Мао Дзэдун.- М.: Молодая гвардия, 2007. Серия биогр.; Вып <...>, <...> с: ил. - (Жизнь замечат. людей)
С января 1958-го Мао стал агитировать за осуществление "перманентной революции" в стране, оговариваясь, конечно, что она не имеет ничего общего с троцкистской. На простом языке это означало, что народ должен идти вперед, к коммунизму, без малейшего продыха: через беспрерывно сменяющие друг друга революционные кампании и реформы. Иначе, полагал Мао, "человек может... покрыться плесенью"(1). В воздухе запахло грозой: перманентная революция подразумевала непрерывное обострение классовой борьбы.
Погоня за призраком увлекла все партийное руководство, которое лихорадочно начало изыскивать резервы для перевыполнения планов. В центр полетели реляции о необычайном подъеме народного энтузиазма. 18 февраля на расширенном заседании Политбюро Мао при полной поддержке собравшихся объявил курс "больше, быстрее, лучше, экономнее" новой генеральной линией партии в социалистическом строительстве(2). (Официально эта линия будет принята в мае, на 2-й сессии VIII съезда КПК в следующей формулировке: "напрягая все силы, стремясь вперед, строить социализм больше, быстрее, лучше, экономнее"(3)).
В марте 1958 года в столице провинции Сычуань городе Чэнду Мао провел новое совещание руководящих партийных работников. И вновь набросился на них с обвинениями в консерватизме и слепом подражании СССР, несмотря на то, что практически все они уже слепо шли за ним. "Китай привык быть рабом, - негодовал он, - и, кажется, хочет им оставаться. Рисуя меня со Сталиным, китайские художники всегда изображали меня пониже Сталина, слепо подчиняясь моральному давлению Советского Союза тех времен"(4).
Никакого конкретного плана "большого скачка" у Мао не было. Он на самом деле не знал, как увеличить производство стали и зерна, а потому на всех своих конференциях только и делал, что заклинал: "Мы можем догнать Англию за 15 лет". Ему очень хотелось этого, а потому он требовал от руководящих работников поэкспериментировать, опробовать разные способы, в том числе и самые невероятные. Он обещал, что "крепко драть" за "левизну" и "субъективизм" не будет(5). Главное - сделать все, чтобы увлечь народ. Понимал он одно: у Китая есть огромное преимущество в сравнении с другими странами - гигантские ресурсы дешевой рабочей силы. И именно их надо привести в движение.
Еще в октябре 1957 года, на 3-м пленуме, Мао предложил увлечь народ очередной кампанией, успех которой, по его мысли, мог существенно продвинуть вперед производство сельскохозяйственной продукции. Речь шла о борьбе против так называемых "четырех зол": крыс, комаров, мух и воробьев, которые наносили вред не только производству зерна, но и здоровью основного производителя. Задача уничтожения этих "вредителей" была выдвинута еще в январе 1956 года в специальной "Программе развития сельского хозяйства КНР на 1956-1967 гг.", но, похоже, "ушла в песок": никто, кроме руководителей провинции Чжэцзян, не уделял ей большого внимания(6). "Я очень интересуюсь борьбой против "четырех зол", но никто этого интереса не разделяет", - сокрушался Председатель, призывая изо всех сил "повышать гигиену"(7). К этой проблеме он вернулся в начале декабря, призвав ЦК и Госсовет издать соответствующее постановление и даже сам через месяц набросал его проект. В конце концов ему удалось всех убедить в своей правоте, и в середине февраля 1958 года такое постановление было издано(8).
В стране началась настоящая "охота на ведьм", в которую включился и стар, и млад. Слов нет, бороться за соблюдение чистоты было надо: подавляющее большинство китайского населения никаких мер гигиены не соблюдало и всегда жило в ужасающей грязи, не обращая внимания ни на стаи крыс, рыскавших по дворам и помойкам, ни на тучи мух. Крысы, мухи и комары, конечно же, являлись разносчиками инфекций, способствовали распространению тяжелых эпидемических заболеваний. Что же касается воробьев, то они попали в список "вредителей" потому, что, как и некоторые другие пернатые, любили полакомиться зерном на полях. Иными словами борьба со "злом" была оправдана, однако исполнители указаний Мао явно переборщили. Как проходила кампания, рассказывает очевидец: "Ранним утром меня разбудили женские крики, от которых кровь застывала в жилах. Бросившись к окну, я увидел, как по крыше соседнего дома носилась молодая женщина, неистово размахивая бамбуковым шестом с привязанной к нему большой тряпкой. Неожиданно она остановилась, очевидно, для того, чтобы перевести дыхание, но тут на улице раздалась дробь барабана, и она вновь принялась истошно орать, нанося удары своим странным флагом в разные стороны, как сумасшедшая. Это продолжалось еще несколько минут, после чего звук барабанов затих и женщина упала в изнеможении. Тут до меня дошло, о чем в последнее время все говорили в гостинице: женщины, одетые в белое, размахивали тряпками и полотенцами для того, чтобы держать воробьев в воздухе, не давая им присесть на здание. Весь день звучали барабаны, слышались выстрелы и крики, люди махали простынями... Сражение продолжалось без перерыва вплоть до полудня, и в нем принимал участие весь персонал гостиницы: швейцары, портье, переводчики, горничные и все остальные... Стратегия в этой войне с воробьями состояла в том, чтобы не давать бедным птичкам сесть отдохнуть на крышу или дерево... Говорили, что если воробья продержать в воздухе больше четырех часов, он замертво упадет наземь"(9).
Информационное агентство Синьхуа (Новый Китай) и все газеты раздували кампанию, сообщая о героях "битвы". Одним из них стал некий командир взвода НОАК Ван Шухуа, одним ударом бамбукового шеста сразу убивший четырех воробьев! <...>
Идея создания крупных кооперативов, в которых состояло бы несколько тысяч дворов, была впервые высказана Мао еще в 1955 году, однако не получила в то время поддержку. В январе 1958 года в Наньнине к ней вновь вернулись, но только в апреле Лю Шаоци и Чжоу Эньлай придумали название для новых гигантских комплексов: "коммуны". Лю, Чжоу и двое других работников центрального аппарата совершали тогда инспекционую поездку на юг Китая и, вдохновленные развернувшейся повсеместно организацией крупных кооперативов, задумались над их названием. Как-то само собой родилось: "Коммуна"!(10). Всем очень понравилось.
Первая "коммуна" ("Вэйсин" - "Спутник") была создана тогда же, в апреле, недалеко от уездного города Суйпин на юге провинции Хэнань. Она объединила двадцать семь кооперативов или сорок три тысячи человек. Затем была организована коммуна на севере Хэнани, в уезде Синьсян. Ее члены, стремясь к разнообразию, назвали ее "народная".
Вновь, как и прежде, Мао старался исходить из практики, будучи убежден, что именно она и является критерием истины. Именно поэтому из двенадцати месяцев 1958 года восемь провел в поездках по стране(11): знакомился с "передовым" опытом, беседовал с партийными руководителями и простыми крестьянами, осматривал водохранилища и другие объекты. В общем, вновь, как и во время гражданской войны, "проводил обследование, чтобы иметь право голоса". Вот только одного не учел: времена изменились, он был уже "великим" вождем, а потому местные власти, стремясь ему угодить, лезли из кожи вон, чтобы создать у него хорошее впечатление о своей работе. И они отлично знали, чего он хотел. Ведь Мао сам не раз давал им понять, что лучше быть излишне левым, чем правым. <...>
Опыт "коммун" показался ему особенно интересным. Дело в том, что китайские "коммунары" стали по-новому организовывать производство, переходя к максимально эффективному разделению труда. В "коммуне" "Вэйсин" и других подобных кооперативах в целях максимальной экономии рабочего времени стали создаваться общественные столовые, домашние кухни же ликвидировались. Это позволило высвободить трудящихся женщин для сверхурочной работы в поле, сберечь топливо, улучшить питание. "Коммунаров" горячо поддержал Лю Шаоци, на всю страну заявивший, что их почин дает возможность увеличить число рабочих рук на селе по крайней мере на одну треть. "Если раньше [из каждых пятисот человек] более двухсот занимались приготовлением пищи, то теперь еду готовят всего более сорока, да к тому же кормят они сытнее и лучше, да еще и экономят продукты", - говорил он(12). Показывали пример "коммунары" и в деле развития коммунистических отношений. Они ликвидировали заработную плату и приусадебные участки, вводили бесплатное питание, переходили на принцип "от каждого по способностям, каждому по потребностям", обобществляли домашнюю живность и даже утварь. "Кому теперь нужны миски и чашки, если у нас есть общественные столовые, где можно объедаться до отвала?", - недоумевали они, действительно веря, что бесплатное общественное питание означает наступление коммунизма. Как же им хотелось вырваться из нищеты! <...>
Именно в то время, в 1958 году, Мао вдруг ясно почувствовал, что коммунизм - не дело отдаленного будущего. "Для строительства коммунизма Китаю не потребуется 100 лет, хватит и 50 лет", - объявил он*. Ведь "первым условием коммунизма является обилие продуктов, вторым условием - наличие коммунистического духа". И хотя с первым условием не все пока обстояло гладко, второе-то было уже налицо! Так что можно было и "предаться мечтам". "Наступит пора вечного счастья, - рассуждал он на расширенном совещании Политбюро. - ... Мы организуем всемирный комитет и осуществим единое планирование на всей земле... Примерно в течение десяти лет продукция станет весьма обильной, а мораль небывало высокой. И мы сможем осуществить коммунизм, начиная с организации питания, обеспечения одеждой и жильем. Общественные столовые, где едят бесплатно, и есть коммунизм. В будущем все будет называться коммуной... Каждая крупная коммуна построит у себя магистральное шоссе или широкую бетонную или асфальтированную дорогу. Если ее не обсаживать деревьями, то на такой дороге смогут делать посадку самолеты. Вот вам и аэродром. В будущем каждая провинция будет иметь 100-200 самолетов, на каждую волость будет приходиться по два самолета в среднем". "Мы не сумасшедшие", - добавлял он(13).
Коммунистический идеал был настолько хорош, что даже сам Мао не мог до конца поверить в способность людей самим, без понукания, достичь его. А потому особенно горячо приветствовал опыт тех "народных коммун", где в дополнение к коммунистической атрибутике вводилась "военная организация труда, военизация стиля работы, подчинение быта дисциплине". "Понятие "военный" и понятие "демократия" как будто исключают друг друга, - говорил он. - Но как раз наоборот - демократия возникает в армии... Когда весь народ - солдаты, то люди вдохновляются и становятся смелее".
Вскоре по призыву вождя крестьяне и горожане повсеместно стали строем ходить на работу и митинги. Страна начала превращаться в военный лагерь. А Мао все внушал: "Необходим контроль: нельзя только придерживаться демократии: надо сочетать Маркса с Цинь Ши-хуанди". (Последний, как мы помним, был древним китайским императором, прославившимся своей жестокостью, и Мао любил читать о нем еще в годы учебы в Дуншаньской школе). "Цинь Ши-хуан закопал живьем 460 конфуцианцев, - напоминал он. - Однако ему далеко до нас... Мы поступили, как десять Цинь Ши-хуанов. Я утверждаю, что мы почище Цинь Ши-хуана. Тот закопал 460 человек, а мы 46 тысяч, в 100 раз больше. Ведь убить, а потом вырыть могилу и похоронить - это тоже означает закопать живьем! Нас ругают, называя Цинь Ши-хуанами, узурпаторами. Мы все это признаем и считаем, что еще мало сделали в этом отношении, можно сделать еще больше... Раньше во время революции гибло много людей, в этом проявлялся дух самопожертвования. Почему же и теперь нельзя работать на таких же началах?"(14).
Так что не на одном энтузиазме организовывались "коммуны", хоть и назывались "народными"! Скорее напоминали они старый большевистский идеал военного коммунизма, с особой яркостью описанной Львом Давидовичем Троцким в одном из писем Ленину: "Если подойти к вопросу с социально-психологической стороны, то задача сводится к тому, чтобы заставить все рабочее население переживать бедствия и искать из них выхода не индивидуально, а коллективно... Достигнуть такой "канализации" личных усилий можно только социализировав бытовые жизненные условия; уничтожив семейные очаги, домашнюю кухню, переведя все на общественное питание. Социализация такого рода немыслима без милитаризации... Милитаризация плюс дважды в день горячая пища, одинаковая для всех, будет всеми понята как жизненная необходимость и не будет ощущаться как аракчеевское насилие*. Общественное питание создаст непосредственные условия общественного контроля и самой действительной борьбы с леностью и недобросовестностью: кто не выходит на работу, тому нельзя будет показаться в общественную столовую... Необходим культ физического труда... Нужно обязать всех без исключения граждан независимо от рода занятий отдавать известное, хотя бы минимальное, число часов в день или известное число дней в неделю физическому труду. Нужно, чтобы наша печатная и устная агитация в центр всего поставила физический труд"(15).
Мао и сам в глубине души понимал, что его "общество народного благоденствия" чересчур смахивает на военный коммунизм(16). Но ничего плохого в этом не видел. А потому тоже настаивал на том, чтобы все работники умственного труда хотя бы месяц в году занимались физическим трудом, помогая рабочим и крестьянам выполнять задания "большого скачка".
<...> Люди включились в кампанию "за большее число мартенов". В стране развернулась "битва за сталь". Приняла она совершенно чудовищные формы. Повсеместно, в деревенских и городских дворах, на спортивных площадках, в парках и скверах возводились кустарные домны. В них взрослые и дети тащили все, что могли: стальной и железный лом, дверные ручки, лопаты, домашнюю утварь, совершенно не представляя себе, что мелкие по размеру печи, созданные кустарным способом, никакой настоящей стали дать не могли. Невежество было возведено в ранг добродетели.
Знающие инженеры молчали, а если бы и возражали, их все равно никто бы слушать не стал. И в первую очередь - Мао. Интеллигенты давно уже раздражали его, а во время "большого скачка" особенно. И это понятно. Вечно сомневающиеся и совестливые, они вызывали у него, как, впрочем, и у других вождей большевизма, ненависть и отвращение. Раздражало Мао в них все и даже не только знания, которыми он ("великий вождь"!) не обладал. Он, выходец из крестьян, долгие годы проведший в лесах Цзянси и пещерах Шэньси, вообще относился к городу с подозрением. "В городе... мы окунулись в буржуазное зловоние, - говорил он своим сотоварищам. -... И стрижка волос, и три раза на дню бритье - все идет оттуда". Поэтому, начав "скачок", он провозгласил: "Интеллигенция должна капитулировать перед лицом трудового народа. Интеллигенция в некоторых отношениях совершенно безграмотна"(17). Какие уж тут после этого могли быть возражения со стороны инженеров?
По требованию Мао во главе кампании по выплавке стали встал сам премьер Чжоу, взявшийся за выполнение этой задачи с особым рвением. К середине сентября сталь уже варили более двадцати миллионов человек, а в октябре - уже девяносто. Соответственно всего за месяц доля металла, выплавлявшегося в "дворовых печах", возросла с 14 процентов до 49-ти! В кампании приняли участие крестьяне, рабочие, учителя, студенты, учащиеся начальных и средних школ, врачи и медсестры, продавцы и бухгалтеры. В общем, все, кто только мог. Над городами и деревнями встали столбы черного дыма, из репродукторов то и дело неслась боевая песня "Обскачем Англию, Америку догоним".
И вскоре стало ясно: задание "великого кормчего" будет выполнено. К концу года Китай произведет 11 миллионов тонн металла! Сам Мао был поражен. "Если эти маленькие доменные печи могут на самом деле дать такое огромное количество стали, - рассуждал он в кругу близких к нему людей, - почему иностранцы строят такие гигантские сталелитейные заводы? Неужели они действительно настолько глупы?"(18).
Ответ на этот вопрос он получил очень скоро. Металл, выплавленный в кустарных домнах, никуда не годился, и никакой сталью его назвать было нельзя. И хотя Мао и полагал, что "человек необразованный сильнее образованного"(19), обмануть технический прогресс ему не удалось.
Но это еще было бы полбеды. Главная же трагедия заключалась в том, что в погоне за призраком "большого скачка" в промышленности китайское руководство ослабило внимание к зерновой проблеме. Все, кто мог плавить сталь, были брошены на ее производство. Уборка же риса и других зерновых легла на плечи женщин, стариков и детей. И хотя работали они без выходных, собрать весь урожай не смогли. В то же время начальство, боясь гнева Мао, повсеместно рапортовало о грандиозном росте объемов сельхозпродукции, посылая наверх дутые цифры. "Некоторые товарищи говорили, что зерновых собрано более 500 миллионов тонн, другие - что собрано 450 миллионов тонн, - вспоминал министр обороны КНР Пэн Дэхуай. -... Председатель Мао предложил официально опубликовать цифру 375 миллионов тонн"(20). На самом же деле собрано было всего 200 миллионов, всего на пять миллионов больше, чем в 1957 году(21). В результате, когда пришло время расплачиваться с государством, у крестьян изъяли практически все. Деревня вновь, как и в 1955 году, встала перед проблемой голода. Мао, однако, признавать наличие кризиса не хотел и обращаться за помощью ни к кому не спешил. А потому все обязательства по поставкам зерна за границу выполнил, только бы не дать "заморским чертям" заподозрить его в ошибках. Это, конечно, тяжелейшим образом сказалось на положении с продовольствием на внутреннем рынке.
Более всего Мао, разумеется, не хотел просить помощи у Хрущева. Для него это было бы наистрашнейшей "потерей лица". В самый разгар "большого скачка", 31 июля 1958 года, тот неожиданно прилетел в Пекин с неофициальным визитом, и Председатель вынужден был принимать его, специально для этого приехав из курортного Бэйдайхэ. Мао на этот раз был с Хрущевым не просто груб, он весь пылал злобой, которую не всегда мог сдерживать.
Дело заключалось в том, что за десять дней до приезда Хрущева посол Юдин, только что вернувшийся из очередного отпуска, передал ему предложение советского руководства о строительстве совместного с КНР военно-морского флота на Тихом океане. Это предложение было сделано в ответ на просьбу китайской стороны об оказании ей Советским Союзом помощи в создании ее собственного ВМФ. Мао очень надеялся, что Хрущев откликнется на его просьбу, но ошибся. Тот предложил нечто иное. Причем даже не удосужился разъяснить послу, на каких принципах этот объединенный флот будет организован. И когда Мао начал интересоваться, будет ли этот флот неким советско-китайским "кооперативом" и кто будет им управлять, посол не знал, что ответить. Конечно, Мао был возмущен, тем более что за четыре месяца до того в Китае получили письмо от министра обороны СССР Малиновского, в котором содержалось еще одно обращение советского правительства - о совместном сооружении в КНР радиолокационной станции слежения за перемещением кораблей советского тихоокеанского флота(22).
Мао и другие китайские руководители расценили оба советских предложения как нарушение суверенитета Китая. Особенно негодовал сам Мао Цзэдун, немедленно вспомнивший обо всех обидах, нанесенных ему когда-то Сталиным. Он заявил послу, что Китай никогда более не пойдет на создание на своей территории иностранных военных баз, подобно Порт-Артуру. А когда тот робко заметил, что в таком случае было бы "желательно", чтобы эти вопросы "ввиду их важности" были обсуждены Мао и Хрущевым лично, выразил сомнение в целесообразности такой встречи(23).
Вот поэтому-то Хрущев и прибыл в Пекин. Вместе с Малиновским и некоторыми другими руководителями министерства обороны, МИД и ЦК КПСС. И был очень расстроен. Ссориться ему не хотелось, да к тому же он не понимал, с чего вдруг Мао так разозлился. Он-то ведь ничего плохо в виду не имел. Просто считал, что совместные флот и радиолокационная станция "в общих интересах" СССР и КНР(24).
Поняв, в чем дело, он тут же снял свои предложения. "Вопрос не существует, - сказал он. - Это было недопонимание... Давайте запишем: вопроса не было, нет, и не будет"(25). Но Мао долго не мог успокоиться и выражал негодование самым причудливым образом.
Характерная деталь. Мао, как мы знаем, был заядлым курильщиком. Хрущев же терпеть не мог табачного дыма. Так вот, Мао в ходе переговоров беспрерывно курил и пускал дым Хрущеву прямо в лицо. При этом старался сохранять спокойствие, то и дело доставая пальцами из чашки с чаем зеленые лепестки, отправляя их в рот и медленно пожевывая. Иногда, правда, терял над собою контроль, и тыкал собеседнику в нос пальцем, срывался на крик, а в перерывах между заседаниями отчитывал своего переводчика, не передававшего, с его точки зрения, всей гаммы страстей, обуревавших его. Кроме того, он перенес место переговоров в бассейн. Сам Мао, как мы помним, был прекрасным пловцом. Хрущев же плавал довольно плохо, барахтался в воде; пловцом его назвать было нельзя. Поэтому чувствовал он себя в бассейне довольно униженно(26). В дневниковых заметках Михаила Ильича Ромма сохранилась интересная запись, сделанная по памяти известным кинорежиссером, ставшим как-то невольным слушателем откровений Хрущева по поводу этого приема в бассейне: "Принимает меня Мао Цзэдун, как вы думаете, где? - разоткровенничался как-то Хрущев между заседаниями очередного пленума ЦК КПСС. - В бассейне. В бассейне принимает!"
Делать было нечего. Мао - хозяин. Пришлось главе Советского государства скинуть костюм на руки ко всему привычной охране и, оставшись совсем не по протоколу в сатиновых семейных трусах, плюхнуться в воду. Председатель Мао плывет, следом за ним Хрущев барахтается ("Я же горняк, я же, между нами говоря, плаваю кое-как, я же отстаю"), а между ними - переводчик. Мао Цзэдун, словно нарочно, делает вид, что не замечает, как трудно высокому гостю за ним поспевать и нарочито пространно рассуждает о политическом моменте, вопросы какие-то задает, на которые тот, воды нахлебавшись, и ответить-то толком не может... Довольно скоро такое положение надоело Никите Сергеевичу. "Поплавал я, поплавал, думаю - да ну тебя к черту, вылезу. Вылез на краешек, свесил ноги. И что же, теперь я наверху, а он внизу плавает. Переводчик не знает, то ли с ним плавать, то ли со мной рядом сидеть. Он плавает, а я-то сверху вниз на него смотрю. А он-то снизу вверх, он в это время говорит мне что-то про коммуны, про ихние эти коммуны. Я уже отдышался и отвечаю ему про эти коммуны: "Ну, это мы еще посмотрим, что у вас из этих коммун произойдет". Теперь уж мне во много раз легче, раз я сел. Он и обиделся. Вот с этого у нас и началось, товарищи""(27).
Не в своей тарелке ощущали себя и члены советской делегации. Вот как один из них описывал эти необычные переговоры сотруднику аппарата ЦК КПСС Федору Михайловичу Бурлацкому: "Сцена, исполненная глубокого драматизма, внешне выглядела довольно комично. Два пожилых джентльмена сидели в купальных трусах подле бассейна, рядом были переводчики, а... члены делегации и советники находились на другом берегу. И в такой обстановке произошел исторический разговор: надо ли начать атомную войну против США.
Мао спрашивал: "Сколько дивизий имеет СССР и сколько США?"
Хрущев жестом подозвал помощника, который подплыл с другого конца бассейна, и шепотом спросил у него: "Сколько у нас дивизий?" Тот назвал цифру, и Хрущев передал это Мао.
Затем Мао спросил: "А сколько дивизий у США?" Сцена снова повторилась, и другой советник, подплыв к вождям, сообщил нужную информацию.
Тогда Мао сказал : "У СССР и Китая намного больше дивизий, чем у США и их союзников, - почему же нам не ударить?"
Тогда Хрущев, уже волнуясь, сказал, что сейчас счет идет не на дивизии, а на атомные бомбы, а Мао спросил: "Сколько бомб имеет СССР, а сколько США?"
Сцена снова повторилась, подплыл очередной советник, и Хрущев задал ему вопрос и прошептал: "Не называй точную цифру", - опасаясь утечки самой секретной информации. Когда Н. С. сообщил о примерном соотношении ядерных потенциалов, тот сказал, что в результате обмена ядерными ударами может погибнуть половина населения Земли, но у СССР вместе с Китаем людей больше, и в результате будет достигнута победа коммунизма во всем мире.
После этого Хрущев уже в состоянии большого волнения стал говорить: "Это совершенно невозможно, - а что произойдет с советским народом, с малыми народами наших союзников - поляками, чехословаками, - они исчезнут с лица земли".
На это Мао Цзэдун будто бы заметил, что малые народы должны принести себя в жертву делу мировой революции"(28).
Вряд ли Хрущев был потрясен тем, что Мао сказал о войне. Все это он уже слышал от него в Москве в ноябре 1957-го. Раздражение вызвала форма приема: бассейные переговоры, естественно, показались ему неприличными.
Во время обмена мнениями Мао предъявил Хрущеву целый ворох претензий, которые скопились у него к Советскому Союзу за годы сталинского руководства, повторив то, что уже говорил Юдину. Список был настолько большой, что Хрущев растерялся: "Вы защищали Сталина. Меня критиковали за критику Сталина. А теперь все наоборот". Впрочем, ничего особенно хорошего он и сам о Сталине сказать не мог. Лишь заметил: "Мы говорим о достижениях Сталина, среди его достижений и мы [с Вами]"(29). Ну, с этим Мао, конечно же, согласился.
Но в целом впечатление у него от встречи с Хрущевым осталось самое неприятное, и он не скрывал этого от своего окружения. "Их истинные намерения, - говорил он, - контролировать нас. Они пытаются связать нас по рукам и ногам, но ведут себя как идиоты и своими заявлениями раскрывают все свои замыслы"(30). <...>
В начале ноября 1958 года, столкнувшись с первыми экономическими трудностями, Мао дал команду снизить темпы "большого скачка". А затем, в декабре добавил: "К чему спешка? Поскорее попасть к Марксу и услышать из его уст похвалу?". Теперь в 1959 году планировалось выплавить уже не 30, а 20 миллионов тонн стали (в мае же 1959 года этот показатель был снижен до 13 миллионов). Только зерна Мао по-прежнему хотел собрать очень много - не менее 525 миллионов тонн, т.е. в два с половиной раза больше, чем в 1958 году(31).
На очередному пленуме ЦК КПК, состоявшемся в конце ноября - начале декабря 1958 года, он подал прошение об отставке с поста Председателя КНР. Как мы помним, желание уйти с должности президента появилось у него еще летом, и вот наконец он смог снять с себя эти обязанности. Ритуальный характер поста Председателя КНР давно раздражал его: он должен был присутствовать на многочисленных митингах, от которых у него сводило скулы. На это место он рекомендовал Лю Шаоци, и пленум, конечно же, единодушно принял его предложение. Через несколько месяцев, в апреле 1959 года, отставка Мао и назначение Лю были официально утверждены китайским парламентом. Мао оставил за собой только главный пост - Председателя ЦК КПК(32).
В стране между тем назревала катастрофа. Возникли серьезные диспропорции в развитии народного хозяйства. С середины декабря 1958 года перебои с продовольствием стали ощущаться везде. Даже из чжуннаньхайской правительственной столовой исчезли мясные блюда. Во всех городах люди сутками стояли в очередях. В Пекине по карточкам на месяц можно было получить не больше 330 грамм арахисового масла (для партийных работников норма составляла 500 грамм) и, если особенно повезет, полкило мяса на человека. Норма риса составляла 14 кг. Сахара же выдавали всего по 500 грамм на семью из трех человек(33). В Аньхое же, Ганьсу и Сычуани не было и того. Там начался голод, который скоро охватил и некоторые другие провинции. По некоторым данным, голодало 25 миллионов человек(34). К весне 1959-го Мао наконец понял, что "большой скачок" не достиг своих целей. Гнев его не имел пределов. Во всех бедах он обвинил местные кадры, введшие его в заблуждение. "Как же много лжи! - негодовал он. - Если надавить сверху, снизу будет сочиться ложь"(35).
На заседаниях и совещаниях он теперь ругал партийцев за то, что те "заботятся не о быте народа, а только о производстве"(36). Однако отказываться от "народных коммун" не собирался. Просто хотел взять тайм-аут для того, чтобы в новом, 1959-м, году совершить еще больший "скачок". Экономические показатели на 1959 год оставались большими: выплавку стали планировалось увеличить на 41 процент, а угля - на 62!(37)
В конце июня 1959 года Мао решил съездить к себе на родину, в Шаошаньчун. Он не был там тридцать два года. В глубине души он надеялся, что уж там-то от своих земляков узнает истинное положение дел. И он не ошибся. Проведя там два дня, он увидел и услышал такое, что, похоже, глубоко потрясло его. На могиле его родителей не было каменного надгробья, небольшой буддийский храм, где когда-то молилась его мать, был разрушен. "Это случилось после того, как в деревне организовали "народную коммуну", - рассказывает лечащий врач Мао, сопровождавший его в поездке. - Кирпичи стен святилища пошли на строительство "доменной печи", а все деревянные части храма были сожжены в топке этой же печи". Зайдя в гости к родственникам, Мао и здесь увидел разруху. В доме было шаром покати: ни утвари, ни глиняных печей. Он выслушал жалобы местных жителей, посмотрел на переплавленные в бесформенные куски металла кастрюли и чугунки, вздохнул и уехал. <...>
Он прибыл в Лушань 1 июля и разместился в двухэтажной каменной вилле Мэйлу ("Красивая хижина"), в районе Гулинь (улица Хэдун, 180). Раньше этот дом принадлежал жене Чан Кайши, Сун Мэйлин, и супруги Чан очень любили здесь отдыхать. Над парадным входом можно было еще разобрать написанный рукой Чан Кайши иероглиф "мэй". К моменту приезда Мао его еще не успели как следует замазать - в отличие от иероглифа "лу". Мао побродил по окрестностям, с удовольствием поплавал в небольшом водоеме с прозрачной водой, полюбовался красивыми горами и, с наслаждением втянув в себя чистый воздух, неожиданно вспомнил о Хэ Цзычжэнь. Когда-то, давным-давно, в этой же провинции, только за много ли от Лушани, в таких же зеленых горах он встретил ее - молодую и гибкую, как стебель лотоса. И вот прошло уже более 30 лет. Как быстро они пробежали! Ему вдруг страстно захотелось вновь увидеть Цзычжэнь, но он сдержал себя и лишь через несколько дней поручил жене охранника съездить за ней и привезти ее в Лушань.
Цзян Цин находилась тогда в Пекине, и с ней у Мао давно уже, года четыре, были сугубо формальные отношения. Каждый жил своей жизнью и не досаждал другому. Прежняя привязанность к некогда любимой жене прошла, осталась привычка. А возможно, еще и потребность иметь при себе преданного человека, каковым Цзян Цин, безусловно, была. Цзян, правда, много времени занималась своим здоровьем, по нескольку месяцев в году проводя на курортах Куньмина (столицы юго-западной провинции Юньнань), Циндао или Кантона. Она действительно одно время была серьезно больна: в конце 1956 года у нее обнаружили рак шейки матки. Она вновь лечилась в Советском Союзе, а затем и в Китае и в конце концов пересилила болезнь. Но все пережитое сильно сказалось на ее характере. Она и раньше-то была неврастеничкой, а теперь и вовсе превратилась в откровенную психопатку. То и дело скандалила с докторами, медсестрами и охранниками и говорить могла в основном лишь о своих болезнях(38).
Мао старался не волновать ее, а свои сексуальные потребности решал с бесчисленным количеством встречавшихся на его пути очаровательных девушек. Больше всего он любил танцовщиц из ансамбля песни и пляски Народно-освободительной армии.
Желание увидеть Цзычжэнь пришло к нему неожиданно, под впечатлением от цзянсийской природы. Его бывшая жена жила тогда в столице Цзянси Наньчане, часах в четырех езды от Лушани. Выглядела она не лучшим образом. Встретившись с ней, Мао не мог скрыть грусти. Цзычжэнь явно была не в себе, то и дело говорила невпопад. О чем шла их беседа, неизвестно, но, проводив ее, Мао сказал охраннику: "У Хэ Цзычжэнь что-то с головой не в порядке... Надо обратить внимание на ее состояние и завтра же увезти ее из Лушаня... До отъезда не отходите от нее ни на шаг. Будет плохо, если она случайно встретит кого-нибудь из знакомых"(39).
Больше они никогда не виделись.
А через несколько дней на совещании Мао испытал еще один стресс. И этот, новый, удар был гораздо сильнее, чем от встречи с Цзычжэнь. 14 июля он получил письмо от своего министра обороны Пэн Дэхуая, в котором содержалась критика "большого скачка". Пэн, правда, высказывался весьма осторожно, "великих достижений" не отвергал и на самого Председателя, естественно, прямо не нападал, но за всеми его рассуждениями сквозило явное недовольство маоцзэдуновским волюнтаризмом. Он писал об "определенной путанице" в вопросах собственности, о "довольно большом ущербе" от "всенародной выплавки стали" (без малого два миллиарда юаней), о "поветрии бахвальства", охватившем руководящие кадры, а также о "мелкобуржуазном фанатизме". "Все это было своего рода левацким уклоном", - подытоживал он и призывал "провести четкую грань между правдой и ложью".
Мао был вне себя. Вот и обнаружился скрытый враг! Не случайно в народе говорят: " Лушань чжэнь мяньму" ("Лушань раскрывает истинный облик"). Да, конечно, Мао и сам понимал, что проблем в стране накопилось много, но ведь из письма Пэна следовало, что весь курс "большого скачка" был ошибочным! "Кое-кто одним махом думал заскочить в коммунизм, - писал Пэн, -... линия масс и стиль реалистического подхода к делу... были преданы забвению... По мнению... товарищей, все можно подменить политикой, если только сделать ее командной силой... Но политика как командная сила не может заменить экономических законов и тем более не может заменить конкретных мероприятий в экономической работе"(40).
Да ведь это сказано в его, Председателя, адрес! Как же он осмелился написать такое? Настроение у Мао вконец испортилось, и он даже потерял аппетит.
16 июля поздно вечером он созвал у себя в Мэйлу совещание Постоянного комитета Политбюро и предъявил его членам (присутствовали Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чжу Дэ и Чэнь Юнь) письмо Пэн Дэхуая. Все были подавлены, а Мао с негодованием заявил, что если будет раскол в партии, он уйдет в горы, создаст новую компартию среди крестьян и новую Красную армию(41). Решено было строго наказать "раскольника". Написав на письме "Мнение товарища Пэн Дэхуая" Мао передал его в канцелярию ЦК, приказав размножить и распространить среди участников совещания.
Теперь наступила очередь Пэна возмущаться закулисными действиями Председателя. Он-то написал ему конфиденциальное письмо, ни в коем случае не предназначавшееся для всеобщего обсуждения. Поэтому и не всегда стеснялся в выражениях. И вот теперь о его "бестактности" должны были узнать все! Еще утром 17-го числа его ближайший сотрудник, начальник Генерального штаба НОАК генерал Хуан Кэчэн, которому Пэн сам показал письмо, выразил озабоченность по поводу "резкого стиля" "командующего" (так тогда все звали Пэна), но, подумав, добавил: "Впрочем, с Председателем вас связывают долгие годы совместной борьбы, так что вы, должно быть, хорошо понимаете друг друга"(42).
Как бы не так! Годы партизанского "братства" давно миновали (да и было ли оно, это "братство"?). Надо было готовиться к самому худшему.
И оно не замедлило себя ждать. 18 июля, несмотря на протесты Пэна, потребовавшего от канцелярии ЦК изъять экземпляры письма, "написанного второпях", участники совещания начали обсуждать его послание Председателю. И подавляющее большинство, разумеется, с пеной у рта стало обвинять незадачливого "командующего" во всех смертных грехах. Настроение "великого кормчего" всем было понятно.
Кое-кто, правда, выразил Пэн Дэхуаю поддержку. Это были первый секретарь хунаньского комитета партии Чжоу Сяочжоу, бывший Генеральный секретарь ЦК компартии Ло Фу, выполнявший в то время функции заместителя министра иностранных дел, Хуан Кэчэн, а также новый секретарь Председателя Ли Жуй. Их тут же вместе с Пэном зачислили в "антипартийную группу", и утром 23 июля Мао, по его собственным словам, "поддал жару", объявив, что всю жизнь следовал принципу: "Если меня затрагивали, я отвечал тем же, если меня трогали первого, я давал сдачи".
<...> Мао сообщил, что, "если гибель неизбежна", он уйдет в деревню и возглавит крестьян, чтобы свергнуть правительство. "Если Освободительная армия не пойдет за мной, - заявил он, намекая на то, что Пэн являлся министром обороны, - то я пойду искать Красную армию. Но, по-моему, Освободительная армия пойдет за мной". При этом он, правда, признал некоторые свои ошибки (главным образом призыв к выплавке 10,7 миллионов тонн стали), однако тут же призвал всех собравшихся проанализировать их собственную ответственность. "Ведь когда освободишь кишечник, живот сразу успокаивается!" - заключил он(43). <...>
... его вновь разозлил Хрущев. В сентябре 1959-го лидер КПСС собрался в поездку в Соединенные Штаты, чтобы в духе своей теории "мирного сосуществования двух систем" провести переговоры с Эйзенхауэром, которого Мао, вполне логично, считал главным врагом. Накануне визита Хрущев делал все, чтобы не осложнить обстановку в мире и не повредить советско-американским отношениям. Но тут как на грех в самом конце августа на китайско-индийской границе вспыхнул вооруженный конфликт. Сама граница в горах была фикцией да к тому же проводилась она когда-то давно англичанами, так что правительство Индии не считало ее законной. Вот почему индийские пограничники как-то взяли да перешли ее. К тому времени отношения двух стран и без того были напряженными из-за подавления китайцами в марте 1959 года мятежа тибетцев, требовавших предоставления независимости. Духовный лидер Тибета Далай-лама бежал тогда в Индию, переодевшись простым солдатом, и Неру выступил в его защиту. Китайско-индийский пограничный конфликт, в ходе которого один индиец был убит, а другой - ранен, был совершенно не нужен Хрущеву перед его встречей с американским президентом. Долго заниматься этим сложным вопросом ему тоже не хотелось, но поскольку правительство США встало на сторону Тибета и Индии, надо было что-то сделать. И он дал задание МИД подготовить текст заявления ТАСС по поводу ситуации на китайско-индийской границе (готовили его два китаиста - Константин Александрович Крутиков и Михаил Степанович Капица, а редактировал сам Громыко). Текст получился чудовищным, так как Хрущев хотел услужить "и нашим, и вашим", а потому мидовские чиновники дали ясно понять, что СССР придерживается "нейтралитета". "Нам, - пишет Крутиков, -... было ясно, что заявление ТАСС... будет расценено как вмешательство в китайские дела". Так оно и вышло: "В Пекине заявление ТАСС было расценено как неблагоприятное для Китая. Там сочли, что СССР уклонился от поддержки своего союзника... И, конечно, их раздражало, что Хрущев предпринял этот нажим на Китай, налаживая свои отношения с Соединенными Штатами"(44).
Лидер СССР вообще все больше и больше злил Мао. Видимо, унижение, копившееся во время "бассейных переговоров", в какой-то момент переполнило чашу терпения Хрущева, и он стал действовать в отношениях с Китаем так топорно, что Председатель просто кипел от негодования. Накануне Лушаньского совещания, 20 июня 1959 года, Хрущев, например, неожиданно объявил, что аннулирует соглашение о предоставлении Китаю технологии производства ядерного оружия(45). Это соглашение существовало с октября 1957-го (именно тогда в Москве был подписан соответствующий советско-китайский протокол). По нему правительство СССР обещало предоставить Китаю готовую модель атомной бомбы и поручить советским ученым обучить китайских специалистов, как ее делать. В августе 1958-го, едва вернувшись из Пекина, Хрущев даже послал специальную делегацию в КНР для подготовки условий передачи бомбы(46). И вдруг, с бухты-барахты, дал задний ход. (Позже он объяснит, что ему стало просто обидно: "Нас так поносят... а мы в это время, как послушные рабы, будем снабжать их атомной бомбой?"(47)).
Вскоре после этого до Мао дошли известия о том, что, находясь в польском городе Познани 18 июля 1959 года, Хрущев принялся резко критиковать "коммуны", заявив, что те, кто играет с этой идеей, "плохо понимают, что такое коммунизм и как его надо строить"(48).
Что вдруг взбрело тогда в голову советскому лидеру, сказать трудно. Он часто бывал навеселе, особенно во время дипломатических приемов, а потому нередко нес околесицу. Возможно, пьян был он и на этот раз, но Мао прощать его не собирался.
А Хрущев и не хотел извиняться. Он вообще теперь не желал "давать спуску" "младшему брату". В его воспоминаниях есть фразы, что он "тоже не святой", что он "много терпел" и т.д. В конце концов его прорвало. Приехав 30 сентября 1959 года в Пекин на празднование 5-й годовщины Китайской Народной Республики, он уже не стал сдерживать своих эмоций. Глядя на него, также грубо повели себя и члены его делегации. Открытую враждебность начал проявлять и Мао, а заодно с ним и остальные китайские руководители. Эпоха великой дружбы стремительно подошла к концу(49).
Взрыв эмоций захлестнул и ту, и другую сторону во время переговоров 2 октября. В центре дискуссии было два главных вопроса: отношения СССР и КНР с США, в том числе по тайваньской проблеме, и китайско-индийский пограничный конфликт. Мао просто взорвался, когда Хрущев, только что вернувшийся из Америки, предложил ему от имени Эйзенхауэра проявить "добрую волю" и вернуть на родину пятерых американцев, взятых китайской армией в плен во время войны в Корее. Для Мао это означало одно: ради улучшения своих связей с империалистами советский лидер готов изменить делу социализма! <...>
Еще большее раздражение Мао и других членов китайского руководства вызвали заявления Хрущева по поводу Индии и Тибета. А тот прямо сказал: "Если вы мне позволите сказать то, что гостю говорить не разрешается, то события в Тибете это ваша вина". После чего дал ясно понять, что не верит в китайскую версию пограничного конфликта с Индией. На это министр иностранных дел КНР маршал Чэнь И с нескрываемой враждебностью заявил, что политика СССР - это "оппортунизм-приспособленчество". Хрущев вспыхнул и стал кричать Чэню: "Если мы, по-вашему, приспособленцы, товарищ Чэнь И, то и не подавайте мне вашей руки. Я не пожму ее!". Слово за слово, и началась настоящая перепалка. Советского гостя так разобрало, что он совершенно потерял над собой контроль. И в конце концов произнес что-то несуразное, но очень грубое. "Вы, - бросил он Чэнь И, - не плюйте на меня с высоты Вашего маршальского жезла! У вас слюны не хватит. Нас нельзя запугать"(50). Но тот, вспоминает Хрущев, "как заведенный, вновь и вновь твердил: "Неру, Неру, Неру!""(51).
После встречи советский лидер сказал членам своей делегации: "У нас один путь - с китайскими коммунистами. Мы считаем их своими друзьями. Но мы не можем жить даже с нашими друзьями, если они говорят с нами свысока"(52). А потом вдруг стал зло высмеивать китайцев, рифмуя их имена с русскими нецензурными словами, а самого Мао называя "старой калошей"(53).
Грубая перебранка между Хрущевым и Чэнь И была продолжена на следующий день в аэропорту перед отлетом советского гостя. Хрущев прибыл в Пекин на неделю, но после тяжелых переговоров решил прервать визит.
Мао на этот раз не встревал в полемику. Казалось, он все решил. Связать порванную нить уже было нельзя.
Примечания:
1. См. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 111-112, 131; Цзяньго илай Мао Цзэдун вэньгао (Рукописи Мао Цзэдуна со времени образования КНР). Т. 7. Пекин, 1998. С. 25-26.
2. Мао Цзэдун чжуань (1949-1976). Т. 1. С. 766.
3. Вторая сессия VIII Всекитайского съезда Коммунистической партии Китая. Пекин, 1958. С. 68.
4. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 165.
6. См. там же. С. 103; Communist China 1955-1959. Policy Documents with Analysis. Cambridge, MA, 1971. P. 125.
7. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 52.
8. См. Цзяньго илай Мао Цзэдун вэньгао . Т. 6. С. 666-669; Т. 7. С. 4.
9.Klochko, Mikhail A. Soviet Scientist in Red China. New York, 1964. P. 68-69.
10. См. Хуан Линцзюнь. Лю Шаоци юй даюэцзинь (Лю Шаоци и большой скачок). - Чжунго сяньдайши (Новейшая история Китая). 2003. # 7. С. 107.
11. См. Е Цзылун хуэйилу. С. 213.
12. Цит. по: Хуан Линцзюнь. Лю Шаоци юй даюэцзинь. С. 107.
13. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 201, 237, 238, 312, 314, 316, 319, 329.
14. Там же. С. 336, 241, 307, 319.
15. Письмо Л. Д. Троцкого [В. И. Ленину] от 19 декабря 1919 года. - РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1408. Л. 1-2.
16. См. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 327-328, 333-334.
18. Цит. по: Li Zhisui . The Private Life of Chairman Mao. P. 276.
19. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 266.
20.Пэн Дэхуай. Мемуары маршала. С. 359-360. См. также Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 360, 383, 403.
21. См. McFarquhar, Roderick. The Origins of the Cultural Revolution. P. 328.
22. См. Shu Guang Zhang. Sino-Soviet Economic Cooperation. P. 207.
23. См. Верещагин Б. Н. В старом и новом Китае. С. 119-129.
24.Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. С. 72-76.
25. Цит. по: Wolff , David . "One Finger's Worth of Historical Events". P. 54, 55; Zubok, Vladislav. The Mao-Khrushchev Conversations. P. 256.
26. См. Лу Жэнь, Лю Цинся. Мао Цзэдун чун Хэлусяофу фахо. С. 27; Федоренко Н. Визит Н. Хрущева в Пекин. - Проблемы Дальнего Востока. 1990. # 1. С. 123; Таубман, Уильям. Хрущев. С. 428-429.
27. Цит. по: Огонек. 1999. # 14. С. 28-29. См. также Ромм М. Устные рассказы. М., 1991. С. 154; Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. С. 74-80.
28. Бурлацкий Ф. М. Никита Хрущев. М., 2003. С. 185-186. См. также Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. С. 76-80.
29. Цит. по: Wolff, David. "One Finger's Worth of Historical Events". P. 53; Zubok, Vladislav. The Mao-Khrushchev Conversations. P. 268.
30. Цит. по: Li Zhisui. The Private Life of Chairman Mao. P. 261.
31. См. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 414, 419, 420; Т. 3. С. 164-165; McFarquhar, Roderick. The Origins of the Cultural Revolution. P. 247.
32. См. Личное дело Мао Цзэдуна. - РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 225. Д. 71. Т. 1. Л. 117-118.
33. Некоторые из этих данные приводились в обзоре "О современной экономической ситуации в Китайской Народной Республике", подготовленном в начале июля 1959 года Государственным комитетом Совета министров СССР по международным экономическим связям. Выдержки из него см. в Wolff, David. "One Finger's Worth of Historical Events". P. 63-64. См. также McFarquhar, Roderick. The Origins of the Cultural Revolution. P. 202.
34. См. Becker, Jasper. Hungry Ghosts. P. 85.
35. Цит. по: Li Zhisui. The Private Life of Chairman Mao. P. 295.
36. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 2. С. 413.
37. См. Wolff, David. "One Finger's Worth of Historical Events". P. 63.
38. См. Li Zhisui . The Private Life of Chairman Mao . P . 109, 142, 143, 349, 353, 401, 452; Картунова А. И. Встречи в Москве с Цзян Цин, женой Мао Цзэдуна. С. 127; Whitke, Roxane. Comrade Chiang Ch'ing. P. 30-31, 48, 124, 164, 169, 172-173, 225-226, 227-228, 241, 242, 254, 255, 256, 259, 260, 268-271, 303, 445.
39. Цит. по: Ли Минь. Мой отец Мао Цзэдун. С. 189. См. также воспоминания дочери Ли Минь, Кун Дунмэй: Кун Дунмэй. Тин вайпо цзян нэйгойюдэ шицин - Мао Цзэдун юй Хэ Цзэчжэнь (Слушая рассказы бабушки о прошлом - Мао Цзэдун и Хэ Цзычжэнь). Пекин, 2005.
40. Письмо товарища Пэн Дэхуая Председателю Мао (14 июля 1959 года). С. 375-381.
41. См. Li Zhisui. The Private Life of Chairman Mao. P. 315. См. также Чжоу Эньлай няньпу (1949-1976). Т. 2. С. 243.
42.Хуан Кэчэн. Лушань фэнъюнь (Лушаньские события). - Хунсы цзии. С. 423-424.
43. Выступления Мао Цзэ-дуна, ранее не публиковавшиеся в китайской печати. Вып. 3. С. 91-104. См. также Пэн Дэхуай. Мемуары маршала. С. 365, 371; Хуан Кэчэн. Лушань фэнъюнь. С. 424-426; Li Zhisui. The Private Life of Chairman Mao. P. 316-317.
44.Крутиков К. И. На китайском направлении. С. 281. См. также Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. С. 82-86; Верещагин Б. Н. В старом и новом Китае. С. 145-148; Капица М. С. На разных параллелях. С. 63-65; McFarquhar , Roderick . The Origins of the Cultural Revolution. P. 256-260.
45. См. Records of Meeting of the CPSU and CCP Delegations, Moscow, July 5-20, 1963. - Brothers in Arms. P. 379; McFarquhar, Roderick. The Origins of the Cultural Revolution. P. 225-226; Shu Guang Zhang. Between "Paper" and "Real Tigers": Mao's View of Nuclear Weapons. - Cold War Statesmen Confront the Bomb. Nuclear diplomacy Since 1945. New York, 1999. P. 208.
46. См. Shu Guang Zhang. Sino-Soviet Economic Cooperation. P. 207; Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. С. 97; McFarquhar, Roderick. The Origins of the Cultural Revolution. P. 11-15.
47.Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. С. 97.
48. Цит. по: McFarquhar , Roderick . The Origins of the Cultural Revolution. P. 226-227.
49. См. Dong Wang. The Quarrelling Brothers: New Chinese Archives and a Reappraisal of the Sino-Soviet Split, 1959-1962. - CWIHP Working Paper No. 36 (April 2002). P. 1-80.
50. Цит. по: Wolff, David. "One Finger's Worth of Historical Events". P. 65; Zubok, Vladislav. The Mao-Khrushchev Conversations. P. 266, 267, 269.
51.Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть. С. 85. См. также Лю Сяо. Чуши Сулянь банянь. С. 88-91.
52. Цит. по: Wolff , David . "One Finger's Worth of Historical Events". P. 70.