25 января исполнилось 175 лет со дня рождения русского философа, писателя и публициста Константина Николаевича Леонтьева. Его обширное наследие, включающее в себя беллетристику, историософскую и политическую публицистику, дипломатические документы, воспоминания, эпистолярию, ныне впервые собрано с максимальной полнотой и издается Институтом русской литературы (Пушкинским Домом) Российской Академии наук под редакцией Владимира Алексеевича Котельникова. Из этого двенадцатитомного Полного собрания сочинений и писем сейчас готовится к выходу вторая книга седьмого тома, в которую войдут публицистические произведения, написанные до 1880 года, и комментарий к обеим книгам. Публицистике последнего десятилетия жизни писателя будет посвящен восьмой том, также состоящий из двух книг.

Русский Журнал: Собрание сочинений решает прежде всего задачи академического издания и будет иметь академический интерес, академическую ценность или вы верите в общественную востребованность Леонтьева сегодня?

Владимир Котельников: Верю. Общественная востребованность оформится не скоро, но когда она вполне заявит о себе, читающая и мыслящая Россия должна иметь подлинного Леонтьева в научном освещении. Такое издание мы и готовим, следуя традициям Пушкинского Дома, что подразумевает абсолютно достоверный основной текст, свод редакций и вариантов, полный комментарий. В данном случае комментарий будет не только реальный, но и универсальный, вводящий творчество Леонтьева в широкий историко-культурный, философский и политический контекст.

РЖ: То есть Леонтьев, пусть не скоро, станет нужен и интересен?

В.К.: Безусловно. Замечу, что в истории русской мысли философско-эстетическое направление - не из самых сильных. У нас этика обычно торжествует над эстетикой. Леонтьев же предпочитает эстетику - и его позиция в этом отношении вызовет (и вызывала) не только дискуссии, но и противодействие, потому что у него пресловутый "эстетизм" становится деспотическим требованием к жизни, к человеку. Иногда он казался таким "русским Ницше". При том, что его отвращение к эвдемоническому и эгалитарному гуманизму перекликается с пришедшим позднее ницшеанством, Леонтьев в своей диагностике и прогностике культуры расходится с нигилистическим эстетизмом Ницше. Если линия Ницше неизбежно ведет к интеллектуальному и художественному декадансу, то эстетизм Леонтьева взывает к обновляющему историю культурному и социальному творчеству; даже в суровости и скептицизме своих оценок он не утрачивает надежды на творческую динамику человечества. Используя употребительные сегодня геокультурные термины, главным "месторазвитием" такого творчества будут, по Леонтьеву, полиэтнические зоны - такими оказались для Леонтьева, дипломата и писателя, Ближний Восток и Балканы, где он нашел не утративший органической красоты жизненный материал для своей историософской мысли и литературной деятельности. Эти находки Леонтьева обращены не только к прошлому, но отвечают нашим сегодняшним геоэтническим ожиданиям, и, вдумавшись, мы согласимся, что именно эстетический критерий здесь играет решающую роль. Пока история способна порождать красоту, она не прекратится.

РЖ: Насколько сегодня может быть правильно услышан человек столь крайних, реакционных взглядов? Владимир Соловьев, например, отмечал, что Леонтьев считал необходимым отстаивать 1) строго церковное, монашеское христианство, 2) крепкую монархическую государственность и 3) красоту жизни в национальных формах. Это теория официальной народности графа Уварова, 1833 год, даже порядок тот же.

В.К.: Когда приводят "крайние" тезисы мыслителя, между ними зияет неопознанный промежуток, в котором следует искать настоящий смысл сказанного. Приведенные формулы указывают только на необходимые в определенный исторический момент условия. Далее нужно спросить: условия - для чего? Леонтьев отвечает всей своей деятельностью: для творчества - во всех областях общественной и личной жизни. Возможность творчества должна быть сохранена любой ценой, убежден Леонтьев. Свободно и уверенно творить можно, только стоя прямо и твердо на исторически сложившейся почве, но не на болоте, и не мечась между островками былых культурных формаций. Леонтьев чувствовал, как рушится то, на чем он вырос, те основания, на которых он стоял. Без опоры творчество невозможно. Я избегаю слова "фундамент", чтобы не спровоцировать слова "фундаментализм", и подчеркиваю: основания, сложившиеся исторически. Без них, говорил Леонтьев, - либо кисель, либо анархия. Сегодня - снова к вопросу о его актуальности - не время ли упрочивать одно из главных оснований наших - язык?

РЖ: И известная "одиозность" позиции Леонтьева вас не смущает?

В.К.: А у кого не случалось "одиозных" взглядов или высказываний? Разве не найдутся они у Пушкина, например? Не говорю о Достоевском. Смотря кто и зачем будет искать. И что такое консерватизм? Это не сохранение упомянутых "островков", временных культурных отложений - это опора на материковые массивы истории. Почему до сих пор так уверенно существует Европа? Именно за счет такого консерватизма, за счет толщины и прочности культурно-исторического материка; а вот в США, где исторические слои тоньше, мягче, подвижнее, - ситуация более угрожающая...

РЖ: Леонтьев и Европа - очень интересная тема. В современном мире имеет место то, чего опасался и что так презирал Леонтьев: глобализация, торжество буржуазной системы ценностей и среднего европейца - "идеала и орудия всемирного разрушения". Как вы представляете себе интеграцию Леонтьева в его сбывшийся кошмар?

Статья "Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения" недавно переведена на немецкий и произвела сильный эффект, знают Леонтьева и в Италии... Хотя на Западе были и есть свои Леонтьевы, превзошедшие его в беспощадной критике цивилизации и в "реакционности" своих проектов (стоит упомянуть хотя бы Ю.Эволу, Э.Юнгера, П.Дрие ла Рошеля), не будет лишним и русское слово на эту тему. У Европы слабеет историческая память, а она необходима для творческого развития. Надеюсь, вновь активизируется инстинкт самосохранения: если Европа хочет жить дальше, и не по инерции, но творчески, ей придется вспомнить о своей "идентичности", о которой стали говорить все чаще. Здесь и понадобятся дозы отрезвляющего анализа Леонтьева, когда анестезия "политкорректности" перестанет действовать. Европе предстоит научиться творить историю вместе с неевропейскими элементами, теперь в нее внедрившимися. Леонтьева, напомню, называли "Сулейманом в куколе". В нем действительно скрыта парадигма вероятного цивилизационного синтеза - органического и красивого в своих человеческих и культурных воплощениях. Такой путь предпочтительнее, чем возникновение "мечети Парижской Богоматери".

РЖ: Но Леонтьев-то считал, что современная ему Европа растратила все, что могла, отжила свое, и главное - уберечь от нее Россию...

В.К.: А потом и в России разочаровался... Ну, все это - его личные настроения, которые можно понять, но которые не стоит применять к практическим вопросам. Нам важно не это - важен его анализ, его прогноз.

РЖ: Вот о прогнозе. Насколько, по-вашему, вероятно исполнение его пророчеств? Про социализм он угадал гениально, размышляя о том, к чему он приведет и чем обернется; а все остальное?

Думаю, что вероятно. Особенно устрашающий прогноз о наступившем уже последнем периоде мировой западной экспансии. Приведу его буквально: "Очень может быть (даже можно сказать - наверное), что то культурное однообразие средних людей, к которому может прийти все человечество под влиянием эгалитарной и безбожной европейской цивилизации, ведет к безвыходной бездне тоски и отчаяния... Придется, вероятно, тогда вымирать или иначе гибнуть, ибо тоже возврата не будет. Но эта опасность - погубить вместе с собою человечество - никогда не остановит европейцев (по племени или только духу). Они будут верить, что в этом не только выгода их, но долг и высшее призвание".

РЖ: Как вы полагаете: что из наследия Леонтьева - романы, повести, литературная критика, публицистика - будет представлять больший, а что - меньший интерес? При жизни у него была цеховая известность, признания же не было...

В.К.: И не могло быть. Он во всем доходил до пределов, за которые его современники заглядывать не решались. И филолог, и философ, и историк находят у него богатый материал для профессиональной разработки. В частности, в беллетристике именно он наметил стилевую линию, ведущую к импрессионистической прозе начала ХХ века, начал процесс психологического и изобразительного "истончения" языка и задал тему красивого умирания былой дворянской культуры.. И рядом с этим создается драматичное и идейно жесткое повествование - роман "В своем краю", рассказы в восточном колорите, эпирская хроника "Одиссей Полихрониадес", острая публицистика... Для современников - необъяснимо и невыносимо контрастно, пестро, вызывающе. Но это необходимо единый интеллектуально-художественный мир - леонтьевский.

РЖ: Вам не кажется, что в нынешней обстановке политические взгляды и концепции Леонтьева могут быть попросту опасны? У него есть и необходимость тирании, и иерархическое государство, и защита от западной культуры. Розанов, большой его доброжелатель, писал, что если бы у Леонтьева была "воля и власть (с которыми бы Ницше ничего не сделал), он залил бы Европу огнями и кровью в чудовищном повороте политики". Леонтьев и политика: что в его взглядах устарело безнадежно, что может быть использовано?

В.К.: Вот кого действительно опасно цитировать - это Розанова. У него есть множество сколь эффектных, столь и фантастически неосновательных высказываний. Те суждения Леонтьева (как, впрочем, и любого исторического деятеля), которые были жестко связаны с политической ситуацией, - как, скажем, его требование присоединить Константинополь к Российской империи - остаются, конечно, лишь фактом того времени и в другой политической эпохе лишены инструментального значения. Что до опасности, то стоит спросить: а Достоевский не опасен? В его романах таятся страшные соблазны идейных и психологических экспериментов. В "Дневнике писателя" можно найти суждения, небезопасные в их применении в сфере национальных и политических отношений. То же с Леонтьевым. Все эти идеи должны оставаться в интеллектуальной области, в область политическую их переносить не следует. Книги не должны быть орудием политической борьбы, а если мы в ней все-таки участвуем, умные книги - только светильники на поле битвы. Мы не пропагандируем "идеологию" Леонтьева; мы готовим полное, комментированное собрание сочинений, которое дает весь объем его миропонимания и мысли как внутренне связанный, личностно цельный - при остром драматизме идейного развития и рефлексии.

РЖ: Что вы можете сказать о последователях Леонтьева и о тех, кто сейчас занимается его творчеством, вообще - этой фигурой? Придерживается ли кто-нибудь заданного им философского направления? Кто они, где они?

В.К.: Чтобы продолжать его "направление", нужно иметь леонтьевскую отвагу идти собственным путем, наперекор всем авторитетным движениям и тенденциям, быть независимым от партийного и группового диктата. Прямых последователей я не знаю. Есть ученые, более или менее подробно описывающие и анализирующие наследие Леонтьева. 14 лет назад вышла книга А.А.Королькова "Пророчества Константина Леонтьева", где говорится о судьбе его идей в генетическом и прогностическом аспектах. С.Г.Бочаров дал превосходную интерпретацию литературно-критических сочинений Леонтьева и его эстетической и этической позиции. Назову Калерию Антониновну Белову из Института международных отношений и Константина Михайловича Долгова из Дипломатической академии: первая ведет большую просветительскую работу, популяризируя наследие Леонтьева, второй - опубликовал документы, связанные с его дипломатической деятельностью. А Григорий Борисович Кремнев выпустил книгу "Восток, Россия и славянство", в которой леонтьевская публицистика была представлена весьма полно и корректно, что стало необходимой ступенью к изданию этой части наследия Леонтьева в нашем собрании сочинений. Исключительную роль в подготовке последнего играет Ольга Леонидовна Фетисенко, на сегодня самый крупный знаток всего наследия Леонтьева и самый эрудированный его комментатор.

Беседовал Дмитрий Харитонов