Вступительная глава из книги "The Fine Art of Literary Mayhem: A Lively Account of Famous Writers & Their Feuds" by Myrick Land. Lexikos, San Francisco.

Читая "Страх полета" Эрики Йонг, "ощущаешь себя запертым в лифте с женщиной, которая рассказывает тебе историю своей жизни по второму разу, насилует и не дает дотянуться до аварийной кнопки".

Этот отзыв британского критика Джонатана Рабана, напечатанный в журнале "Encounter", иллюстрирует способ нанесения литературного увечья, имеющий многовековую историю: перед нами яростная атака на человека, осмелившегося опубликовать свою книгу.

Самые безудержные нападки обычно направлялись на писателей, имевших успех у широкой публики. Когда Леон Юрис опубликовал роман "Топаз", критик Энтони Баучер написал в "The New York Times Book Review":

"Совершенно очевидно, что мистер Юрис неспособен построить сюжет, изобразить характер и написать не то что роман, но хотя бы предложение на английском языке; и этот человек обрушивает на нас 130 000 слов - только для того, чтобы продемонстрировать свою некомпетентность".

Часто писатель, чья первая работа была принята критиками с энтузиазмом, сталкивается с удивительным явлением: рецензенты сменяют милость на гнев по мере того, как его последующие произведения занимают все более высокие места в списках бестселлеров. "Сказания юга Тихого океана" (" Tales of the South Pacific") Джеймса Миченера были встречены общим одобрением, но былая теплота развеялась, как только тиражи его книг стали увеличиваться. В 1978 году, когда Миченер опубликовал свой 865-страничный роман "Чесапик" (Chesapeake), рецензент журнала "Newsweek" дал своим читателям две мудрых рекомендации:

"Мой первый совет: не читайте эту книгу. Второй: постарайтесь не уронить ее себе на ногу".

Герман Вук испытал на себе такую же "перемену климата": критики, хвалившие его первые книги, отнеслись к последующим необычайно сурово. "Восстание на "Кейне" получило почти единодушные хвалебные отзывы, но температура резко пошла на понижение, когда он опубликовал "Youngblood Hawke", роман, безусловно базировавшийся на жизни Томаса Вулфа.

"Вук позаимствовал у Вулфа практически все, кроме запонок для манжет" ("Time"); "Иногда [Вук] проявляет такую витальность, что вы начинаете восхищаться им - скорее благодаря жизненному напору, чем самому повествованию" ("Commonweal"); "Персонажи (включая разжиженные фигуры из книг Вулфа) смонтированы с наивной серьезностью и искренним упорством нахмурившего брови ребенка, работающего с конструктором. А выраженные в книге идеи свидетельствуют лишь о каше в голове автора" ("The New Republic").

Такие популярные рассказчики, как Юрис, Миченер и Вук, были традиционными мишенями для критиков начиная с публикации ранних романов. Создается ощущение, что некоторые рецензенты с вожделением ловили первые признаки того, что эти любимцы публики терпят неудачи, и в их отзывах проявляется искреннее удовольствие, когда им удается указать на те или иные недостатки книг этих фаворитов читательской аудитории.

Но и тем писателям, которые всегда пользовались уважением рецензентов и коллег-романистов, пришлось испытать внезапные и, казалось бы, необъяснимые изменения к худшему в плане критики их работ.

Галерея жертв этого феномена впечатляет.

"В публичных библиотеках нет недостатка в старых девах всех возрастов и обоих полов, которые просят чего-нибудь такого, что отвлекло бы их от заголовков газет. "Гость в День Благодарения" ("The Thanksgiving Visitor") Трумэна Капоте полностью удовлетворит их запросы" ("Library Journal").

"Джон Апдайк умудряется писать так, что все его персонажи напоминают инфантильных профессоров литературы" (Джин Лайонс).

"В книге Джозефа Хеллера "Что-то случилось" ничего не случается. Никто, включая самого Хеллера, не может вынести Боба Слокума, а ведь это главный персонаж романа" (Джон Гарднер).

"Последние произведения Джойс Кэрол Оутс представляют собой неухоженный фруктовый сад в духе высокой готики. Сила прозы мисс Оутс не в смысле, а в звучании" (Дэвид Белл," Saturday Review").

"Если читать Джеймса Джонса достаточно долго, становится стыдно, что ты трезв и не сидишь в тюрьме" (Эдмунд Фуллер).

"Нужная вещь" ("The Right Stuff"; в имеющемся русском переводе - "Битва за космос") Тома Вулфа - книга о первых американских астронавтах, и это далеко не лучший образец "Новой журналистики". Как и все произведения Вулфа, это не лучший образец чего бы то ни было. Если Вулф возьмется описывать Судный день, у него получатся Четвертое июля в Хэмптоне" (Пенелопа Мортимер, "New Statesman").

"Самое жестокое испытание, которое можно себе представить в связи с "Жалобами Портноя" Филипа Рота, - это заставить себя перечитать роман. Базовый структурный прототип этой книги - комический эстрадный скетч, основанный на жаргонных каламбурах, его кульминацией закономерно становится острота, или красное словцо" (Ирвинг Хау).

Неуважительный тон многих рецензий на книги выдающихся писателей двадцатого века подтверждает правильность известного наблюдения Пола Грея: "Слава обладает способностью разрушить репутацию писателя".

Но если у кого-то из оскорбленных романистов возникнет потребность в утешении после чтения уничижительных или откровенно враждебных рецензий, он сможет найти его, просмотрев подшивки книжных обозрений за прошедшие десятилетия. В них давно забытые рецензенты выступают в роли судей, выносящих безапелляционные приговоры Теодору Драйзеру, Эрнесту Хемингуэю, Уильяму Фолкнеру и Ф. Скотту Фицджеральду. Например, такие:

"Банальность этой истории ни в коей мере не искупается другими достоинствами за отсутствием у автора каких-либо признаков необходимого для романиста творческого воображения" ("Boston Transcript").

Таким образом отрецензирована "Американская трагедия" Теодора Драйзера.

"Его персонажи мелки, как блюдца, в которых скапливаются ежедневные эмоции, и вместо того, чтобы интерпретировать свой материал или даже бросить ему вызов, автор довольствуется тем, что просто дублирует его под копирку, в результате чего перед нами предстает всего лишь не особенно значительная поверхность парижской жизни" ("Dial").

Рецензируемая книга - "И восходит солнце" Эрнеста Хемингуэя.

"Если какая-либо эстетическая теория приводит к оправданию такой книги, как эта, то нормальный читатель вправе сказать: лучше послать теорию к дьяволу и присоединиться к наивному большинству, которое чувствует, что романист должен налагать на свое воображение такие же ограничения, которые он считает необходимым налагать на себя при общении с другими людьми" (А.Р.Томпсон, "Bookman").

Рецензируемая книга - "Святилище" Уильяма Фолкнера.

"Великий Гэтсби" Ф. Скотта Фицджеральда, входящий ныне в число общепризнанных шедевров, получил в текущей критике крайне низкую оценку: "Великий Гэтсби" - откровенно плохая книга" (" The Independent").

"То, что изначально не было живым, не может иметь жизнеспособного продолжения, поэтому данная книга - однодневка, роман на один сезон" ("New York Tribune").

"Немного вялый, мягковатый и нестерпимо манерный, роман "Великий Гэтсби" смело может быть отнесен к разряду книг, не заслуживающих читательского внимания" (Спрингфельд, Respublican).

Процитированные рецензенты и писатели двадцатого столетия продолжают традицию необоснованных - и зачастую вопиюще несправедливых - суждений, которая существовала уже в Древней Греции.

Аристофан называл своего коллегу-драматурга Еврипида "собирателем общих мест", развратителем юношества и "делателем жалких оборванцев"; он посвятил не менее двадцати лет нападкам на творца, создавшего несколько величайших в мире пьес.

Бен Джонсон весьма сдержанно относился к Шекспиру, не удосужившемуся переделать неудачные строчки своих стихов. Эдмунд Уоллер сказал о "Потерянном рае" Джона Мильтона: "Если не считать достоинством длину поэмы, придется признать, что это неудачное произведение, поскольку никаких других достоинств у него нет". В том же столетии Эндрю Марвелл приступил к разбору произведения одного из своих собратьев-писателей, но внезапно отказался от этой идеи. Он сказал, что если бы продолжил это занятие, то публика увидела бы, с каким презренным существом ему приходилось иметь дело, но он вовремя остановился из-за "невыносимого запаха и слизи, появившейся на пальцах".

В восемнадцатом веке Джонатан Свифт проявил меньше сдержанности, разбирая недостатки произведений сэра Ричарда Стила. Свифт допускал, что этот автор журнала "Spectator" мог бы стать неплохим писателем, если бы ему удалось преодолеть некоторые из своих слабостей. Для начала ему следовало бы обратить чуть больше внимания на грамматику, выучить что-нибудь о "свойствах и сочетаемости слов" и "исхитриться получить хоть какую-то информацию о предметах, с которыми он намеревается нас ознакомить".

В девятнадцатом веке Томас Карлейль, отказавшийся даже встретиться с Олджерноном Суинберном, объявил, что не желает знаться с человеком, который "сидит в канализационной трубе и добавляет в нее свои испражнения". Не видя необходимости в том, чтобы маскировать свои чувства, Карлейль охарактеризовал философа Герберта Спенсера как "самую бесконечную задницу в христианском мире" и оставил для потомства следующий портрет Чарльза Лэма:

"В бедном старом Лэме господствует неодолимая тяга к джину. Разговоры, которые он ведет, на редкость бессодержательны, что свидетельствует о невежестве и мелочности натуры; даже когда он затрагивает серьезные темы (что случается редко) и производит впечатление благоразумного человека, это чистая видимость: он просто хочет убедить собеседника в своей мудрости; на самом деле у него расслабленный мозг, признак душевного расстройства".

Но и самому Карлейлю не удалось уйти невредимым с литературного поля боя. Его современник Генри Джеймс следующим образом подытожил свои (отнюдь не благоприятные) впечатления о свирепом шотландце: "Все та же старая сосиска, шипящая и потрескивающая в собственном жире".

Тон нападок на таких безоговорочно уважаемых ныне литераторов, как Уильям Вордсворт, кажется по прошествии лет удивительным. Критик Фрэнсис Джеффри был разъярен появлением в 1814 году длинного стихотворения Вордсворта "Прогулка" ("Excursion"). Он назвал "Прогулку" "протокольной записью нравоучительно-благочестивого бреда" и сказал, что "по причине охов, вздохов, исступленного восторга и фантастических воспарений даже внимательному и подготовленному читателю трудно уловить хотя бы намек на смысл, который, по-видимому, намеревался вложить в это произведение автор".

Впоследствии Джеффри распространил свой вердикт и на самого поэта: "Кажется, теперь уже совершенно ясно, что в лице мистера Вордсворта мы имеем дело с совершенно безнадежным случаем; нам остается только оставить его в покое - как неисцелимого, а стало быть, и не подлежащего критике человека".

"Литературная газета" ("Literary Gazette") была еще более несдержанной в своих нападках на Перси Биши Шелли; рецензент "Освобожденного Прометея" резюмировал свою оценку следующим образом:

"Это не что иное, как абсолютный бред; и если бы мы не были уверены в обратном, то посчитали бы само собой разумеющимся, что автор - сумасшедший, поскольку его принципы смехотворны и глубоко порочны, а его поэзия представляет собой гремучую смесь из совершеннейшей ерунды, глупых излияний исступленного мечтателя и маниакального бреда".

Аналогичный случай произошел во Франции, когда редактор попросил Альфонса Доде написать статью в ознаменование того, что Эмиль Золя закончил двадцатый и последний том серии романов о семействе Ругон-Маккаров:

"Если бы я решил написать такую статью, - ответил Доде, - то в ней содержался бы следующий совет Эмилю Золя: теперь, когда семейное древо Ругон-Маккаров предстало перед нами в полном объеме, вам остается только повеситься на его самой высокой ветке".

Другой Генри Джеймс, писатель конца девятнадцатого - начала двадцатого века, также часто становился жертвой оскорбительных нападок. Марк Твен однажды заметил, что если бы ему пришлось выбирать между чтением какого-нибудь позднего романа Джеймса и горением в пламени дантовского "Ада", он без малейших колебаний прыгнул бы в огонь. Х.Л.Менкен, один из величайших практиков спонтанного литературного членовредительства, обозвал Джеймса "идиотом, причем не простым, а бостонским, то есть идиотом до мозга костей, идиотичнее которого нет никого на свете". Не ограничившись этим, он заметил далее, что Джеймс "не знает ровным счетом ничего о женщинах, мужчинах и животных, а также о том, как пишутся книги"; по мнению Менкена, "вероятность того, что он мог бы написать хорошую книгу, не более велика, чем возможность увидеть епископа Мэннинга пляшущим жигу".

Как мы уже убедились, в двадцатом столетии писатели часто пытались душевно изувечить своих товарищей по литературному цеху при помощи язвительных, исполненных яда замечаний. Ярким образцом подобного литературного поведения может послужить высказывание Дороти Паркер о переслащенной сахарином книге А.А.Милна. Выступая в журнале "New Yorker" в колонке под псевдонимом "Постоянный читатель" ("Constant Reader"), миссис Паркер сделала в своем обозрении драматическую паузу, чтобы объявить: "Постоянный читатель сыт по горло, из его ушей уже течет патока".

Позднее, когда Трумэна Капоте попросили высказать мнение о Джеке Керуаке, никогда не перечитывавшем свои рукописи, он сказал: "Это не писательство, это печатание на машинке".

Нельсон Олгрен ухитрился изящно оскальпировать сразу двух своих наиболее преуспевающих собратьев-романистов, Слоана Уилсона и Германа Вука: "Если бы "Человек в сером фланелевом костюме" справлял свадьбу с "Марджори Морнингстар" средь бела дня у меня в подъезде, я не потрудился бы выйти из квартиры".

Такое вдохновенное надругательство (не чуравшееся "перехода на личности"), забавное для всех, кроме жертвы, было характерной чертой литературной жизни на протяжении столетий. Но, наряду с подобными кавалерийскими наскоками, имели место и продолжительные междоусобицы, в которые вовлекались крупные романисты, поэты и драматурги; самые драматичные из такого рода баталий описаны в этой книге.

Двадцатилетняя кампания Аристофана против Еврипида имеет современный аналог в форме тридцатилетней войны, которую вел Макс Бирбом (Beerbohm) против Редьярда Киплинга; эта граничившая с одержимостью односторонняя борьба заслуживает хотя бы краткого анализа, потому что она проливает свет на импульсивную природу рассматриваемого феномена.

Бирбом, встречавшийся с Киплингом, который произвел на него самое благоприятное впечатление (он был внимателен, тактичен и дружелюбен), испытывал тем не менее странную, продолжавшуюся почти всю жизнь потребность нападать на него, осыпая оскорблениями и язвительными насмешками. Одним из примеров нападок Бирбома на Киплинга, которого иногда критиковали за грубость языка, могут послужить его "размышлизмы" относительно того, не является ли имя "Редьярд Киплинг" псевдонимом женщины-писательницы. "Леди, которая пишет художественные произведения, с наибольшей очевидностью выдает свою половую принадлежность в создаваемых ею портретах мужчин: они более показательны, чем другие промахи, - отмечает Бирбом с намеренной жестокостью. - Перечитайте рассказы Киплинга, и вы убедитесь, что мужчины изображены в них с исключительно женской точки зрения".

Пораженный и глубоко уязвленный Киплинг хранил молчание, и тогда Бирбом обратился к пародии, опубликовав рассказ под названием "P.C., X, 36" за подписью: "R*D**RD K*PL*NG". Это был рассказ о полицейском, констебле по имени Джадлип, рассуждавшем о себе и вселенной в пассаже, который легко мог появиться в каком-нибудь незрелом рассказе плодовитого Киплинга: "Кто я? Жалкое ничтожество. Кто такой сержант? Над его душой стоит инспектор. А над инспектором суперинтендант. Над ними над всеми старый бюрократический, перемалывающий все и вся Ярд. А еще выше - министерство внутренних дел. Что сказать о нем? И оно - такое же ничтожество, как и я. Почему? - Джадлип закинул голову и посмотрел на звезды. - Потому что над нами над всеми треклятые небеса...

Не удостоившись ответа от своей жертвы, Бирбом продолжал поносить Киплинга как любимца британской публики, начисто лишенной художественного вкуса; в своем рассказе "Второе детство Джона Буля" он заставляет "Джона Буля" обратиться непосредственно к Киплингу с такими словами:

"Мне пришла в голову фантазия поговорить с вами, молодой человек, хотя, сказать по правде, у меня не часто возникает потребность пообщаться с поэтом. Я обращаюсь к вам, потому что больше не к кому. Конечно, есть Шекспир. Он был чудом. Он был? сладкозвучным лебедем Эйвона, так я его называю. Что там ни говори, а он - наше все, мы больше не увидим такого, как он. Ну, был еще Теннисон с его одой героям Балаклавы. Он тоже был по-своему хорош. Ну и Луис Моррис. Этот парень умеет отличать хорошее от плохого, он знает добро и зло как свои пять пальцев и не боится говорить, где кончается одно и начинается другое. Но большинство поэтов - люди другого рода. Суть моей мысли в том, что они недостаточно здоровы. Они не обладают благотворной целостностью натуры. Посмотрите на Байрона! Нахальный денди со своим надутым видом и тугим воротничком, не пропускающий ни одной юбки. Я разобрался что к чему и послал его куда подальше. "Пошел вон!" - крикнул я ему, его и след простыл. Исчез вместе со своими дружками, составлявшими несвятую троицу, включая беднягу-лунатика по имени Шелли, который утонул в итальянском озере; убежден: это было первое купание в его жизни. Почти все они такие - им не хватает душевного здоровья и целостности натуры. Вы - не такой, как они. Вы не пускаете пыль в глаза, не строите из себя небожителя, и хотя бываете иногда грубоваты (имею в виду ругательства, жаргон и все такое), я прямо скажу: вы всегда относились ко мне по-человечески и с должным уважением. Вы делаете все как надо, вы достойный человек, вы...".

Когда С.Н.Берман интервьюировал Бирбома для своих "Разговоров с Максом", он неоднократно выходил на тему странной кампании против Киплинга, развязанной его собеседником. Судя по всему, Бирбом предпочитал говорить о других вещах, но после нескольких уклончивых замечаний сделал вдруг необычайно откровенное признание относительно своей односторонней литературной битвы:

"Вы спрашиваете меня о Киплинге. Когда я впервые встретился с ним в Балтиморе, он принял меня очень приветливо. Он был очарователен. И позднее? он был таким симпатичным, таким милым. А затем, вы знаете, его книги выходили одна за другой, и меня время от времени просили их прорецензировать. Видите ли, я просто не мог их выносить. Он был гений, великий гений, и я чувствовал, что он унижает свой талант книгами, которые пишет. И я не мог этого не сказать. И это продолжалось и продолжалось. Его и мои друзья говорили мне, что Киплинг был потрясен и шокирован тем, что я о нем писал. Но я не мог остановиться. Понимаете? Не мог остановиться. По мере того, как он публиковал новые книги, возрастало мое негодование, и я чувствовал себя все более униженным. Он не останавливался; я не мог остановиться. Я понимал, что надо остановиться. Я хотел это сделать. Но не мог".

После небольшой паузы Бирбом продолжал:

"После той встречи в Балтиморе я виделся с ним дважды. Один раз случайно. Я ехал в экипаже, и мы разминулись на Стренде. Он увидел меня, и он знал, что я увидел его. Но когда наши экипажи сблизились, мы оба отвели глаза. Затем, несколько лет спустя, я снова увидел его, на этот раз в клубе White?s. Между нами был стол, и, глядя через него, через головы обедающих посетителей, я поймал его взгляд. Он смотрел на меня. Мне захотелось встать. Мне очень хотелось подойти к нему и сказать: "Мистер Киплинг, я восхищаюсь вами, я в восторге от вашего великого гения. Если я писал о вас резко, то только потому, что вы, как мне кажется, далеко не в полной мере реализуете возможности вашего гения". Не могу передать, как сильно мне хотелось так поступить. Но я этого не сделал. Почему? Почему я не раскрылся перед ним? Почему продолжал преследовать его своими нападками? А теперь он мертв, и уже слишком поздно что-то исправить".

В отличие от хранившего молчание Киплинга, другие жертвы подобных кампаний отвечали на них яростными контратаками, в результате чего развязывались битвы, длившиеся десятилетия.

Почему такое количество знаменитых писателей посвятило так много времени и энергии этим затяжным литературным баталиям? На этот вопрос нет и не может быть единого ответа, но в основе большинства битв такого рода (о некоторых из них будет подробно рассказано ниже) лежали следующие факторы: зависть, ревность, гордость, личный антагонизм и серьезные литературные разногласия. Попытаюсь проиллюстрировать их по порядку.

Зависть. Уильям Мейкпис Теккерей, живший на жалкие гонорары, выплачиваемые авторам журналов, с горечью наблюдал за тем, как толпы читателей вырывали друг у друга из рук последнюю публикацию отрывка из нового романа Диккенса. Эти переживания омрачили его жизнь и создали атмосферу, в которой длительное взаимное отчуждение двух великих писателей-современников стало неизбежным.

Ревность. Бернард Девото видел перед собой целую группу писателей, достигших популярности как среди критиков, так и в широких читательских кругах, в то время как беллетристические опыты самого Девото подвергались в рецензиях издевательствам и насмешкам. Не ощущая ограниченности своих возможностей, Девото принялся поучать Эрнеста Хемингуэя, Джона Дос Пассоса, Уильяма Фолкнера, Томаса Вулфа и Синклера Льюиса, объясняя им, как следует писать романы. Большинство вышеуказанных писателей проигнорировало его, но Льюис ответил, в результате чего разразилась одна из самых свирепых литературных баталий двадцатого века.

Гордость. Молодой Эрнест Хемингуэй произвел неизгладимое впечатление на многих писателей, включая уже имевших в то время мировую известность. Большинство из них были настолько благородны, что хвалили его произведения и даже прилагали серьезные усилия для того, чтобы проторить ему путь к более широкому признанию. Вместо того чтобы выразить благодарность за полученную от них бескорыстную помощь, Хемингуэй преисполнился решимости доказать, что он проделал свой путь в одиночку, без чьей-либо поддержки. В конечном итоге он публично отрекся от почти всех крупных писателей, которые первыми признали его и провозгласили гением.

Личный антагонизм. Д.Г.Лоуренс довольно рано обнаружил некоторые непривлекательные свойства характера Джона Миддлтона Марри, но, несмотря на повторяющиеся и зачастую ожесточенные ссоры, их взаимоотношения длились семнадцать лет. Когда дело подошло к концу, Лоуренс заметил: "Мы принадлежим к разным мирам. Даже став бессмертными душами, мы будем обитать в разных Аидах".

Серьезные литературные разногласия. Генри Джеймс увидел в молодом Г.Дж.Уэллсе перспективного ученика, живого и энергичного писателя, который смог бы внести свой вклад в развитие романа нового типа. Затем, после того как Уэллс отдал в печать несколько грубых, торопливо написанных рукописей, публиковавшихся одна за другой, Джеймс сперва удивился, затем встревожился и, наконец, пришел в ярость. Когда он начал открыто критиковать своего ученика, молодой дерзкий Уэллс ответил резкими насмешками. Драматическое изменение во взаимоотношениях между этими двумя писателями послужило материалом для одного из памятных рассказов Генри Джеймса.

Хотя в последующих главах могут быть обнаружены все вышеперечисленные причины литературных ссор, было бы глупо попытаться разбить эти баталии на четкие категории. Споры и свары носили комплексный характер, и никакая рубрикация не сможет их полностью объяснить.

Межписательские схватки помогают узнать нечто новое о многих разных - и разномасштабных - фигурах, от Сэмюэля Джонсона и Александра Поупа до Нормана Мейлера и Эдмунда Уилсона. Люди, появляющиеся на страницах этой книги, по большей части наделены большим талантом; некоторые из них были воинственными или просто сварливыми по характеру, другие обнаружили способность проявлять неожиданную доброту, многие время от времени выказывали мелочность, а кое-кто дошел до грани помешательства.

Итак, читателю предоставляется возможность ознакомиться с баталиями, вспомнить о которых будет полезно хотя бы потому, что подобный ракурс позволяет окинуть свежим взглядом этих мужчин и женщин - часто встревоженных, нередко обозленных, волей случая счастливых и иногда раскаивающихся, - входивших в число знаменитейших в мире писателей.

Перевод Иосифа Фридмана