"История не терпит условного наклонения" - в наше время (расцвета мемуарного жанра!) этот афоризм не выдерживает критики. История нынче только в условном наклонении и трактуется. В разных редакциях, мнениях, взглядах. Источников открывается как из рога изобилия - бери не хочу. В такой ситуации вполне естественно читатель рискует нарваться в какой-нибудь модной серии книг на скороспелую псевдоисторическую подделку.

Произведение, о котором речь пойдет ниже, от подобного реноме, пожалуй, застраховано самим фактом своего появления. Попробуем объяснить, что имеется в виду. Для начала обратим внимание на список журналов, где фигурирует название этого произведения, написанного в форме дневника:

"Нева", #12 за 2005 г.

Шпион его величества.
Роман. Публикация, вступительное слово С.Серикова

"Зарубежные записки", #8 за 2006 г.

Шпион Его Величества.
Повесть

"Новый Берег", #13 за 2006 г.

Шпион Его величества.
Историко-полицейская сага

"Новый Берег", #14 за 2006 г.

Шпион Его величества.
Историко-полицейская сага (окончание)

"День и ночь", #1-2 за 2007 г.

ШПИОН ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, ИЛИ 1812-Й ГОД.

Список этот неполный, к нему добавим "Русский журнал" и журнал "22", - и умножается он год от года. Что же это такое? Разные произведения или одно, но под разными жанровыми масками? К чему? Это пока тайна, которой заряжает свой дневник главный повествователь, шеф русской Высшей воинской полиции, шпион Его Величества Яков де Санглен. Каждому его опусу предпосылаются научные комментарии. Шпион провоцирует на невольные вопросы, настоящие ли ученые-историки выступают в роли комментаторов, не блефует ли Шпион, спекулируя секретностью своего положения, выдавая тайны ежечасных событий Отечественной войны 1812 года ... Сомневаетесь? Оно и хорошо! Почитайте Богдановича, Тарле, Покровского, Погодина. Обратитесь к тем малознакомым действительным источникам, на которые ссылается автор дневника, - и попробуйте уличить во лжи Санглена. Попробуйте! А покамест он неуловим!

Весьма забавно, что литературный и в то же время исторически реальный персонаж эпохи Наполеоновских войн почти два века спустя напоминает о себе чисто по-шпионски: подобно вирусу, наполняет свидетельствами и авантюрно-секретной информацией солидные толстые журналы, обновляет сведения о себе, держит в ожидании заключительного (17-го) эпизода дневника зарубежных и незарубежных издателей. Да-да, как обещает автор, записи дневника Шпиона Его Величества, фрагментарно публикуемые в виде повести, романа и просто эпизодов, должны в конце концов сложиться не менее чем в 17 эпизодов, не более чем в 4 тома одной большой историко-полицейской саги, конца и края которой пока не видно. А должен ли быть этот фиксированный финал?

Попробуем все же разобраться в запутанных следах Шпиона. Следы эти ведут к истокам творческой биографии реального создателя дневника, Ефима Курганова, лектора Сорбонны, доцента Хельсинкского университета, ведущего специалиста по поэтике анекдота. Как ученый (филолог и историк) Курганов обработал не один десяток исторических документов, устных источников, чтобы реконструировать возможно точнее некогда существовавший текст дневника Якова де Санглена (уму непостижимо, какой кропотливый труд скрыт под легким пером!).

Любопытно вспомнить, что начинал Курганов путь к художественному творчеству, коллекционируя литературные устные рассказы, материалы записных книжек (анекдоты) конца XVIII- начала XIX века. После долгой советской опалы на анекдот (Л.Гроссман стал, пожалуй, последним исследователем жанра в 1920-х годах) Курганов в конце 1980-х годов вновь проложил стезю к научной интерпретации "жанра-бродяги". И неслучайно выбрал именно пушкинскую эпоху, т.е. время, когда устные рассказы (анекдоты) начали собираться и систематизироваться как литературные документы эпохи. Историческое сочинение, литературный портрет, "невыдуманная повесть" - целая парадигма значений проясняла литературный анекдот как текст, но главное, что отмечалось, - в его основе лежал необычный случай, невероятное реальное происшествие, удовлетворявшее требованию быть неизвестным (тайным), неизданным, новым (новостью).

Совершенно очевидно, что именно необычайность описываемых случаев, а также их до времени неизвестность сформировали основу для литературного воплощения господина де Санглена, блестящего рассказчика. Хотя его книжная родословная восходит, как намекает публикатор дневника, к типу прославленных героев готического романа (вот почему Шпион так неравнодушен к "Разбойникам" Шиллера!). Сюжет готического романа строится вокруг тайны: чье-то исчезновение, нераскрытое преступление... К центральной тайне добавляются второстепенные, раскрываемые в финале. Повествование окутано атмосферой страха, слухов, домыслов, построено на непрерывной серии угроз покою и безопасности героев. По сюжету "Шпиона..." Санглен приставлен обеспечивать безопасность государя, противодействуя каноническим злодеям вроде бонапартовой агентши Алины Коссаковской и придворных интриганов Балашова, Кутузова etc. С чем в конце каждого эпизода прекрасно справляется. Но конец эпизода не есть финал всей историко-полицейской саги, финал в ней всегда открыт (продолжение следует) - такова черта, типичная, например, для исконно исландской саги, особо "реалистичной", которая берет начало в местных рассказах о прошлом ("былях"), а затем разрастается в эпос и становится уни­версальной формой хранения информации и собственной истории, понимаемой как история родов и отдельных их представителей (см. Литературная энциклопедия терминов и понятий. - М. 2001). Сага, применительно к "Шпиону ..." королевская, сближаясь по значению с анекдотом, происходит от глагола рассказывать (в русской традиции переводится как "повесть", "история") и потому сохраняет связь с устной культурой повествования, что заметно сказывается в стиле изложения Санглена.

Итак, сага, написанная в форме дневника на основе эпизодов (анекдотов), согласно сюжетным канонам готического романа, иначе говоря, анекготическая сага - вот какое оригинальное жанровое образование вписывает Курганов в систему литературных неготовых жанров. И тут самое время добрым словом помянуть Тынянова, Эйхенбаума, Шкловского. Ведь они не только разбирали, но делали "литературные вещи". Не является ли опыт создания историко-полицейской саги лишним аргументом, что автором сделана попытка на примере собственного творчества, а не только, например, анализируя довлатовскую прозу, доказать, что анекдот как жанр-демиург если не взрывает изнутри роман, то во всяком случае стилистически формирует произведение.

Открытый финал предполагает, что сагу можно остановить на любой точке... а можно и не остановить, ибо "будет поднята завеса еще не над одной тайной русско-французских отношений эпохи Наполеоновских войн", например над тайной "Войны и мира"; де Санглен по-своему раскрывает ее. Самое печальное событие в его дневнике - предчувствие пожара и разграбления Москвы. И в таких обстоятельствах отнюдь не толстовские титаны творят русскую историю. Про Наполеона, основного внешнего врага, почти ни слова. Потому что на его месте Кутузов и возня (война) за чины. Нет мира, нет ответственного за исход дела, нет договоренности в среде самих главнокомандующих и вельмож. Надежа на чудо-шар. Путы интриг. И результат закономерный: "прежде чем пострадать от французов, Москва пострадала от разбоев со стороны своих". А кто были эти свои - полчища умалишенных, разбойников, мародеров (увы, и поныне орудует шайка грабителей госказны в столице, беззастенчиво стирая с лица земли ее исторический центр!).

Как рассказчик де Санглен весьма похож на камер-юнкера Петра I Берхгольца, скурпулезно записывающего события каждого дня, однако насколько он духовно богаче! Человек мира, космополит - таким уж предписано быть ему по роду занятий. Свободно перемещается из Вильны в Петербург, Москву, Париж еtc. И оттого повсюду находят его записки, их даже комментирует историк Томского областного архива, и потому следить за ним становится все интереснее... Что еще обнаружится? Следя за его перемещениями, привыкаешь к его особому упреждающему взгляду. Как неравнодушно смотрит он на то, что неминуемо должно произойти, как снисходителен по отношению к русской неповоротливости. Усилия его, что является счастливой случайностью, оценены по достоинству государем, он любим. Однако ценит его Александр I, скорее, не как опытного диагноста, а как верного сторожевого пса. Санглен, попутно занимаясь подыскиванием хорошеньких девиц для императорских утех, выгоден для обеспечения личной безопасности царя, задача его - раскрывать заговоры. Он слишком мелкая, маргинальная фигура в заранее спланированной игре, неспособен влиять на ход войны, недостоин бросить тень на непререкаемые авторитеты вроде Волконского, Балашова и Кутузова ("С сильным не дерись, а с богатым не тягайся"). На события войны 1812 года Санглен смотрит слишком пристально, строго говоря, не как историк, у которого счет идет по месяцам. Для наблюдателя Санглена важен каждый час той живой жизни, которая заранее прочерчена стрелками в генеральном плане под знаком "обороняемся, отступаем". Так, шпионская война в Вильне, пожар в Москве, бал в "Закрете" и переправа через Березину - по плану суть мелкие эпизоды гениально просчитанной скифской тактики, проще говоря, тактики "неделания" (дали один показательный бой под Бородино - и хватит, а дальше дураки и дороги, и, кстати сказать, партизаны прикончат неприятеля).

Весьма интересные моменты выбирает для своего повествования Санглен. В самой длинной части саги-романа "Шпион Его величества" (Нева, #12, 2005) Александр I показан на пороге войны 1812 года, в момент ослабления его власти. Он теряет сподвижника Сперанского, и место последнего пока не занято Аракчеевым. Государь тем не менее оказывается самой сильной фигурой романа, политиком незаурядного ума. Он изображен главным интриганом среди хвастунов и подлецов, которым позволяет пролезть наверх; он держит их подле себя, сея ссоры между ними в интересах всеобщей безопасности, а когда они становятся государственными изменниками, вроде канцлера Румянцева, не устраивая публичной казни, тихо лишает их всех полномочий, оставляя регалии. Честные люди государем почитаемы ровно так же, как и интриганы.

Автор дневника называет Александра I величайшим гением политической интриги, который, прежде чем началась Отечественная война 1812 года, выиграл с помощью Санглена шпионскую войну с Бонапартом (эмиссар Наполеона разоблачен). Александр I в глазах Санглена скорее авантюрист, чем мечтательный тип, который принес на престол больше благих желаний, чем практических средств для их осуществления (В.Ключевский), при свойственной ему подозрительности он мог довериться верткости новоявленного агента Санглена, бескорыстного сына аптекаря. В провинциальной русской действительности и не такие чудеса случаются. Одно из них - скорость передачи писем по жидовской почте, на сутки опережающей фельдъегерей, курьеров, и дружная готовность жидовского кагала помочь русскому государю в войне против Наполеона. Беспрецедентный случай, сказочный сюжет, казалось бы. Однако все имеет свое логичное объяснение. Жиды кагала под эгидой старого ребе Шнеур-Залмана объединились под российскими знаменами, дабы сохранить веру иудейскую. Мудрец Шнеур-Залман считал: "Лучше пусть будет ненависть к его народу, но пусть его народ - будет. Ненавидимый, преследуемый, лишаемый прав, но - будет. Это лучше, чем равенство, которое уничтожит особенность его народа и сольет с другим".

Историк Погодин предпочел не открывать факта сопротивления Бонапарту евреев Виленской, Витебской, Могилевской губерний в годы войны 1812 года, но Санглен-то видел все собственными глазами... Хотя с исторической точки зрения, возможно, не всякому понравится, как он сгустил краски вокруг имен мифически-героических, а стало быть, неприкосновенных. Однако Шпион ведь вел дневник для себя, чтобы быть честным перед самим собой. И в этом еще одна тайна дневника... И есть тайна тайн - об этом мы узнаем позже. Следите за изменениями списка опусов "Шпиона..." в "Журнальном зале"!