Осенью 1990 года, когда Германия праздновала свое объединение, в Москве разворачивалась настоящая трагедия. Исторический поворотный момент может быть реконструирован на основе открытых архивных материалов - протоколов заседаний политбюро, недавно опубликованных в России. (Речь идет о двух книгах: "В политбюро ЦК КПСС... По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985-1991)". - М.: "Альпина Бизнес Букс", 2006; и "Михаил Горбачев и германский вопрос". Сб. документов. 1986-1991. Сост. А.А.Галкина, А.С.Черняева. - М.: "Весь мир", 2006.)

В истории нередки случаи, когда лишь трудноуловимая, зыбкая грань отделяет победу от поражения, радость от страха, эйфорию от депрессии. И все же трудно представить себе более резкий контраст, нежели тот, который в октябре 1990 года разделял события, происходившие в Берлине и в Москве.

Президентский совет (ключевая группа советников советского президента Михаила Горбачева) собрался в Кремле в 10 часов утра в среду, 17 октября. День выдался солнечный, но заседание никак нельзя было назвать рутинным. Как записал позднее Анатолий Черняев, оно напоминало ему ситуацию, сложившуюся в Санкт-Петербурге в октябре 1917 года: "А в моей "исторической" памяти - картина заседания Временного правительства в Зимнем дворце в октябре 1917 года: Смольный диктует, в противном случае штурм". В 1990 году эксперт по внешней политике Черняев был кем-то вроде горбачевского Генри Киссинджера.

В этот октябрьский день на горизонте тоже просматривался штурм, но на этот раз им грозил главный враг Горбачева Борис Ельцин, манера поведения которого внушала президенту самые мрачные предчувствия. Ельцин, три месяца назад вышедший из КПСС, был тогда спикером российского парламента; сияя в лучах славы как полномочный представитель самой крупной советской республики, Ельцин прошлым вечером поставил Кремлю ультиматум: его республика больше не будет считать себя подчиненной советскому руководству. Ельцин угрожал Горбачеву отделением.

Черняев так описывает эту сцену в своем дневнике: "Словом, все в испуге. И смешно, и горько, и постыдно было наблюдать этот ареопаг: люди, которых М.С. собрал в нем, не в состоянии ни мыслить, ни действовать по-государственному". Таким было состояние небольшой группы людей, находившихся тогда в зените власти, - группы, которая должна была решить судьбу половины мира. Это был, мягко говоря, не самый легкий день в жизни Горбачева; как пишет Черняев, "М.С. сидел и поддавался эмоциям, ярился, соглашался". Но главным образом молчал. Только в коридоре, покинув зал заседаний, дал себе волю и "крыл нас всех подряд. ...Я уже решил, этого спускать нельзя. Смолчу - что народ скажет? Это трусость, козырь Ельцину. Этот параноик рвется в президентское кресло, больной. Все окружение науськивает его. Надо дать хорошо по морде...". Это был момент, когда он, возможно, почувствовал, что "перестройка", его великий исторический проект, подошла к концу.

В это самое время в 1600 километрах к западу от Кремля наблюдалась совершенно иная картина.

Вся Германия была охвачена единым объединительным порывом: восток страны присоединялся к западу. Две недели тому назад Восточная Германия согласилась "перейти под юрисдикцию конституции Западной Германии". Под звуки колоколов свободы и бетховенской Девятой симфонии на слова "Оды радости" Фридриха Шиллера немцы подняли черно-красно-золотой флаг Западной Германии над зданием берлинского рейхстага. С этого момента страна окунулась в поток празднований и ликований.

Немцы выражали благодарность странам-победительницам, вернувшим Германии суверенитет. Горбачев, который после долгих колебаний решил остаться дома, послал в Берлин многозначительный месседж. Он написал, что это было "великое событие, и не только для граждан Германии", что объединение Германии происходит "на рубеже двух эпох" и что оно станет "символом" и важным фактором в "усилении общего порядка и мира".

Это были великие слова, слова человека, который, инициировав политику перемен в своей стране, сделал возможным и освобождение других регионов, в первую очередь Восточной Европы: бывший чехословацкий лидер Александр Дубчек, находившийся в ссылке, с триумфом вернулся в Прагу, была свергнута коммунистическая старая гвардия в Будапеште, Бухаресте и Софии и, наконец, рухнула Берлинская стена. Но дома, в СССР, реформы Горбачева стали камнем у него на шее.

Михаил Сергеевич Горбачев, который пять с половиной лет назад запустил процесс обновления советского пространства, оказался в этот октябрьский день у разбитого корыта: его политика трещала по всем швам. В то время как немецкое правительство провозгласило в Бонне, что объединение Германии "в целом окупится", то есть осуществится без поднятия налогов, Горбачев был вынужден ввести в Ленинграде продуктовые карточки. Литва и Казахстан прекратили поставки зерна, наблюдалась нехватка мяса и молока.

Коммунистическая партия, которую Горбачев все еще возглавлял, противилась введению рыночной экономики. Через несколько недель 15 секретарей обкомов потребовали отставки Горбачева, а его седовласый, приятно улыбающийся министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе выбросил полотенце. А вскоре волна освобождения, которую спровоцировал сам Горбачев, захлестнула советскую сферу влияния, вынудив Москву послать танки на подавление восстаний в Литве и Латвии. А через год эра Горбачева подошла к концу.

Что на самом деле произошло тогда в политбюро - этом секретном органе управления, созданном Лениным незадолго до Октябрьской революции, органе, заседания которого даже не могли записываться стенографами, - было тайной за семью печатями на протяжении пятнадцати лет после коллапса советской империи. До недавнего времени никто не знал, что обсуждалось каждую среду тринадцатью мужчинами в сером, старшему из которых было 80 лет; Горбачев, в свои 54, был среди них самым молодым.

Реальный Горбачев и сам оставался загадкой. Соответствовал ли его внутренний облик тому благоприятному впечатлению, которое он произвел, посетив Соединенные Штаты в мае 1990 года? Был ли он действительно зрелым государственным деятелем и независимым, разумным лидером, обладавшим смелостью и ясностью ума, которые позволили ему согласовать решения о статусе будущей Германии с тогдашним президентом США Джорджем Бушем-старшим?

Ведь этот самый человек спустя короткое время сидел, молчаливый и встревоженный, на съезде Коммунистической партии и вынужден был выслушивать издевательский смех и грубости от своих соратников по партии. "Потом произнес заключительное слово, - вспоминает тот же Черняев. - Отвечал путано, многословно, сумбурно, иногда не умея выразить того, что хотел, или, как всегда, боясь определенности, сознательно плутал, чтобы не было ясно".

Чем не провинциальный обкомовский работник?

Ныне же у нас впервые появляется возможность решить эту загадку благодаря публикации аутентичных протоколов кремлевских заседаний. Начиная с 1985 года три близких советника Горбачева записывали многое из того, что происходило на секретных заседаниях политбюро, Президентского совета и Совета министров, а также того, что обсуждалось с участием Горбачева в малых группах, включая беседы тет-а-тет с этими советниками. Назовем их имена: Анатолий Черняев, советник Горбачева по внешнеполитическим вопросам, Вадим Медведев, секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза (ЦК КПСС), эксперт по идеологии, и Георгий Шахназаров, специалист по социалистическим странам.

Протоколы, составляющие более 1 400 страниц убористо напечатанных машинописных материалов, вторая часть которых посвящена исключительно германскому вопросу, представляют собой отражение эры, которую Черняев называет "колоссальной исторической трагедией". За шестьдесят пять лет советской власти всякая информация об обсуждении во властных структурах возможных отклонений от генеральной линии партии в лучшем случае помещалась в контролируемой партийными бонзами газете "Правда". Однако у читателей этой газеты создавалось впечатление, что правящая партийная бюрократия не обсуждала на своих заседаниях ничего, кроме обычных рутинных дел.

Впервые опубликованные документы рисуют совершенно иную картину, нисколько не похожую на обрисованную выше. При Горбачеве политбюро было местом острой полемики, споров и обвинений, откровенных разговоров и яростных личных нападок. Протоколы заседаний, особенно касавшихся судьбы советского пространства, читаются как триллеры, персонажами которых выступают правители из кремлевского "узкого круга". Из них явствует, что Горбачев был кем угодно, но только не мечтателем и что именно он был мотором перестройки. Они показывают также, как искусен был Горбачев в нейтрализации и "дожимании" своих партийных коллег.

Но эти протоколы раскрывают перед нами также и трагическое противоречие - колоссальный зазор между смелостью, демонстрируемой Горбачевым в узком кремлевском кругу, и его публичными речами, при помощи которых он рассчитывал повести за собой страну. Из протоколов становится ясно, например, что борьбу с привилегиями политического истеблишмента начал вовсе не Ельцин, развернувший в 1987 году соответствующую агитацию, но Горбачев - за два года до этого, на заседании политбюро. Это было достижение, которое Горбачев никогда публично не признавал за собой.

Что касается внешней политики, то протоколы рисуют человека, ставшего жертвой внешних и внутреннних сил, но при этом остававшегося адептом разработки оригинальных планов и готового сдавать безнадежные позиции в критических ситуациях.

Протоколы можно рассматривать как дневники, описывающие "вершки" и "корешки" советской внешней политики. Они приоткрывают подоплеку концепции нашумевшей встречи на высшем уровне с тогдашним президентом США Рональдом Рейганом, показывают, как Москва заставила себя открыть правду о ядерном потенциале Советского Союза и в каком отчаянии пребывали русские в связи с ситуацией в Афганистане.

Это увлекательный рассказ, достойный Ле Карре или Форсайта: исход борьбы в московском руководстве за ключевые решения, касающиеся будущего, не был ясен до самого последнего мгновения. Горбачев представляется человеком, которого раздирают сомнения относительного будущего, но вместе с тем он был решительно настроен на победу, предпринимая рискованные шаги.

Борьба между старым и новым, согласно секретным досье Кремля, началась летом 1985 года, когда совершенно неожиданно молодой Михаил Сергеевич Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПС. Страна была на грани: военная авантюра в Афганистане и гонка вооружений, развязанная Москвой, обескровили экономику. Нужда и бедность стали каждодневной реальностью, в "стране социализма" количество абортов превысило число рождений. Горбачев в ходе секретных заседаний сразу же инициировал обсуждение вопроса о системе. Он начал с жестких оценок деятельности глав диктатур-сателлитов. "Чаушеску совершенно безумен, пусть идет к черту!" - сказал молодой глава Кремля. Ливийский лидер Муаммар Каддафи - "авантюрист, тип, из-за которого мы должны опасаться мировой войны".

Реформы начались, диктаторы заворчали. В Кремле начали подумывать о диалоге с Вашингтоном по разоружению. Ортодоксальное большинство КПСС было против, Горбачев настоял. "Нацеливать ракеты SS-20 на Западную Европу - большая, грубая ошибка нашей европейской внешней политики. Разве мы хотим превратить страну в казарму?". Тогдашний министр обороны Соколов, а также Шеварднадзе и Добрынин его поддержали. Многие другие - нет. Структура власти не поддалась изменениям. Новый вызов был сделан с решением вывести войска из Афганистана. Соколов оказал лидеру решающую поддержку. "Военная победа в этой войне невозможна", - сказал он на одном из секретных совещаний.

Но самое тяжелое испытание было впереди. Диктаторы блока, сироты неосталинской системы, созданной Брежневым, пригрозили применить оружие против демократизации в Варшаве, в Восточном Берлине и Праге. В январе 1987 года Горбачев выступил с тревожным заявлением на заседании политбюро. "Товарищи, Хонеккер, Кадар, Живков дистанцируются от нас". "Спутник", самый прогорбачевский советский журнал, стал распространяться подпольно по причине жесткой цензуры во всей Восточной Европе за исключением Польши. Секретный доклад КГБ о переговорах между Горбачевым и Колем свидетельствует, что канцлер сказал главе Кремля: "Мы воспринимаем вас намного серьезнее, чем Хонеккер".

Случилось так, что за шесть дней до открытия границы в Берлине московские товарищи рассматривали возможность самим разрушить Берлинскую стену - прежде чем это сделают другие и разберут стену на сувениры. В конечном итоге, как свидетельствуют протоколы, Черняев призвал своего босса прекратить препятствовать членству объединенной Германии в НАТО.

Сборник протоколов был опубликован Московским "Горбачев-фондом", инициатором этого издания выступил бывший советник Горбачева Черняев, которому сейчас 89 лет. Вдобавок к тому, что он вел дневник, этот человек, двадцать лет служивший в международном отделе ЦК КПСС (до 1986 года, когда Горбачев назначил его своим советником), был также, возможно, самым дотошным "стенографом" заседаний политбюро: он вел записи как на формальных заседаниях, так и во время встреч Горбачева с главами других государств. Когда по той или иной причине вести записи было невозможно, Черняев записывал происшедшее за день по памяти.

"Мы хотели рассказать правду", - говорит он, объясняя мотивы публикации этих документов. Но может ли один из ближайших советников Горбачева быть действительно объективным наблюдателем событий? Черняев действительно имеет необходимую для этого квалификацию. Специалист по политике и историк, он сумел сохранить критический взгляд на фантастический взлет Горбачева, уроженца южной России, и на всю его деятельность на протяжении трех десятилетий.

Черняев и Горбачев встретились в 1972 году, когда будущий генсек был партийным секретарем в Ставропольском крае. Черняев сопровождал Горбачева во время одной из его поездок за границу и даже убедил будущего президента посетить кинотеатр класса Х ("он был очевидно смущен"), присутствовал на выборах Горбачева на пост генерального секретаря ("под громовые аплодисменты") и позднее сопровождал Горбачева во время государственных визитов в США (встреча с Бушем-старшим), Великобританию (встреча с Маргарет Тэтчер) и Германию (встреча с канцлером Гельмутом Колем). Черняев был рядом с Горбачевым, когда тот был изолирован в Крыму во время путча - попытки государственного переворота, имевшей место в Москве в августе 1991 года.

Черняев уважал президента, но позднее глубоко в нем разочаровался. Он предпочел не ездить на кавказский саммит в июле 1990 года, в ходе которого Коль и российский лидер обговаривали условия объединения Германии, потому что к тому времени у него выработалось "отвращение к Горбачеву".

В глазах Черняева это был конец перестройки.

Горбачев определил курс своей внешней политики примерно через три месяца после своего избрания на пост генерального секретаря в начале июля 1985 года - путем смены министра иностранных дел.

Он сместил с этой должности престарелого (ему было тогда 76 лет) Андрея Громыко, который за двадцать восемь лет пребывания министром завоевал кличку "мистер Нет", и назначил его на пост номинального главы государства. Горбачев предложил в качестве преемника Громыко главу Грузинской коммунистической партии Эдуарда Шеварднадзе, человека "со вкусом ко всему новому" и "со склонностью к независимому подходу". Он рассчитывал на то, что Шеварднадзе разрушит барьеры между Востоком и Западом, создаст благоприятные условия для перемен внутри страны.

"Секретным оружием" Горбачева на внешнеполитическом фронте было его обаяние. Он объявил об одностороннем моратории на испытания ядерного оружия, добился того, чтобы жена сопровождала его в Париж во время первого визита на Запад, и вдохнул новую жизнь в стагнирующие переговоры с "буржуазным миром" на советско-американских саммитах в Женеве и Рейкьявике.

Но этот подход оказался неэффективным по отношению к Германии, и за первые два года горбачевского правления в качестве генерального секретаря КПСС отношения между Москвой и Бонном оставались весьма прохладными.

Проблемы во взаимоотношениях Советского Союза и Германии несли на себе отпечаток холодной войны, поддержки Бонном американской противоракетной программы - и одного поразительно неловкого шага со стороны Гельмута Коля. В интервью еженедельнику Newsweek немецкий канцлер сравнил пиаровские технологии Горбачева со стилем работы шефа гитлеровской пропаганды Йозефа Геббельса - одного из "палачей, ответственных за преступления гитлеровской эры" (вдобавок Коль, вслед за Куртом Шумахером, назвал неокоммунистов "перекрашенными в красный цвет фашистами"). Горбачев, который, по мнению хорошо знавших его людей, отличался эгоцентризмом и повышенной чувствительностью к своему имиджу, никогда не простил Колю этого высказывания.

Московские документы показывают, что Советский Союз на протяжении почти двух лет демонстративно третировал немецкого канцлера как "реакционера" и "реваншиста". На одном из заседаний политбюро 1986 года Горбачев приказал "ограничить политический диалог с Колем и не допускать контактов на высоком уровне с Федеративной Республикой Германией". Согласно неофициальным записям Черняева, Горбачев сказал: "Канцлеру нужно преподать урок. Мы должны его укоротить. Однако мы не можем допустить, чтобы ситуация приняла экстремальный характер. Коль уже начинает нервничать".

Советско-германские отношения только начали оттаивать летом 1987 года, более чем через два года после прихода Горбачева к власти. С его точки зрения, более близкие отношения с "самой важной для нас страной в Западной Европе" было лишь козырной картой в игре Советов в покер с американцами. ("Американцы сойдут с ума в ту минуту, когда мы установим контакты с Западной Европой").

Кроме того, Горбачев нуждался в Бонне - особенно когда дело касалось экономических отношений. 16 июля 1987 года он сказал своим товарищам на заседании политбюро: "Кажется, мы достигли низшей точки - точки замерзания - в отношениях с Федеративной Республикой Германией".

Встреча с тогдашним президентом Германии Рихардом фон Вайцзеккером в Москве оказалась своего рода прорывом, и Горбачев быстро добился того, чтобы политбюро одобрило его планы развернуть "большой диалог" с Бонном. Приводя еще один довод в пользу изменения своей позиции, Горбачев сказал: "Мы не можем оставить Западную Германию Хонеккеру".

Кремлевские протоколы подтверждают, что проблема Горбачева состояла в том, что он не испытывал особых симпатий ни к Колю, ни к Хонеккеру. И если позднее он достиг определенного взаимопонимания с немецким канцлером - до такой степени, что обращался к нему "Хельмут", - то его отношения с лидером коммунистической партии Германии, СЕПГ, постоянно ухудшались. Хонеккер, традиционный коммунист, чувствовал угрозу со стороны реформ, проводимых молодым советским генеральным секретарем. 29 января 1987 года Горбачев сказал на заседании политбюро:

"Хонеккер сравнивает наше администрирование с тем, что происходит в Югославии. Как плохо мы знаем друг друга. Он интерпретирует пьесу Шатрова (и содержащуюся в ней критическую оценку роли Ленина) как попытку отречься от традиций Октября. Он также не одобряет нашей позиции в деле Сахарова. Мы не можем реагировать на этих ископаемых путем перекрытия кранов [имеется в виду снабжение природным газом и нефтью]. Хонеккер и Кадар не верят, что развитие событий у нас в стране носит необратимый характер. Мы должны оставаться друзьями. И мы должны реагировать спокойно на все, что Хонеккер о нас говорит".

Из московских протоколов явствует, что Хонеккер действительно был туповатым, лишенным чувства юмора и упрямым человеком, который считал себя хранителем лучших традиций мирового революционного движения. Не ограничиваясь привычными закулисными интригами, он нападал на Горбачева при встречах лицом к лицу, не стесняясь бомбардировать своего русского коллегу цитатами из Маркса и Ленина. Восточногерманский лидер пытался объяснить Горбачеву, что он, Хонеккер, сыграл важную роль в развитии социализма в Советском Союзе и что он не собирается спокойно наблюдать за тем, как рушится милый его сердцу имидж "братской" советской державы. В сентябре 1988 года во время визита в Москву Хонеккер позиционировал себя как защитник тех людей, которые на самом деле давно уже стали сторонниками перестройки:

"Некоторые истории, опубликованные у вас в прессе, не согласуются с вашими речами. Советский Союз всегда был маяком для миллионов наших граждан. Нестерпимо видеть, как ставятся под вопрос достижения Октябрьской революции. Мы рассматриваем проблемы Советского Союза как наши собственные проблемы <...> и мы будем продолжать нашу идеологическую борьбу против враждебных действий Запада. Сейчас у нас в самом разгаре предвыборная кампания, и 94,8% коммунистов принимают участие в митингах!"

Ответ Горбачева был проникнут иронией:

"Если у вас возникнут трудности с объяснением нашей политики, пожалуйста, звоните мне. Я приеду к вам, и мы вместе пойдем в массы и объясним им, что происходит в нашей стране, и ответим на вопрос - социализм это или нет".

Но, несмотря на открытую критику Горбачева и его политики, он был вынужден "попрошайничать" ввиду кризисного состояния восточногерманской экономики:

"Я вырос в Советском Союзе, и это мой второй дом. Но, конечно, это не мешает мне любить Восточную Германию. <...> Позвольте мне поднять важную для моей страны тему. Не сочтете ли вы возможным, благодаря введению более жесткого режима экономии в Советском Союзе, увеличить поставки нефти в Восточную Германию до двух миллионов тонн, то есть снова выйти на то количество, о котором мы договорились до того, как вы сократили поставки?"

Разумеется, осведомители кремлевского лидера давно ознакомили его с общественно-политической ситуацией в вотчине Хонеккера. После своего визита в Берлин министр иностранных дел Шеварднадзе отрапортовал на заседании политбюро в феврале 1987 года: "Спекулянты [в Восточной Германии] продают речи Горбачева за большую цену на черном рынке. Люди Хонеккера боятся его. Все, что он говорит, - истинная правда. Его слово - непререкаемая истина, о какой бы сфере действительности ни зашла речь".

Но Шеварднадзе вернулся из Германии и с другими наблюдениями:

"Идея объединенной немецкой нации существует там в умах населения, в том числе и коммунистов. Они ищут контактов с жителями Западной Германии, и их трудно заставить критиковать эту страну. Мы должны серьезно, с научной объективностью исследовать идею объединенной Германии".

Босс Шеварднадзе, по сути дела, с ним согласился:

"Хонеккер всегда отвечает односложно, когда мы пытаемся обсудить с ним тему Стены. Вот почему мы должны тщательно выбирать слова и действовать очень тактично, когда речь заходит о процессах, являющихся, по существу, неизбежными".

Между Горбачевым и Хонеккером было очень мало общего: трудно себе представить более непохожих друг на друга людей. На психологическом уровне это помогало кремлевскому лидеру осуществить намеченную перемену политики по отношению к Бонну. Новость о том, что в Москве к власти пришел человек, который хотя и произносит дежурные фразы о приверженности теории двух немецких государств, но на самом деле думает о восстановлении единой Германии и ясно дает понять, что верит в историческую возможность объединения немецкой нации, произвела должный - и при этом предусмотренный - эффект.

В это время в Кремль зачастили полномочные представители Западной Германии: каждый, кто имел возможность приехать в Москву с официальным визитом, охотно совершал такое паломничество. Во время переговоров за кремлевским столом, покрытым фирменным зеленым сукном, немцы осыпали лестью нового партийного лидера, снабжали его информацией, маневрировали, уговаривали и убеждали. Все, что говорилось на этих встречах, записывалось и в конечном итоге находило путь в архивы.

Одним из посетителей Горбачева был Иоханнес Рау, премьер-министр земли Северный Рейн - Вестфалия, планировавший принять участие в борьбе за пост канцлера Германии на выборах 1987 года. "Если вы приедете в нашу страну в следующем году, - сказал он российскому лидеру, - меня, возможно, придется искать по другому адресу". Среди посетителей Кремля были такие видные персоны, как премьер-министр земли Баден - Вюртемберг Лотар Шпэт, один из лидеров немецкой социал-демократии Эгон Бар, министр иностранных дел ФРГ Ханс-Дитрих Геншер и Мартин Бангеман, глава Свободной демократической партии (FDP).

Ханс-Йохен Фогель, глава Социал-демократической партии (SPD), был особенно искушен в играх лести ("Когда я разговаривал с Маргарет Тэтчер, она подчеркнула, что за пределами Великобритании есть только два человека, которые ей нравятся: Горбачев и [бывший немецкий канцлер Хельмут] Шмидт"). Затем в декабре 1987 года Кремль почтил своим присутствием премьер-министр Баварии Франц Йозеф Штраус, сказавший Горбачеву: "До этого я был в СССР один раз - как офицер немецкой армии [при Гитлере]; мне пришлось побывать во Львове, Харькове и Ростове". Штраус и кремлевский лидер имели долгую беседу о марксизме и мировой революции, и Штраус закончил встречу, пригласив Горбачева к себе домой ("Вам наверняка понравится Бавария: она немного напоминает Грузию и места вокруг Ставрополя"). Горбачев, всегда питавший слабость к ярким индивидуальностям, позднее охарактеризовал Штрауса как "очень интересного собеседника" и "реалиста" - такой же похвалы удостоилась от него и "железная леди" Маргарет Тэтчер.

Наконец, в октябре 1988 года, Москву посетил канцлер Германии Гельмут Коль. Дотоле ледяные взаимоотношения начали оттаивать.

Появление Коля в Москве было началом конца для Хонеккера. На протяжении нескольких лет Горбачев с неодобрением наблюдал за тем, как восточногерманский лидер гнет свою линию по отношению к Западу, стараясь дистанцироваться от процессов, происходивших в России. В отчете о реакции Западной Европы на московский визит немецкого канцлера Черняев посоветовал своему боссу давать Хонеккеру как можно меньше информации о политике России по отношению к ФРГ. "Мы ведем свою политику, которая никак не идентична позиции Хонеккера".

Коль был достаточно хитер, чтобы извлечь выгоду из нарастающих трений между русскими и восточными немцами: он постоянно жаловался на упрямство восточногерманского лидера и позиционировал себя как единственного адекватного партнера Горбачева с немецкой стороны.

В июне 1989 года, когда лидер КПСС посетил Бонн, Коль сказал Горбачеву:

"Хонеккер не выказывает интереса к каким-либо изменениям или реформам. Вы не поверите, какой была наша реакция здесь, в ФРГ, когда восточногерманское правительство запретило продажу советского журнала "Спутник". Все смеялись. Но мне было не смешно. Могу сказать вам совершенно откровенно, что теперь мы понимаем Москву гораздо лучше и чувствуем себя ближе к ней, чем к Берлину. Но я не сделаю ничего такого, что могло бы дестабилизировать ситуацию".

Два дня спустя Коль сказал:

"Признаюсь вам совершенно открыто, что Хонеккер не оставляет меня в покое ни на минуту. Его жена только что призвала молодежь Восточной Германии защищать достижения социализма от происков внешних врагов - если понадобится, то с оружием в руках. Совершенно очевидно, что под "внешними врагами" имеются в виду социалистические страны, которые проводят реформы. Прежде всего, конечно, Польша и Венгрия".

Горбачев, будучи великим тактиком, пропустил замечание Коля мимо ушей. Между тем до падения Берлинской стены оставалось менее пяти месяцев.

"Именно тем летом 1989 года жизненный нерв ГДР то ли лопнул, то ли был перерезан, - писал по этому поводу советский дипломат Ю.А.Квицинский. - Во всяком случае, в Бонне после визита [Горбачева в ФРГ] был сделан вывод о возможности увеличить давление на режим Э.Хонеккера, открыто демонстрировавший неприятие курса М.С.Горбачева на перестройку и внутренние реформы".

5 октября 1989 года, в четверг, Анатолий Черняев сделал в своем дневнике следующую запись (также попавшую в архив):

"М.С. [Горбачев] летит завтра в Восточную Германию, на празднование сорокалетней годовщины страны. Он совершенно безразличен. Он уже звонил мне сегодня дважды, чтобы сказать, что текст его речи должен быть "отполирован" до последней буквы. Он будет изучаться очень пристально. "Я не скажу ни одного слова в поддержку Хонеккера. Я поддерживаю республику и революцию. Двадцать тысяч человек высыпали на улицы Дрездена сегодня, и столько же вчера - на улицы Лейпцига".

Горбачев, хотя и неохотно, приехал в Берлин. Хонеккер, едва оправившийся после серьезного недомогания, приветствовал его в берлинском аэропорту Шенефельд, поцеловав в щеку. Однако этот государственный визит оказался далеко не ординарным: он с особой ясностью показал, что российско-восточногерманский политический диалог становился все более трудным из-за полной несостыковки политики Хонеккера с реалиями того времени. Не случайно в конфиденциальной беседе с итальянским премьер-министром Джулио Андреотти, имевшей место несколько дней спустя, Горбачев охарактеризовал лидеров Восточной Германии как "политиков вчерашнего дня".

Горбачев вернулся домой глубоко озабоченным. Хотя никто не мог предсказать, что произойдет в Восточной Германии, было уже ясно, что русские будут втянуты в развитие событий. Как бы то ни было, через два дня после берлинского визита Горбачева вопрос об объединении Германии уже стоял на повестке дня политбюро. Девятого октября Черняев записал в своем дневнике:

Коль описал эту ситуацию следующим образом:

"Миттеран рассуждает о британско-французско-российском альянсе, Маргарет Тэтчер считает несправедливым, что немцы после поражения в двух войнах в конце столетия становятся "великим победителем". Если вы меня спрашиваете, то я скажу, что "за" был тогда Дж.Буш, "за" был канадский премьер Малруни, а в Европе однозначно "за" был только один политический деятель - Фелипе Гонсалес. Это сдружило нас, в то трудное время он никогда не бросал меня на произвол судьбы".

Естественно, Горбачев не слишком доверял своему новому другу Гельмуту Колю, которого он подозревал в попытке навязать свою волю руководству Восточной Германии в обход СССР. Он ощущал озабоченность, существовавшую на Западе, особенно среди американцев, по поводу того, что Советский Союз станет "крестным отцом" объединения Германии; Горбачев жаловался на это бывшему канцлеру Вилли Брандту, почетному председателю Социал-демократической партии Германии, когда Брандт - вскоре после берлинского визита - посетил Москву. Брандт ответил: "Объединение означало бы возвращение к прошлому, которое, во-первых, невозможно, а во-вторых, не может быть нашей целью".

Между тем время поджимало: события разворачивались намного быстрее, чем ожидали русские за кремлевскими стенами. Эксперты по Германии давно уже обратили свои взоры на Берлинскую стену. Некоторым из них казалось, что позиция Эгона Кренца, преемника Хонеккера, поможет снять этот вопрос с повестки дня. Первого ноября, во время своего первого официального визита в Кремль, Кренц сказал Горбачеву:

"Мы принимаем меры против массовых прорывов через Берлинскую стену. Там будет стоять полиция. Если будут предприняты попытки прорваться через Западный Берлин, ситуация крайне осложнится и мы будем вынуждены объявить чрезвычайное положение. Однако я не верю, что это случится".

Но русские не разделяли его оптимизма и не были готовы положиться на заверения Кренца. На заседании политбюро, состоявшемся 3 ноября, Горбачев спросил у главы КГБ Владимира Крючкова, сколько времени Кренц продержится у власти, учитывая непрекращающиеся демонстрации в Берлине. Крючков не имел ответа на этот вопрос. Тогда в разговор вступил министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, человек, обладавший "чувством нового"; он сделал заявление, которое было воспринято многими присутствовавшими как "провокационное". Шеварднадзе сказал: "Мы должны сами уничтожить стену".

Эта идея оказалась слишком смелой для коллег Шеварднадзе. Тем не менее Горбачев ясно дал понять, что Восточная Германия не может продолжать свое существование без помощи со стороны Бонна. Понадобилось всего шесть дней, чтобы граница была практически уничтожена - в результате неуклюжих маневров самих лидеров восточногерманской коммунистической партии. Возможно, эти прения на заседании политбюро объясняют, почему из четырех победоносных держав Советский Союз воспринял коллапс коммунистического правления в Восточной Германии, начавшийся 9 ноября, наиболее спокойно. И все же Горбачев потерял самообладание месяц спустя, когда Гельмут Коль представил ему ныне знаменитую "программу германского единства из десяти пунктов". Советский лидер назвал этот план "ультиматумом, политическим диктатом". Со временем Горбачев напишет, что действия Коля натолкнули его на мысль, "что интересы исторического значения были подчинены - и не только для германского народа - интересам избирательной кампании... разожгли страсти в Германии" и дестабилизировали ситуацию в Европе. Из записей Черняева видно, что министр иностранных дел Геншер испытал на себе вспышку гнева Москвы за то, что не пожелал дистанцироваться от Коля.

Вот как описывает встречу с Геншером сам Горбачев в своих мемуарах:

"В Москве 5 декабря 1989 года как раз была намечена моя встреча с Гансом Дитрихом Геншером. Геншер в начале беседы стал пространно рассуждать о перспективах всеобщего мира, об исторических, философских и моральных основах сближения двух народов, двух стран, о роли ФРГ и СССР в развернувшихся международных процессах, которые обещают сообщить новое качество отношениям между Западом и Востоком, и так далее. Сослался даже на верность Договору об основах отношений ФРГ - ГДР. Я вернул его к реальностям дня, заявив: "Есть две плоскости. Одна - философско-концептуальная, и именно на ней базируется изложенное вами. Другая - плоскость реальных, практических шагов... И тут возникают серьезные моменты, которые не могут нас не беспокоить. Прямо скажу, что не могу понять федерального канцлера Коля, выступившего со своими "десятью пунктами". Следует прямо заявить: это ультимативные требования". Я возмутился тем, что после того, как у меня с канцлером совсем недавно состоялся конструктивный, позитивный обмен мнениями и мы договорились по всем основополагающим вопросам, вдруг такой ход! "Или федеральному канцлеру все это уже не нужно? - продолжал я. - Он, видимо, уже считает, что играет его музыка, и он начал под нее маршировать... Коль заверил меня, что ФРГ не хочет дестабилизации обстановки в ГДР, будет действовать взвешенно. Однако практические шаги канцлера расходятся с этими его заверениями... Искусственное подталкивание было бы не в интересах народов и двух немецких государств. Именно в стремлении к стабильности на основе взвешенности и взаимного уважения оба германских государства должны адаптировать свои отношения. ...Вчера канцлер Коль ничтоже сумняшеся заявил о поддержке идеи конфедерации. Что означает конфедерация? Ведь конфедерация предполагает единую оборону, единую внешнюю политику. Где же тогда окажется ФРГ - в НАТО, в Варшавском договоре? Или, может быть, станет нейтральной? И вообще, что будет дальше? Вы все продумали? Куда тогда денутся действующие между нами договоренности? Канцлер, по сути дела, обращается с гражданами ГДР как со своими подданными", - наступал я на Геншера. Он стал убеждать меня, что "десять пунктов" направлены как раз на нормализацию процессов, на то, чтобы придать им более уравновешенный характер. И что он не видит тут вмешательства во внутренние дела ГДР. Настаивал, что это лишь предложения в адрес ГДР, а не ультиматум. Любопытен такой момент: Ганс Дитрих Геншер, упорно отстаивая политику своего правительства, все время подчеркивал, что она общая у него с канцлером (я его упрекал в "апологетике"). Но дело в том, что вице-канцлер и министр иностранных дел впервые узнал о "десяти пунктах"... слушая выступление Коля в бундестаге".

Генеральный секретарь чувствовал, что его влияние сходит на нет и развитие событий определяет Гельмут Коль, а не страны-победительницы. С этого момента все помыслы политбюро были устремлены на то, чтобы уменьшить потери и извлечь из практически неуправляемой со стороны Москвы ситуации хоть какую-то выгоду для Советского Союза.

Состоявшееся 26 января 1990 года в здании ЦК КПСС на Старой площади тайное четырехчасовое заседание нескольких членов политбюро стало для русских "моментом истины". Глава КГБ Крючков сказал: ситуация такова, что "мы уже не можем положиться ни на Модрова, ни на СЕПГ". Премьер-министр Рыжков также считал Восточную Германию безнадежно потерянной. Каким выбором располагал тогда Кремль?

Все понимали, что оказать влияние на развитие ситуации можно только через Бонн. (Недаром через две недели после визита канцлера в Москву его эрзац-министр иностранных дел Х. Тельчик записал: "Федеральный канцлер взял ключ к германскому единству с собой. Он находится теперь в Бонне".) Вопрос заключался в том, как действовать - через Коля или Социал-демократическую партию Германии. В конечном итоге недоверие русских к социал-демократам (по причине вязкой уклончивости их тактики) перевесило их неприязнь к Колю.

Чтобы "сохранить лицо" и удержаться в игре, кремлевские лидеры выдвинули идею "шестерки", т.е. формирования специального переговорного механизма держав-победительниц - CCСP, США, Великобритании, Франции - плюс двух германских государств (ФРГ и ГДР) для обсуждения международных аспектов объединения Германии. На совещании было решено, во-первых, ориентироваться в основном на канцлера Г.Коля, во-вторых, реализовать идею "шестерки", в-третьих, поддерживать тесные контакты с Лондоном и Парижем и, в-четвертых, готовить вывод советских войск из ГДР. М.С.Горбачев подчеркивает в своих воспоминаниях: "Вопрос, соглашаться или не соглашаться на объединение, не возникал. Никому из участников совещания это не пришло в голову. Главная забота была - сохранить процесс в мирном русле и обеспечить интересы свои и всех, кто будет им затронут". Горбачев сказал в заключение: "Благодаря этой формуле мы снова станем активными участниками урегулирования германского вопроса. Поскольку конечная цель процесса ясна: это объединенная Германия, то самое важное сейчас - продлить этот процесс и сделать его по возможности гладким и безболезненным".

Однако эта формула претерпела по ходу дела драматические изменения. В феврале 1990 года в Оттаве, на международной конференции по проблеме "открытого неба", было начато обсуждение международных аспектов объединения Германии. Основные участники переговоров одобрили идею формирования "шестерки". Но оставались и существенные разногласия. Москва добивалась создания механизма по формуле "четыре плюс два"; представители ФРГ при поддержке США отстаивали формулу "два плюс четыре".

Тринадцатого февраля министр иностранных дел СССР Э.А.Шеварднадзе провел в Оттаве пять бесед с Дж.Бейкером, три - с Г.-Д.Геншером, переговоры с министрами иностранных дел Франции, Великобритании, Польши и других стран Варшавского договора. Эти напряженные дипломатические контакты завершились созданием "шестерки" по формуле "два плюс четыре" для обсуждения внешних аспектов достижения германского единства, включая вопросы безопасности соседних государств. Согласившись на формулу "два плюс четыре", Шеварднадзе тем самым нарушил полученные в Москве инструкции.

В.М.Фалин так передает слова помощника Горбачева А.С.Черняева после его беседы с министром по возвращении того из Оттавы: "Возмутительно, Михаил Сергеевич специально обращал его внимание, что для нас приемлема только формула "четыре + два". В телеграммах со встречи и по прибытии [Шеварднадзе] ни намеком не проговорился, что нарушил директиву. Представьте, я не позвонил бы в МИД и заявление вышло в первоначальной редакции! Интуиция подсказала - перепроверься. Спросил, как же так? Хотите знать, что Шеварднадзе ответил? "Геншер очень просил, а Геншер - хороший человек" (Фалин В.М. Без скидок на обстоятельства. - М., 1999. С.447). Будучи специалистом по германскому вопросу, Фалин считает эту уступку серьезным просчетом советской дипломатии и лично Шеварднадзе: "Права решающего голоса, - отмечал он, - лишилась не только советская сторона, но и Англия, и Франция. То есть возникла совершенно новая переговорная конструкция. Двое договариваются и дают на апробацию четырем". В сущности, согласие на формирование механизма "два плюс четыре" означало ориентацию на позицию Бонна и Вашингтона при ослаблении взаимодействия с Парижем и Лондоном.

Советский лидер не соглашался уступить только по одному пункту. Он был категорически против того, чтобы объединенная Германия стала членом НАТО. Черняев записывает:

Горбачев сопротивлялся еще два месяца. Затем он встретился с Колем на Кавказе. Хотя Москва утратила контроль над процессом объединения Германии, Горбачев, будучи реалистом, пытался спасти то, что еще можно было спасти. Однако ему пришлось "разменять" членство объединенной Германии в НАТО на западные кредиты.

В конце апреля - начале мая 1990 года имела место дипломатическая активность между Москвой и Бонном. В ходе контактов с германской стороны была выражена готовность рассмотреть возможность заключения двустороннего договора с СССР, но после окончательного урегулирования, а с советской стороны - пожелание получить крупный кредит на 5-7 лет. Для выяснения финансового состояния Союза ССР канцлер снарядил своих доверенных лиц на самолете бундесвера в Москву. Понимающие финансовые дела эмиссары на встрече с председателем Совмина СССР Н.Рыжковым потребовали данные о фактических долгах Союза и получили их. На тот момент задолженность, точнее, полученные кредиты в сумме составляли 22,7 млрд долл., в том числе среди шести крупнейших кредиторов на первом месте ФРГ (6 млрд.). В июне 1990 года было объявлено, что СССР получает кредит в 5 млрд марок. Это произошло, однако, после визита М.Горбачева в США, где он неожиданно даже для американского президента снял последнее препятствие на пути к окончательному урегулированию: согласился на членство объединенной Германии в НАТО.

В журнале "Юнайтед стейтс ньюс энд уорлд рипорт" К.Уолш засвидетельствовал факт: "В июне 1990 года во время визита М. Горбачева в США за чашкой кофе в кабинете президента США в присутствии советников обоих президентов и глав дипломатических ведомств советский лидер заявил как бы мимоходом, что он согласится признать членство объединенной Германии в НАТО, если этого захочет немецкий народ". Присутствующие были ошеломлены. Воцарилось молчание. Ведь ровно месяц назад М.Горбачев отверг именно эту идею. Президент Дж.Буш посмотрел М.Горбачеву в глаза и сказал: "Я хотел бы услышать снова, еще раз. Вы говорите, что не возражаете, если немцы захотят быть в НАТО?" М.Горбачев повторил: "Если они захотят быть в Варшавском договоре, прекрасно. Если захотят состоять в НАТО, тоже прекрасно".

Хорошо знавший Горбачева Черняев следующим образом подводит итоги правления своего босса: "Горбачев переоценил свои возможности довести начатое дело до очевидного успеха. Он был инициатором. В этом его подвиг. Но ему не хватило какого-то внутреннего импульса ограничить "срок" своего подвига и вовремя отойти в сторону, когда стало ясно, что процессы, вызванные им самим к жизни, перехлестывают через него и начинают "топить" его образ лидера. Помешали обостренное чувство долга и избыточная активность натуры".

Источник: "Шпигель"

Перевод Иосифа Фридмана