дилетантам и фатам нашей литературы, переживающей далеко не лучшие времена, следует поостеречься: модные жесты отчаяния, разъедающая самоирония и несвоевременный моральный пуризм не доведут до добра. Подчиняясь экзальтированным мечтам о незапятнанности, достигаемой путем отстранения от политической борьбы, они ведут себя, как кот Роя Шервуда, воюющий со своей - совершенно неадекватной - картиной мира и постоянно натыкающийся на собственное отражение.

1 "Фактор О'Рейли" - популярная информационно-аналитическая программа на американском телеканале Fox News, названная по фамилии ее ведущего, обозревателя Билла О'Рейли.

2 Имеется в виду 10-я статья "Федералиста", написанная Мэдисоном, которая оценивается как одна из первых современных концепций политического плюрализма. По мнению Мэдисона, фракции запретить нельзя, но их можно конституционно контролировать. Большое количество фракций должно привести к тому, что ни одна из них не сможет завладеть постоянным большинством. Представителям меньшинства должно быть предоставлено право высказываться в ходе дебатов и убеждать большинство; возможно, после этого появится решение, отвечающее национальным интересам. В Конгрессе всегда найдутся делегаты, которые будут думать об общем благе, даже если большинство упустит интересы народа из виду.

3 Линдон Джонсон использовал до сих пор до конца не выясненный военный инцидент в Тонкинском заливе, когда американские военные корабли были обстреляны северовьетнамскими морскими силами, как предлог, чтобы провести 7 августа 1964 года через Конгресс без всякой оппозиции уже подготовленную резолюцию о Тонкинском заливе. Это решение дало президенту право применять "подходящие средства", чтобы отражать нападения на американские части. - Примечания переводчика.

Перевод Иосифа Фридмана