Странная осень 2005-го уходит, свернув череду одинаково ровных солнечных дней, изнурительных в стылой желтизне красок, в сгущающихся выбросах недавних пожаров, все ближе подступающих с окраин, во внезапной тишине столичных дворов и старых переулков где-нибудь прямо в двух шагах от центральных улиц.

Осень уходит, свернув череду панихид и прощаний, в считаные месяцы приучив к частоте ритуальных встреч, а некролог сделав привычным жанром, пожалуй самым живым и ярким в газетно-журнальной и сетевой периодике. Соревновательность СМИ в посмертном чествовании, работа на скорость и опережение сформировали "кладбищенский ньюсмейкеринг", узаконили мультимедийность смерти. Количество переходит в мрачное качество. Недавно кто-то вроде и не к месту вспомнил старую московскую историю. В позапрошлом веке дважды почти буквально вымирал Малый театр. Когда хоронили известного артиста Самарина, дьякон Ваганькова кладбища сострил: "А труппа-то у нас на Ваганькове будет почище, чем в Малом театре". Осенний некрополь этого года подвел невеселый итог: потери невосполнимы. И только тяжело, с хрустом, медленно падали по утрам подмерзшие листья.

Сезонная некрология СМИ отработала и еще один специальный сюжет: московский суицид.

Аномалия ноябрьской метеорологии больно ударила по нервам, и канун причудливых праздников, обещавших новый пересчет истории, был отмечен цепной реакцией самоубийств. Нервы сдали, не выдержав гримас циферблата. Безымянность смертей, как и положено, затерялась в новостных лентах, в торопливости отчетных сводок о быстро восстановленном движении да в промелькнувшей где-то между строк статистике катастрофического роста московских суицидов, притягательности рельсов метрополитена, в репортажах о тех, кто в несчастную минуту оказался рядом и долго потом не мог вытравить из своего сознания страшное зрелище, о профнепригодности машинистов, чей взгляд в последние мгновения пытался найти самоубийца.

В те дни в Москве было синее небо. "Так, есть величины с изменением которых синий цвет василька, непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва, превратится в звук кукования кукушки, отмеряющей срок и готовой вот-вот замолчать и тем самым остановить разматывание клубка... Кукушка обрывает нить Ариадны. Может быть, в предсмертный миг, когда все торопится, все в паническом страхе спасается бегством, спешит, прыгает через перегородки, не надеясь спасти целого, совокупности многих личных жизней, но заботясь только о своей, когда в голове человека происходит то же, что происходит в городе, заливаемом голодными волнами жидкого, расплавленного камня, - может быть, в этот предсмертный миг в голове всякого со страшной быстротой происходит такое заполнение разрывов и рвов, нарушение форм и установленных границ?" Это Хлебников. "Доски судьбы".

Хлебников же назвал суицид сладостной пищей газетчика, сделавшего самовольный выбор смерти товаром расхожим и публичным. Щегольский академизм (И.Паперно. "Самоубийство как культурный институт"; Г.Чхартишвили. "Писатель и самоубийство").

Суицид многолик. В одном старинном издании замечательно суммированы причины самоубийств:

"Покушение на жизнь свою бывает обыкновенно следствием больного состояния души, а потому самоубийства предупреждаются не столько удалением материальной к ним возможности, сколько психическим лечением человека. Обыкновенными поводами к самоубийству суть: превратное понятие о чести, несчастная любовь, рукоблудие, соблазнительные книги, театральные зрелища, выставляющие самоубийства каким-то геройством, безбожность, изуверство, праздность, обеднение, игра в карты, даже самая мода". Впрочем, добавляет Гелинг, "самоубийство бывает иногда и следствием телесной болезни, например, завалов в печени, внутренних костяных наростов черепа, горячечного бреда, а по новейшим наблюдениям, и увеличенной зобной железы" (Карл Гелинг. "Опыт гражданской медицинской полиции, примененный к законам Российской империи" // "Русский инвалид", 1842, т. 11).

Под какую статью этого суицидального каталога попадает, к примеру, скандальный мэр Подольска, на днях с помощью веревки, сплетенной из одежды, окончивший свои дни в отхожем месте "Матросской тишины"? Где и как санитарный журналист Хинштейн, любитель падали, выбирает теперь очередной московский объект, подлежащий профилактическим работам и очистке?

В Москве издавна сложилась устойчивая география, сетка узлов которой носила метки особого рода. Провинциал, приехавший в столицу в начале прошлого века, делился странным ощущением от прогулки в Сокольниках: "Со мною повторилось приключение средневековой легенды: веселый и беззаботный клерк, я погнался на карнавальном Veglione за глупою, шутовскою маскою; я ловил ее, я дразнил ее, мимоходом бросая толпе улыбки, шутки, остроты, - смеялся я. Смеялась толпа. Так приветливы, так по-домашнему уютны были дома и улицы, а то, что скрывалось за фасадом, обещало все ту же безмятежность и тепло. Но вдруг город сбрасывал свою личину, и смех замирал на губах: под невинностью простачка скрывался ларв, питающийся трупами и налитой человеческой кровью" ("Воспоминания, заметки, дневники смоленского дворянина" // "Русская старина", 1896, т.15). А еще северо-запад, пойма Москвы-реки. Рвы. В тех излучинах какая то особая тоскливая притягательность, которая обостряется с особой силой ясными, стеклянно-застывшими днями поздней осени. "Москва петляет, улицы, внезапно обрываясь тупиками, словно набрасывают петли. Москва способствует гниению, копит гниль, подлежащую самоуничтожению", - так заканчивает свое многолетнее исследование "О преступлениях против жизни" Николай Таганцев, тонкий знаток и составитель московской суицидальной картографии, которая проступает и сегодня в петлях линий столичной подземки.