Вечером 31 января 1998 года двести профессоров и аспирантов собрались в Калифорнийском университете, Санта-Крус, чтобы обсудить тревожную новость. "Призрак бродит по пустыне американской интеллектуальной жизни, - объявил ведущий, - призрак левого консерватизма". Конференция, на которую были приглашены такие авторитеты, как Джудит Батлер, Уэнди Браун, Джонатан Арак и Пол А. Бове, была посвящена той очевидной для всех трещине, которая пролегла во второй половине 1990 годов между так называемыми культурными левыми и реальными левыми.

В чем различие между этими двумя группами? Общепринятое в то время мнение заключалось в том, что элита "культурных левых" состояла из одержимых теорией антиамерикански настроенных профессоров-релятивистов, которые писали малопонятные трактаты и предпочитали политической деятельности этнически и гендерно ориентированную активность. В отличие от них реальные левые были гуманистами-прагматиками, типичными "людьми шестидесятых", увлекавшимися созданием коалиций (например, с рабочим движением), питавшие отвращение к классовому неравенству и возлагавшие надежды на достижение политических перемен путем победы на выборах.

Хотя в этих утрированных характеристиках и есть некоторая доля истины, мне всегда казалось, что обе стороны (возможно, преднамеренно) совершенно не понимали друг друга, потому что говорили о разных вещах. В конце концов, что может реально означать "триумф" расы над классом или наоборот? Кто может поверить в существование абсолютно деполитизированной культуры или в политику, для которой культурные аспекты не играют никакой роли? Кто-нибудь реально сомневается, что различие между протестом профессора Лоренса Саммерса в Гарварде и протестом против вторжения в Ирак в Вашингтоне, округ Колумбия, носит качественный, а не количественный характер? У меня сложилось убеждение, что культурных и реальных левых объединяет озабоченность не столько перспективами левого движения, сколько той ролью, которую призваны играть в нем интеллектуалы. Не гнушающиеся общественной деятельностью интеллектуалы предпочитают игнорировать неизбежно возникающее напряжение между разными дискурсами, делая вид, что идеологическая последовательность и доступность для масс легко сочетаются друг с другом. Разумеется, это не так, и атака на левый консерватизм является наглядным симптомом наличия этого противоречия.

В дополнение к таким привлекшим общее внимание событиям, как провокация Сокала в 1996 году, в рассматриваемый промежуток времени (то есть в годы, предшествовавшие конференции о левом консерватизме) было опубликовано несколько значительных книг, в которых ставился вопрос о путях, по которым разбрелись интеллектуалы в послевоенную эпоху. В книге Расселла Джейкоби "Последние интеллектуалы: Американская культура в эру Академии" (Russell Jacoby. The Last Intellectuals: American Culture in the Age of Academe, 1987) оплакивается смерть Независимого Критика и отмечается подъем узурпировавшего его место Карьериста, академического профессионала; в работе Тодда Гитлина "Сумерки мечтаний об общем деле: почему Америка была вовлечена в культурные войны" (Todd Gitlin. The Twilight of Common Dreams: Why America Is Wracked by Culture Wars, 1995) утверждается, что интеллектуалы сбились с пути, погрузившись в теоретические дебаты, после чего удовлетворились возможностью занять кафедру на факультете английского языка американского университета, в то время как консерваторы завоевали Белый дом; в своей книге "Обретая нашу страну: политика левых в Америке в XX веке" ( Achieving Our Country: Leftist Thought in Twentieth-Century America, 1998) Ричард Рорти (Richard Rorty) пропагандирует некую "светскую религию", уверовав в которую левые интеллектуалы начнут "гордиться американским гражданством, потому что только эта страна предпочла социальной справедливости индивидуальную свободу, увидев в ней принципиальную цель своего существования". Такого рода книги ставили думающего читателя перед выбором: освоить реалии американской жизни на серьезном интеллектуальном уровне или смириться с тем фактом, что ты не более (но и не менее) чем академический эксперт, который ошибочно приравнял профессиональную позицию к позиции, предполагающей социальную ответственность.

Именно этот выбор находится в центре внимания Эрика Лотта; именно он служит в его книге "Исчезновение либерального интеллектуала" своеобразным тестом, через который проходят едва ли не все его персонажи. Книга Лотта имеет свои очевидные достоинства и еще более очевидные недостатки; в своих лучших проявлениях это размышление над коллизией между позициями реальных и культурных левых и критика тех, кто не сумел сбалансировать свои общественные и интеллектуальные проекты. А в своих худших проявлениях это довольно примитивная интеллектуальная история последних пятидесяти лет, экзерсис, в котором любая позиция, имеющая малейший оттенок компромисса или сложности, рассматривается как подлежащая запрету, если не ссылке в ГУЛАГ.

Главным предметом рассмотрения является для Лотта феномен, который он называет "мигрирующим либерализмом" (boomer liberalism); по сути дела, это версия явления, для обозначения которого тот же Лотт придумал термин "левый консерватизм" (в одноименной статье, напечатанной в 1999 году в журнале Transition. Автор определяет его как "прогрессирующий умственный остеоартрит" - дегенерацию духа радикализма и одно из главных препятствий, стоящих на пути реконструкции социальной и политической жизни в Соединенных Штатах двадцать первого века". Для Лотта, профессора американистики и культурологии университета Вирджинии, мигрирующий либерализм - это не симптом проблем Америки, а сама проблема. Подлинно консервативные идеи просто выпали из поля зрения автора: они начисто отсутствуют в книге, несмотря на тот факт, что именно они были поставщиками идеологии для правящей элиты Америки на протяжении б ольшей части последней четверти столетия. К чему утруждать себя анализом политики, которая "реформировала" (в терминологии Лотта главное - кавычки) систему социального обеспечения, развязала потенциально бесконечную "войну с террором" и привела к дальнейшему обогащению самой состоятельной части общества? "Бесполезно критиковать взгляды, которые каждодневно демонстрируют собственную несостоятельность", - уверяет нас Лотт.

Покончив таким образом с консерватизмом как с классом, Лотт переходит к атаке на своего главного врага - "правый уклон" в левом движении; цель автора состоит ни больше ни меньше в радикальной и полномасштабной идеологической чистке. Хотя Лотт и не совершает актов вандализма, то есть не закрашивает в буквальном смысле слова пульверизатором лица своих оппонентов на портретах, ему свойственно использование коварных парафраз (Корнел Уэст для него "отпетый левак", Рорти - "странный молчальник", Робин Келли - "скопище противоречий"), при помощи которых достигается практически тот же эффект.

Среди лоттовских персонажей так много злодеев (в его представлении), что дело доходит до абсурда: в их число попали Гитлин, Рорти, Уэст, Майкл Линд, Джо Клейн, Марта Нюссбаум, Пол Берман, Стенли Крауч, Грейль Маркус, Шон Виленц, Генри Луис Гейтс-младший, Марк Криспин Миллер, Томас Франк, Наоми Кляйн, Камиль Палия, Эрик Альтерман, Джим Слипер, Джеймс Миллер, Майкл Эрик Дайсон и другие. Если кому-нибудь удастся составить из этих игроков слаженную идеологическую команду, мне останется только снять перед этим человеком шляпу. Так кого же можно в результате считать мигрирующим либералом? Любого, с кем не согласен товарищ Лотт.

Мигрирующие либералы делятся автором на три группы, отличающиеся тем, что он именует тремя "базовыми структурами чувствования" (явная импровизация, хотя, кажется, я где-то встречал это выражение): неолиберальные историцисты, неолиберальные марксисты и неолиберальные культуралисты. В чем состоит их коллективное преступление? Некоторые из них (Берман, Маркус, Гитлин) опираются на наследие шестидесятых, чтобы сформировать новые авторитеты; другие (Джейкоби, Миллер, Франк) являются по своей сути реформаторами, хотя и исповедуют "антикорпоративные" и "антикапиталистические" взгляды. Немногие настолько чисты и радикальны, чтобы удовлетворить Лотта.

Как это всегда бывает, когда в качестве аргумента используется ссылка на "ход истории", Лотт черпает силу из источника, выходящего за рамки нашего контроля и разумения. Этот автор проявляет себя как свежеиспеченный марксист-неофит, когда упрекает литературного критика Уолтера Бенна Майклса в неспособности понять, что "мы работаем в условиях, которые не сами для себя выбрали". Главное преступление мигрирующего либерализма состоит, по Лотту, в полном отвержении политики идентичности, и здесь он делает ряд метких замечаний. Пытаясь создать универсалистское, политически жизнеспособное левое движение, либералы-"мигранты" обнаружили склонность к примиренческому отношению к партикуляристским устремлениям различных групп, которым они были готовы по-скорому отпустить все грехи. Это еще можно понять; гораздо труднее осмыслить то, что некоторые из них присваивают себе полномочия полицейских по "политике идентичности", обличая практически любую позицию как несущую на себе отпечаток "местечковых этнических мотивов". Опираясь на данные социолога Мери С. Уотерс из книги "Этнические опции: как выбирают идентичность в Америке" (Mary C. Waters's Ethnic Options: Choosing Identities in America, 1990), Лотт отмечает, что либеральные критики часто используют двойные стандарты, снисходительно относясь к культивированию наследия белых этнических групп, но отвергая подобные притязания, когда дело касается афроамериканцев или представителей других этнических меньшинств. Выступая против политики идентичности во имя того, что Лотт именует "новым космополитизмом", мигрирующие либералы совершенно неправильно проинтерпретировали идеи таких мыслителей, как Ральф Эллисон и Альберт Мюррей, приняв их универсальный гуманизм за расово зашоренную позицию.

Лотт прав в том, что ничего не может быть дальше от постэтнического мира, за который ратуют новые космополиты, чем позиция, выраженная в книге Эллисона "Какой была бы Америка без черных" ( What America Would Be Like Without Blacks, 1970) и в работе Мюррея "Всеамериканцы: новые перспективы опыта черных и американская культура" ( The Omni-Americans: New Perspectives on Black Experience and American Culture, 1970). Эллисон предостерегал от путаницы и просил не смешивать "черный американский бэкграунд с его индивидуальной культурой", поэтому как он, так и Мюррей всегда настаивали на том, что эта индивидуальная культура является основополагающей для американской, равно как и афроамериканской, идентичности.

Какова в таком случае в понимании Лотта роль политики идентичности? Именно в этом вопросе всплывает на поверхность и становится очевидным весь цинизм и снобизм автора "Исчезающего либерального интеллектуала". Хотя Лотт прав, указывая на то, что "мотивы базирующегося на идентичности движения" состояли не только в том, чтобы "занять свое место среди почтенных (и приобретающих все большее влияние) левых", свойственный ему исторический детерминизм ослепляет автора настолько, что он не в силах представить себе той возможности (а на самом деле факта), что политика идентичности может пойти на пользу как правым, так и левым. Зачисляя С.Л.Р. Джеймса в свои "камарады" ("ненависть к буржуазному обществу и готовность разрушить его, когда представится такая возможность, доходит среди них [афроамериканцев] до большего накала, чем в других слоях населения Соединенных Штатов"), Лотт удивляется тому, как скудна "черная антисоциальная сфера", существующая "вне рамок американского либерализма". При всем своем радикализме Лотт не может вообразить группу людей, которая сделала бы политический выбор, не предусмотренный его убогой схемой.

А ведь те же Мюррей и Эллисон могли бы рассказать Лотту о том, что "черная антисоциальная сфера" - и не такая уж скудная - действительно существует; более того, она издавна была сугубо консервативной. Лотт полностью игнорирует тот неудобный для себя факт, что значительная часть афроамериканцев позиционирует себя по правую, а не по левую сторону от либерального мейнстрима. Хотя они редко голосуют за республиканцев, но, согласно данным Объединенного центра политических и экономических исследований (Joint Center for Political and Economic Studies), примерно тридцать процентов афроамериканцев называли себя консерваторами в период от 1992 до 1997 года. К 2000 году число таких людей даже немного возросло, до 31 процента. Анализ отношения черного населения Америки к политически спорным проблемам убедительно подтверждает эти данные. Согласно недавним опросам Института Гэллапа, около 60 процентов афроамериканцев выступают за смертную казнь; 85 процентов поддерживают право на выбор школы; 46 процентов против легализации гомосексуальных отношений; 73 процента за то, чтобы аборты не производились без согласия родителей; и 77 процентов афроамериканцев полагают, что меньшинствам не должны предоставлять преференций в целях компенсации прежней дискриминации.

Готов побиться об заклад, что Лотту прекрасно известны эти данные: в этом и сказывается его цинизм. Ведь, в сущности, он выступает за политику идентификации исключительно из прагматических соображений: потому что она работает и приносит свои плоды. Просто в сегодняшней Америке более эффективно разыгрывать расовую карту, чем классовую, - вот вам и все объяснение. Я не стал бы упрекать Лотта за столь шкурнический, инструменталистский подход, если бы он был вожаком масс или политическим активистом. Но от интеллектуалов - даже тех, которые придерживаются радикально-эгалитаристских взглядов, - ожидают несколько иного: предполагается, что они долго и тщательно анализируют предмет своего рассмотрения и не отмахиваются от фактов, которые не вписываются в их схемы или вступают в противоречие с их политическими фантазиями. Если подойти к теме, руководствуясь такими критериями, выяснится, что заигрывание с экстремальными формами политики идентичности могут обернуться катастрофой не только для левых, но и для всей страны в целом.

Лотт считает себя не только профессором, но и политическим деятелем: он прямо говорит об этом в эпилоге книги. Он рассказывает здесь историю кампании за повышение оплаты труда и улучшение условий жизни рабочих, преимущественно чернокожих, обслуживавших кампус, которая была проведена Группой трудовых действий университета Вирджинии (University of Virginia's Labor Action Group). Разумеется, цель была поставлена достойная, но используемые Лоттом мелодраматические художественные средства - все эти жалобы на "невообразимую нищету и отчаяние, которые приводят к мысли о фундаментальной несправедливости существующей системы", - гораздо лучше подошли бы для описания ночлежки времен Эптона Синклера, чем жизни секретарши или даже судомойки элитного университета. Приходилось ли самому товарищу Лотту заниматься подобной работой? Боюсь, что нет.

Когда я читал Лотта, мне вспомнилась цитата из книги Ричарда Хофстадтера "Антиинтеллектуализм в американской жизни" (Richard Hofstadter's Anti-intellectualism in American Life): "Когда студенты начинают бороться за права университетских дворников, те выпучивают глаза и начинают подметать в ускоренном темпе". Эта фраза цитируется в прекрасном исследовании Дэвида С. Брауна "Ричард Хофстадтер: Интеллектуальная биография"; надеюсь, эта книга извлечет Хофстадтера их числа заурядных социальных мыслителей, которых сгребают в одну кучу такие склонные к упрощениям "консенсусные историки", как Луис Харц и Дэниэл Бурстин.

Хофстадтер был автором (или соавтором) примерно дюжины книг, написанных за менее чем тридцать лет; он умер от лейкемии, когда ему было 54 года. Его часто критиковали в профессиональных кругах за то, что он почти не ссылался в своих работах на архивные документы; однако мы лучше поймем Хофстадтера, если будем рассматривать его скорее не как историка, а как социального критика, который использовал историографию в качестве шаблона, с которым он соизмерял свои раздумья над современной культурой. Хофстадтер может послужить идеальной лакмусовой бумажкой для оценки Лотта, потому что никто лучше него не понимал опасностей истового социального морализма, который проповедует сегодня рецензируемый автор: ведь Хофстадтер сам был причастен к нему в 1930-е годы (на протяжении шести месяцев он был даже членом коммунистической партии).

Что еще более важно, Хофстадтер показал на собственном примере, что можно быть скептическим либералом, не становясь при этом консерватором (он переводил деньги в фонд защиты Элдриджа Кливера и защищал Анджелу Дэвис, когда ее уволили из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе за то, что она была членом компартии). "Он не испытывал пиетета по отношению к чему бы то ни было. Ему был глубоко чужд автоматический либерализм, потому что он не любил автоматизма ни в чем", - замечает Питер Гэй, учившийся с Хофстадтером в Колумбии.

Браун особенно преуспел в обнаружении различий: он отличает политические взгляды Хофстадтера от убеждений его друзей по Колумбийскому университету (среди них был, например, Лайонел Триллинг); в книге доказывается, что его защита либерализма была продиктована скорее страхом перед правыми, чем - как это было в случае с Триллингом и его единомышленниками-неоконсерваторами - глубинным антикоммунизмом. Когда Триллинг провозгласил в своей книге "Либеральное воображение: статьи о литературе и обществе" ( The Liberal Imagination: Essays on Literature and Society, 1950), что "сегодня в общем обращении нет консервативных или реакционных идей", Хофстадтер знал, что это не так.

Его повышенная чуткость к соблазнам правой идеологии хорошо вооружила его для борьбы с антиинтеллектуализмом. "Хофстадтер в своих работах признавал, что антилиберализм имеет глубокие корни в массовом сознании, - пишет Браун. - Поэтому он лучше других понимал, куда может завести Америку радикальный консерватизм".

Браун показывает, что именно неиссякаемая вера в интеллектуальную, а не просто академическую свободу всегда воодушевляла и направляла Хофстадтера в его борьбе. В этом смысле он был идеальным образцом публичного интеллектуала. Блестящий стиль привлекал к нему внимание широкой общественности, а его скептицизм и интеллектуальная независимость оберегали его от соблазна угодить кому бы то ни было. "Хофстадтер говорил о необходимости защищать право на отдельную сферу для креативных мыслителей, - пишет Браун, - потому что он не питал доверия ни к правым, ни к левым: ведь интеллект не нуждается в чьем-либо покровительстве".

Перевод Иосифа Фридмана
Оригинальный вариант статьи