Москва сейчас никак не обделена музыкальным жанровым разнообразием. Самобытные стили и кальки с западных образцов - всего этого у нас сейчас немало. Но при всем богатстве выбора есть один существенный жанровый пробел, который со временем не ликвидируется. Шансон - в его исконном значении, тот, что ассоциируется с именами Ива Монтана, Жака Бреля (перечень бесконечен) - отсутствует у нас практически полностью. И эта незаполненная ниша обращает на себя внимание - проблема есть; есть ностальгия. (Так, люди, помнящие приезд Ива Монтана в Москву в расцвет хрущевского правления, до сих пор мечтательно закатывают глаза: о, эта черная водолазка - в противовес эстрадным пиджакам, этот мягкий вокал, эта интимная, за душу берущая манера... Зрителей тогда как током било инопланетностью.) Тоска по шансону до сих пор существует, а заглушать ее Джо Дассеном уже невозможно; этот способ опоздал - не будем даже говорить, на сколько лет. Шансон имени орденоносного Владимирского централа рассматривать тоже, пожалуй, не будем - и даже не из соображений снобизма, способного вызвать чье-то негодование, а лишь потому, что в данном случае мы имеем дело с явной подменой понятия, с трансформацией жанра до полной неузнаваемости. Знаменитых французских шансонье (того же Бреля, например) нередко именовали бардами - но компенсация отсутствующего шансона при помощи КСП - практика не самая лучшая. Опять-таки - дело не в стилистических придирках, а в генетике: другие корни, другие цели и средства - суть другая.
Обеспокоенность отсутствием шансона налицо: о том свидетельствует, например, поведение Олега Нестерова - лидера "Мегаполиса" и продюсера, придумавшего некоторое время назад "Ш2" (подлейбл лейбла "Снегири" - как перевести, не знаю: оба термина уже застолбили место в шоубизнес-лексиконе). "Ш2" (он же альтернативный шансон, шансон с человеческим лицом) был задуман именно как реабилитация утерянного жанра-явления. Отличная идея обернулась выпуском множества отличных же альбомов, раскруткой ярких интересных музыкантов, но старое музыкальное направление полностью реставрировано все-таки не было: слишком много слишком разных артистов оказались подопечными Ш2.
Разумеется, не стоит ожидать клонирования французских кумиров прошлых лет. Речь только об удовлетворении некоторой ностальгической жажды, которую испытывает публика; о поиске общего знаменателя между подзабытым и еще не до конца придуманным. Эту программу отчасти реализует Карл Хламкин, один из многочисленных протеже Ш2. Концерты Хламкина в Москве бывают довольно регулярно; начало июня исключением не стало.
Хламкин задевает публику за живое: он соединяет мелодийную лирику с макабрическими текстами, мрачными и - что необычно - иной раз нисколько не ерническими, вполне серьезными. И эффект вслушивания, постепенного проникновения в суть песни здесь очень важен. Прием этот известен давно (можно вспомнить хотя бы Леонарда Коэна): текст и музыка существуют в параллельных плоскостях; мрачнейшие, циничнейшие или, в другом случае, насыщенные бетонной идеологией тексты облечены в пронзительные мелодии. На этом контрасте выгодно играть, и нередко именно контраст выполняет функцию стержня, держащего весь замысел.
На сходном приеме контраста строит свое творчество Артур Аш, французский вокалист, только что гастролировавший у нас. То и дело приближаясь в своих музыкальных решениях к самой разудалой эстраде, Артур Аш с лихвой компенсирует эту кажущуюся простоту вычурностью, изысканностью и странностью текстов. Это - его кредо, это он проповедует в интервью. Игры со словами, реминисценции - его конек; последний его альбом Negresse blanche - отсылка к творчеству Нино Феррера. Тут важна не только сама цитата, но и некоторый сигнал-напоминание о самом Феррере, важнейшей для французской эстрады фигуре. Людям, не знакомым с французским языком, сложновато проникнуться хитроумными идеями вокалиста, но тут подключаются иные механизмы: работает память стереотипов, подсказывающая, что настоящий шансонье поет "не просто так". Аш с истинно галльским артистизмом поддерживает этот миф: эта мимика, эти черные глаза говорят почище многих слов.
И уходит, казалось бы, на второй план музыка, уступая место - не текстам, разумеется, а некоторому спектаклю, филигранной игре в "шансон" (которая именно что игра - бессмысленно называть вышеупомянутый прием типично шансонным атрибутом, как бессмысленно вообще пытаться установить здесь строгую классификацию. Эта игра - одна из многих путеводных ниточек в лабиринте, где за каждым углом - попытка и находка нового жанра). Но окончательному превращению в перформанс мешает та музыкальная составляющая, без которой шансона уж точно не существует. Это вокал. Мужской вокал: то терпкий, негромкий, постепенно обретающий силу, источающий мощнейшую эманацию мужества. То хриплый, грубый, прокуренный, вызывающий сейчас почему-то неизбежную ассоциацию с Томом Уэйтсом (Уэйтса принято считать творческим ориентиром несметного количества музыкантов, как наших, так и западных - от Сергея Шнурова до того же Артура Аш).
Трудноуловимые и совершенно не научные понятия вроде эманации и интонации, к сожалению, для шансона оказываются определяющими. Музыкант мексиканско-норвежского происхождения, композитор, исполнитель собственных стихов (бард, одним словом) с колоритным именем Омар Торрез изобретает немыслимую стилистическую мешанину (адекватнее всего, пожалуй, его собственное определение Flamenco Soul & Groove). Однако к шансону его тоже уже приписали - и не без оснований. Торрез, только что отыгравший несколько концертов в Москве, - в первую очередь, ошеломительный гитарист, прошедший обучение у Хуана Серрано, известнейшего виртуоза фламенко. Танцполы клубов, где проходили концерты, были забиты - такой пронзительной танцевальной музыки, таких упоительных и страстных рифов слышно не было давно. Но Торрезу маловато одной этой роли. Хитро прищурившись, он объявляет одну за другой - песню по мотивам "Ста лет одиночества", потом песню по мотивам "Собачьего сердца". Каламбурчики, интертекстуальные выкладки начинают звучать решительнее; игра в задушевность и интимную беседу со слушателем вступает в свои права. С эманациями-интонациями у Торреза все как положено. Что, не шансон, скажете? А почему бы и нет?
Пустующая ниша в разные моменты будет заполняться по-разному. То, что сейчас принято называть шансоном, иных строгих ценителей может вывести из себя. Но механическое перенесение старых образцов мастерства в настоящее представляется мероприятием нелепым. А шансон в современной аранжировке кажется вполне удачным стилистическим решением - с одной вневременной оговоркой: как и всегда, тут все зависит от исполнителя.
Во вторник 15 июня состоится последний концерт Торреза, в отличие от всех прочих - благотворительный. Его организовал общественный фонд "Детские Сердца", и весь сбор пойдет на проведение операций детям с врожденными пороками сердца. Концертный зал Академии музыки имени Гнесиных, 19.30.
P.S. Последние несколько дней над миром звучит What'd I Say? На прошлой неделе в ночь с четверга на пятницу умер Рэй Чарльз. Некрологическая структура текста подразумевает перечень заслуг - а говорить о роли Чарльза в истории мировой музыки даже неловко. Вместе с длинным списком достижений, открытий и воспоследовавших многочисленных наград напрашиваются и определения - Чарльза уже очень давно называли королем ритм-энд-блюза. Все это верно - и в то же время едва ли красивые определения могут адекватно передать ту степень высоковольтного счастливого напряжения, в котором Рэй Чарльз держал меломанов всего мира последние полвека. Люди, видевшие фильм "Blues brothers", понимают, о чем идет речь. Не видевшие - не жили вовсе; у них еще все впереди. Чарльзу - певцу, композитору, пианисту, саксофонисту, трубачу, аранжировщику - давно было присвоено звание гения: не в качестве высокой оценки, а в качестве констатации факта, которая со временем превратилась просто в прозвище. Genius - так его и называли с легкой руки Френка Синатры; теперь разные музыканты это повторяют в некрологах.
Творческая судьба Рэя Чарльза - сращение сразу нескольких музыкальных мифов. Он покровительствовал тем исполнителям, которых мы уже давно числим по разряду классиков: среди них Стиви Уандер, Бетти Картер, Арета Франклин, Элвис Пресли, Джо Кокер. "Педагогический" миф переплетается с иным, со страшным мифом "слепого музыканта", "бетховенским" мифом - при всех возможных оговорках о разнице недугов. Чарльз ослеп шести лет от роду; и ежедневное преодоление отчаяния, и способность - вопреки всему - славить жизнь и творить начали с течением времени восприниматься публикой как нечто само собой разумеющееся. Черные очки стали частью имиджа; а кроме имиджа было железное мужество, превратившееся в привычку. И все венчал миф "моцартианский": об абсолютном начале музыки в жизни, о музыкальном детстве и детской гениальности, о счастливой предрешенности судьбы. Может быть, именно поэтому смерть Чарльза ощущается так болезненно неожиданно. Возраст, слабое здоровье, заслуженный отдых в Беверли-Хиллз - все это было известно. И все равно миллионы меломанов были твердо уверены: Рэй Чарльз остается действующим музыкантом. Светлое моцартианское начало заставляло верить в то, что этот человек вот-вот снова чем-нибудь удивит весь мир. Но уже не удивит.